Залив Терпения

* * *

я двинулась вглубь по пустоте, опираясь на себя, как на воздух, как на истину, на правду, на мать в первые минуты жизни. я опиралась на маленькие неуклюжие безмозольные стопы. земля была одновременно влажной и крепкой и на глазах высыхала. я шла по земле не своей трагедии. везде здесь шла по земле не своей трагедии, но трагедии, копошащейся незаметными спиральками ДНК в крови. здесь вырос лес, и на прямоугольном кусочке асфальта возвышается памятный мемориал, а чуть поодаль — кладбище. в интернете есть видеосъемки с дрона, где заметно, как идеально ровно, геометрично это пространство с очищенными от растительности кусками.

я обхватила себя руками. на равнине, где ветер путался, снося, слушала его оглушающий шум. здесь почти всегда так: сильны порывы и недосягаема тишь. в конце концов ты привыкаешь. разве на земле есть место, где было бы тихо? где не звучали бы те, кто населяет слои пространства? почему мы вообще ищем тишину?

мемориал в память о погибших — каменный полукруг со списками жертв поименно или, если жертвы не опознали, по порядковому номеру. две тысячи сорок строк. перед ним стоит странный арочный комплекс, напоминающий подпружную арку церкви. под ней — красно-коричневый постамент, находящийся будто в центре храма, под покровительством Бога. от него расходятся лучи, проецируясь на полукруг, высвечивая всех жертв трагедии.

напротив памятника с другой стороны от дороги — лесная пустота с протоптанными песчаными тропками. они ведут к табличкам с номерами разрушенных на этом месте домов. я подхожу к каждой: на бетонном постаменте, собранном на холмике и обложенном квадратными плитками, высится небольшая стела с железной табличкой. на ней надпись: «дом № 20». стелы из зернистого бетона, видимо, сделаны из частей зданий. эти постаменты очень похожи на могилы, из них рвутся уже не ростки, а целые кусты. им тесно, и ветки расползаются в стороны за светом и теплом, но ветер ударяет их изо всех сил о бетон, оглушая.

обойдя все несуществующие дома, я снова выхожу к мемориалу и от него поднимаюсь по тропинке, лишь слегка махнув гиду, который меня привез. на проселочной дороге запрокидываю голову и вижу сопки на горизонте. мне кажется это знакомым.

здесь бабушка встретила дедушку. здесь взрослела. у нее красивое лицо с крупными чертами, а имя — в честь моря. где-то здесь на нее с печки упал чайник и обварил ей ноги, а она бесслезно полдня стояла по колено в снегу, пока не сошел ожог. я спрашивала ее о самом ярком воспоминании. она долго думала. в эти минуты я воображала кашу в ее голове, как и в моей — мы же родственники! это такое застойное болото, в котором, невынутые, плавают гниющие доски счастий и, крепко стянутые илом, деревяшки бед. рядом сидела моя тетя и глазами показала мне, что вопрос неудобен.

бабушка рассказала, что, когда они жили, кажется, в Пильтуне — маленьком поселке, сформированном у нефтедобывающей станции, с друзьями ходили на реку. там увидели, как дымятся и пенятся воды от берега до берега, сначала испугались, а потом с моста разглядели, что это рыба огромными косяками идет на нерест. было похоже на конницу в битве — шумную, сильную, бесконечную. или на мозаику — плотную и яркую.

из всех воспоминаний: влюбленностей, предательств, сказочных детских фантазий, смешных семейных посиделок — она выбрала рыбий косяк. красота извне, которая защищает от. даже не красота — многочисленность. неистовость как синоним, как подобие собственного неистовства. приоткрыть завесу тайны, но метафорически, полунамеком, проспекцией. и это всегда будет блестящая рыба с глупыми глазами, как у молодости, не осознающая течений, влекомая стаей и выложенная изнутри мозаикой-икрой, спутница воды, островное сокровище.

я иду по ее дороге в городе, куда нельзя вернуться. с октября девяносто пятого его официально не существует. есть лишь мемориал и кладбище в отдалении. у входа тоже стоит памятник в форме звонницы с жестяными табличками, демонстрирующими количество жертв. могилы посажены, как юные лесные массивы: в стройном порядке, стремящемся искупить хаос. памятники в форме подпружной арки и звонницы как попытки воззвать к Богу. но дело, к сожалению, не в нем. я брожу вдоль и поперек, разыскивая сестру бабушки и ее сыновей, и в конце концов вижу. присаживаюсь на корточки и достаю из рюкзака шесть пластиковых цветов: четыре розовые гвоздики и две белые розы. листочки у них мохрятся по краям, а пластик стеблей кое-где затерт. в любых других обстоятельствах я никогда бы не купила искусственных. на могилу Любы я кладу две розы, чуть закрепив их в земле. уже собираюсь положить мальчикам гвоздики, но замечаю две соседние могилы. на серых камнях выскоблены надписи: неопознанная девочка, неопознанный мальчик. я решаю, пусть каждому достанется по цветку, и раскладываю их, тяжело дыша.

никто из моей семьи не понимает, как я могу искать родину там, где родилась. парадоксально. бабушка говорит мне: «ты со своими поисками совсем с ума сойдешь. у тебя знаешь, как должно быть? вот как в песне поется: „мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз!“» ей непонятно, зачем по своей воле куда-то ехать. зачем двигаться, если тебе ничто не угрожает. а где ваша родина, спрашиваю я. а нашу родину украли.

у них украли, а мне по праву наследства так и не вернули. бьет меня угол обоюдоострый, и толкает чей-то локоть, и ноги месят снег, превращая его в вино для нас, вечных детей, привыкших, что родину им спускают с неба. родина должна быть на хорошо сконструированных шарнирах, поддерживающих декорации огромной сцены, спущена занавесом, он же — саван. родина должна заботиться о тебе, она же мать. вечно она нас держала, и поднимала все выше к облакам, и даже в космос всех нас вознесла, вечно мирная, но крепкая, вечно сильная, да с паразитами в зашейке, и паразитов этих умели повывесть, да разучились, и они-то все и украли, украли, украли, украли.

наша родина не построила нам сейсмоустойчивых домов. наша родина ссылала нас в лагеря, травила нас медным паром, отнимала наш скот. наша родина ставила нас в угол, связанных по рукам и ногам на несколько дней, пока у нас не лопнут сапоги. наша родина убивала нас из-за золота, добытого на прииске. наша родина поила нас радиационными отходами. наша родина грабила наши квартиры. наша родина гнобила нас за мечты. наша родина не давала нам пенсий. наша родина так неистово нас любила, что кутала, кутала, кутала в алую занавесь. они говорят, украли нашу родину. да нет же, вот она, вся как встарь.

родина хочет, чтобы я собрала в охапку все свои ничтожные бумаги по ее указке, как все мои предки. чтобы мой путь рабски кружился по дорогам, ведущим к обрывам и непреодолимым горам, чтобы я застревала и молила ее о прощении и помощи. она знает свою власть надо мной и знает, как забрать все одним щелчком морщинистых тонких пальцев. она знает, что всем, кого взрастила она, не найти дома, потому что люди не живут в безвоздушном пространстве.

но каждый день я продолжаю завязывать шнурки кроссовок, стягивать жидкие волосы в хвост, раздвигать сутулые плечи под лямками рюкзака. каждый день я продолжаю любить. каждый день я иду по ее земле и ищу то — не знаю что. среди этого незнания хранится мой дом и дом моих предков. нельзя отнять то, чего еще не коснулась наша рука. поэтому им не лишить меня дома. поэтому им не лишить меня счастья.