Залив Терпения

3

Улыбнись, ягненок гневный с Рафаэлева холста, —

На холсте уста вселенной, но она уже не та… Осип Мандельштам. Улыбнись, ягненок гневный с Рафаэлева холста…

с гор в жилые районы Южно-Сахалинска спускается река Рогатка. я сижу на парапете над косым бетонным укреплением и курю, сбрасывая редких мокриц мимоходом. меж берегов, сквозь плиты, растет зелень, куриная слепота блестит, вода огибает травы, или наоборот — травы стремятся в воду. я долго наблюдаю, как на крутом пороге, на покосившейся плите, камыш впивается корнями в бетон, будто чья-то жадная ладонь, а ручьи набегают на него со всей силы. вроде бы движется все. но бездвижно. поток воды постоянен. схватка корня и камня — тоже. их биоритм. вообще-то я не очень знаю, куда мне идти, поэтому рассматриваю местную житейскую флору. судя по разбитому асфальту на набережной, весной река сильно выходит из берегов. не стоит ей попадаться. как не стоило мокрице заползать мне под локоть.

уязвимо движется мир по рельсам своим. по своей орбите. сопротивление доле — это ведь неестественно для мировой гармонии. если бы закон физики обладал сознанием — если бы солнце само выбирало как и когда — если бы у правила было столько же воли, сколько есть у меня, — мы никогда бы не настали.

я чувствую, что порабощена.

я чувствую, как порабощена.

раба попытки сопоставить мир с собой. сравнить были. и воссоздать себя как пантеон, заранее зная: не стоило попадаться этому времени, этой тяготе, этому вязкому мазутному движению поворота. но все равно попадаюсь, потому что сопротивление иллюзорно. или нет? и куда мне дальше идти? я проваливаюсь в воспоминания.

пять лет назад я влюбилась в того, кто не очень хотел жить. взглядом усталого быка он втягивал меня в пространство плача и горя. мне было шестнадцать, я не умела сопротивляться, я шла, целуясь, по касаниям в неповторимое рабство любви.

тогда мне казалось, что на нем, на будущем, в которое он меня поведет (я все ждала, что кто-то меня туда сопроводит), лежат тяжелые большие кресты. мне снились гробы: один закрытый, другой — без крышки и пустой. я подходила к ним и пыталась почувствовать, кто лежит в первом и для кого второй. в закрытом уже был мой дедушка — сон сообщал без обиняков. пустой сознание рисовало для того, в кого я была влюблена, а иногда — для меня.

я просыпалась и не могла двигаться. каждое осознанное движение означало толчок времени, свершение приговора. так я лежала, силясь сосчитать удары сердца. внутри него моя уменьшенная копия билась в приступе паники. комната сердца исходила стуком и криком: пожалуйста, выпусти меня, выпусти себя из себя, пожалуйста.

я утратила рациональную власть над собой. когда я касалась железных перил, под кожу через маленькие несуществующие ранки заползал столбняк. я отсчитывала девять часов после этого и не умирала, потому успокаивалась ненадолго. любое прикосновение к животному обрекало меня на последующую двухнедельную слежку за ним, даже если на мне не оставалось и царапины от кошачьего когтя или собачьей лапы, поданной мне в знак уважения и любви. вдруг слюна осталась на шерсти и оттуда просочилась мне под ноготь. бешенство.

выйти из дома — значит быть сбитой машиной. убитой маньяком. раздавленной сброшенным из окна комодом. если выйти сейчас — это произойдет, а через пять минут, может, удастся избежать случайности. если я умру, мы больше никогда не сможем заняться сексом. а я безумно, безумно хочу еще хотя бы раз.

я не умирала. я искала подсказки: как выжить в мире, где агоническое счастье и страх смерти живут бок о бок. волнующиеся родители увезли меня к морю, чтобы соль выела синяки под моими глазами. мы впервые разлучились больше чем на сутки: я перестала существовать. на прощание он скрутил мне обручальное кольцо из гитарной струны. я постоянно потирала его, чтобы он почувствовал мои касания. по расписанию вместо приемов пищи было ронять соль слез в морскую, смешивая их. когда я вернулась, бежала по безлампочковому коридору, задыхаясь в страхе, что мир не позволит нам встретиться, уронив мне или ему что-то на голову. но он открыл мне дверь, и вся боль тепла, существующего только в одной частице мира, опутала меня.

я всю жизнь была из мяса, а тут вдруг стала из хрусталя. часто я думала, чьей смерти хочу больше — его или своей. мне казалось это неизбежным исходом: нельзя так любить и остаться в живых. иногда я даже надеялась, что смерть одного из нас принесет другому освобождение, искупит безумие.

со стороны мы были ебнутыми подростками, самыми обычными на земле: прыщавыми и куцыми, никак не складывающимися в пазл, громкими и болезненно нервными. мы всех раздражали, потому что все знали — это пройдет. теперь, когда мы больше не рядом и дотянуться до него можно лишь через радиоволну, я пытаюсь излечиться от ревущего страха, но с каждым годом давление воздуха тех миров, в которых мы живем, все усиливается. путь становится попыткой сбросить с себя тревогу.

