Залив Терпения

— Ксеня! иди сюда, — позвал он.

— что случилось?

— Ксеня, что у нас с едой такое? — в ужасе он смотрел на нее, сидя в трусах на табуретке, растерянный, с усталым зеленоватым телом.

— да все нормально было с едой… — она откусила от буханки и кивнула: — ну, нормально.

— как нормально? это же как будто сахаром посыпали!

— Дим, каким сахаром? обычный хлеб.

— тогда дай супу вчерашнего, я его ел! он хороший был, обычный! не грей, дай так. — он выхватил половник, выпил из него, но и бульон стал вдруг сладким, и эта сладость была самой жуткой в его жизни.

— дай огурец! — закричал он.

— тебе ж от них плохо, нет?

— дай! — он сам полез в ящик с огурцами и стал кусать их, немытыми, и в них не было ничего от огурцов, а был один только сахар.

Ксения пыталась успокоить его: ну бывает, ну сбились вкусовые рецепторы, пройдет. но шли дни, а ему все жутче становилось. он послал старших дочерей в лес набрать брусники: она кислая, может быть, у него получится это почувствовать. но бесполезно. врачи в Охе разводили руками, мол, понятия не имеем, выпейте водки, авось пройдет. и тут на него свалилась путевка в санаторий на три месяца. он же такой хороший работник, да вот только немножко болезненный. отдохнет на южном море и вернется.

Дмитрий собрался в дорогу. он ехал не отдыхать, надеялся найти врачей, которые излечат его от непонятного недуга. с Сахалина до Крыма он добирался три недели, и когда наконец приехал, сразу отправился на осмотр. девушка послушала его через стетоскоп, позвала коллегу, та тоже послушала, они переглянулись.

— все сладкое на вкус, говорите? а где вы работаете?

он начал подбираться к истине и понял, что здесь ответят на вопрос, что с его организмом не так. прадедушка почувствовал надежду. во внезапном приливе энергии он бегал по кабинетам, улыбался, сдавал анализы. через два дня девушка вызвала его к себе. он радостно уселся на стул, готовый услышать, какие лекарства ему пропишут, а она сказала:

— Дмитрий Сафронович, у вас туберкулез в неизлечимой форме. вы отравились медными парами, вы травились ими десять лет. это спровоцировало туберкулез, и он прогрессировал очень быстро.

так Дмитрий узнал, что ему осталось жить пару месяцев. он уложил обратно в чемодан свои пожитки и купил билет на первый поезд на восток. через три недели он добрался до дома, лег на диван и заплакал.

дедушка рассказывал мне, что помнит, как умирал отец. Сереже тогда было всего три годика. он играл в комнате и пугливо оборачивался на каждый тяжелый вздох, доносившийся из угла. там на диване лежал Дмитрий, почти не вставая, а рядом стояло два ведра: в одно он сплевывал кровь или его тошнило, в другое испражнялся. протертый по бокам, задранный на подлокотниках котами, диван стал на эти месяцы центром жизни всех в семье. мать суетилась, все время зареванная, то подбегала к мужу, то отходила, то снова возвращалась, не зная, куда себя деть.

он просил ягоды, пытался ощутить хоть что-то, кроме сладости. Поля и Ира, уже взрослые, замужние, приехали из других городов и каждый день ходили в лес, искали кислое и горькое. дом был заставлен мисками. за день до смерти вкусовые ощущения вернулись к Дмитрию. он разжевывал бруснику, высасывал сок, а остальное выплевывал: глотать было больно. так весь день и жевал молча, а ночью умер с прилипшими к губам ошметками разжеванной ягоды.

после похорон старшие дети разъехались. Ксения Илларионовна осталась одна с пятью детьми. пенсию ей не выплачивали, слишком мало рабочего стажа: она была официально трудоустроена лишь в те годы, когда муж сидел в тюрьме. по потере кормильца им приходило три пособия по двенадцать рублей на самых маленьких детей. старшие дочери присылали деньги, но немного, поэтому мой дедушка уже в двенадцать лет начал работать.

она умерла, когда все ее дети разлетелись по стране. оставшись одна, Ксения перебралась южнее и поселилась у моря под Южно-Сахалинском, где я и нашла ее могилу. ей было семьдесят шесть лет, когда она навсегда уснула, успев записать в тонкую зеленую тетрадку историю своей жизни.