на Сахалине одна из попутчиц, зубной врач из Москвы, хвасталась своей прививкой от клещевого энцефалита, которую «обязательно надо сделать, если летишь на Дальний Восток».

— здесь эндемичный клещ, ты в курсе?

— что такое эндемичный?..

— ну это когда почти все клещи, что водятся в этом ареале, уже носители энцефалита, девяносто процентов вероятности, что, если тебя укусят, ты заразишься.

у меня прививки не было. клещи поползли по ногам, щекоча мое нервное тело. я подумала о противотревожной таблетке, которой у меня тоже не было. придется самой сбросить с себя этих насекомых. я обездвижилась, громко дыша, закрыла глаза:

с тобой все нормально

тебя никто не кусал

никто не укусит

ты жива

ты здорова

ты не умрешь

маша

ты не умрешь

и я никогда не умирала

но я была разной, и меня было много. каждая подчуствинка пугала. даже в самые кризисные моменты, написывая в ужасе и слезах ночные сообщения подругам, я знала, что отчасти притворяюсь. в ту ночь я не спала, сидела и качалась на диване из стороны в сторону, обхватив руками колени, смотря в одну точку, а после, подрываясь, судорожно искала на незагоравшемся экране телефона признаки жизни. моя подруга уже спала, а я писала ей что-то вроде:

окей

мне уже лучше сейчас

нет мне нихуя не лучше

я сейчас встану

умоюсь

включу ютуб

буду смотреть и завтракать да

не конец света

совсем не конец света

я знала, как драматично это звучало. утром она откроет сообщения, прочтет и будет сострадать мне. мне очень хотелось сострадания. но на самом деле — было ли на самом деле?

в каждом моем жесте сквозит ложь недосказанности. любое описание, картина или звук не верны. всегда напускное, меньше, чем я, меньше, чем чувства, что объемлют меня, и точно меньше предощущений, оттенков, скоростей, молний, этих огонечков нейронных связей в плотной мозговой жиже.

духовная работа не синтезируется. не воспроизводится. в этом страх (со)общения.

Эрнесто Сабато описал нечто похожее в «Туннеле». главный герой, Хуан Пабло, становится одержим не женщиной, но не сказанным ею. подозревает ее в измене из-за мелькающих искорок ее глаз, из-за не вовремя загорающегося в ее комнате света. разорвать лицо, снять скальп, чтобы увидеть мысль, которую он/она скрывают. у меня так с собой.

я знаю, как чужды мои мысли моей социальной копии. но меня всегда было так много, что людям кажется: они всё знают здесь. я доверяю им секреты своих первых опытов мастурбации. своих любовных драм. своих потайных желаний. и не вижу в этом никакого таинства.

когда я мастурбирую мытой ледяной морковкой из холодильника, самой большой загадкой является не то, что я делаю это, а то, что я одновременно мысленно вожделею себя, ощущаю холод моркови и неприятие этого собственной вагиной, заставляю ее это принимать от нежелания сдаться, стыжусь своей похоти, боюсь подхватить заразу, опасаюсь, что кто-то нарушит мое одиночество, и воображаю, как кто-то еще захочет мной обладать. я боюсь, что перечислила не все. все не назовешь.

так и секс стал для меня домом, потому что научил сосредоточиваться. во время секса я чувствую себя машиной, которую перепрошивают. перепрошивка = любовь.

мы так мало можем постичь через другого, что физическое воздействие тела на тело, обновляющее мой разум, — это дар, благодарность за который я приношу себе и природе. спасибо, что позволяешь мне принимать помощь других. его помощь.

я помню всю нашу близость с ним, все удовольствие. его сопровождает темнота моих закрытых глаз. у этой темноты свой цвет, такого нет в природе слов.

итак, я вывела формулу: быть вечно в пути и быть вечно с его касанием на теле. то было моей мечтой, то было невоплотимо и остается невоплотимым по сей день. эта формула родилась из кровной нужды и утонет в ней очередным невротическим страхом.

сейчас я стою над горной рекой в городе, где не была с далекого детства, в городе, где мне нужно выполнить семейный долг, который я не хочу выполнять: продать квартиру моего покойного двоюродного деда Вити. последнее имущество, связывающее нас с островом. Витя умер несколько лет назад, завещав моему родному дедушке Сергею, своему брату-близнецу, квартирку на окраине Южно-Сахалинска. вступив наконец в права наследства, дедушка стал искать покупателей, мама ему помогала. так через интернет они нашли семейную пару, на все готовую, лишь бы обрести семейное гнездо. когда покупатель нашелся, на меня оформили доверенность и как самого молодого и мобильного члена нашей семьи отправили заключать сделку. до нее еще неделя, и мне нужно занять себя, чтобы не сойти с ума.