Невезение. Сентиментальная повесть

Раздеваясь, Дина сняла ожерелье с геммой. Я почему-то взял его в руки и стал рассматривать. Явно старинная вещь. На обратной стороне выгравированы две буковки: О и D. Спрашиваю: что это? — Мне она досталась от мамы в таком виде, — отвечает Дина. — Я даже не успела ее расспросить об этой вещице, это было в аэропорту перед посадкой на самолет в Израиль.

Жаль, а мне бы хотелось, чтоб это было чем-то загадочным. Не мешало бы поинтересоваться у специалистов авторством изумительной броши. Можно спросить у Наума Григорьевича. Это бы определило ее стоимость. Впрочем, зачем мне это?

Смотрю на эту прекрасную женщину и не хочу, чтобы она пошла по моим стопам. Разве непонятно, что в нашем обществе и педагоги, и работники торговли, — всего лишь обслуживающий персонал? И в случае серьезных неприятностей никто нас выгораживать не будет. Так было со мной, когда после трагедии в школе, в которой я был нисколько не виноват (ведь писал же, писал письма об отвратительном качестве строительства!), всю ответственность за гибель детей понес я. И на что теперь рассчитывает Дина? Что сейчас, во время самой массовой чистки с послесталинских времен, кто-нибудь возьмет на себя смелость ее прикрывать?

С машиной тоже получилось не лучшим образом. Надоумил же меня черт именно сейчас делать эту покупку. Хотя, какая разница. Начинать выгребать из этой ситуации следует исключительно с Дининого магазина. 600000 рублей — это вам не смефуечки…

Гл. 13

По Цюрупинску утром бродят мобильные райкомовские группы: фиксируют начальников, опаздывающих на работу. Это называется укреплением производственной дисциплины. Составляют протоколы, наказывают по партийной линии. Ходят слухи, что в городе такие поисковые бригады заскакивают днем в кафе и кинотеатры — не отдыхает ли кто-нибудь в рабочее время?

Посетителей у нас сегодня мало. Тамара поглядывает в окно, наслаждаясь видом моих «Жигулей». Она уже пару раз прозрачно намекала, что неплохо бы съездить вместе на выходные в Железный Порт, где у нее кто-то из родственников трудится в пансионате. Щас! Я листаю сегодняшнюю «Комсомолку» и, как назло, взгляд мой падает на небольшую, но знаковую статеечку. И сразу сердце начинает гулко биться: речь в ней идет о суде над директором московского «Елисеевского» гастронома Юрием Соколовым. Пытаюсь снять непрошенное сердцебиение и читаю с удвоенным вниманием — что там вменяют в вину этому столичному деловару?

Оказывается, Соколов в последнем слове подсудимого обратил особое внимание судей на то, что нынешние порядки в системе торговли делают неизбежными реализацию неучтенных продтоваров, обвес и обсчет покупателей, усушку, утруску и пересортицу, списание по графе естественных убылей и «левую продажу», а также взятки. Его вывод недвусмыслен: чтобы получить нужный товар и, значит, выполнить план, директор должен расположить в свою пользу тех, кто наверху, и тех, что внизу, даже шофера, который везет продукты…

В общем-то, плач Ярославны, все эти вещи свободно делались в моем бывшем магазинчике, и никто при этом и на понюх табаку не пострадал. Между тем, в описании московского процесса я не нашел и малейшего упоминания о том, что продукты отпускались там бесплатно, как в Херсоне, по никчемным записочкам партийного босса среднего калибра. Для того, чтобы приговорить к высшей мере наказания ветерана войны Соколова, хватило и других, на мой взгляд, менее серьезных нарушений. Ну и дела…

Интересно, чего стоят записки о выдаче материальных ценностей, коллекционируемые Диной, без всяких других документов: накладных, например, и доверенностей? Кто конкретно пользовался украденными продуктами? Одни секретари обкома и первые лица облисполкома? Так их 7–8 человек! Их помощники и водители? Ну, еще столько же! Так это ж подавиться можно — сожрать на такую огромную сумму! Или за этим стоит что-то еще? Может, везли куда-нибудь в ресторан, да там все обналичивали?

Эти записки могут юридически свидетельствовать только о двух вещах: невиновности в огромной растрате персонала гастронома (что уже хорошо само по себе), и о том, что директор вступила в сговор с группой лиц на предмет расхищения социалистической собственности в особо крупных размерах. Так называемая, групповуха, которая по нашим законам карается значительно жестче, чем преступления, совершенные в одиночку. Час от часу не легче. Но что же все-таки нужно Дине делать, чтобы не стать козлом отпущения, как я когда-то?

Работники областного управления торговли, находящиеся сейчас под следствием, со стопроцентной долей вероятности дают самые развернутые показания о всем, что происходило в их отрасли. Недаром же их арестовали: хотят, видно, полностью блокировать и исключить любое постороннее вмешательство. Понятно. В стране идет большая стирка, а это значит, что в прямых интересах ведущих следствие выйти как можно на более высокий уровень махинаторов. Ведь они прекрасно знают, что от этих результатов зависит их карьера. В любом случае, на «опорный» обкомовский гастроном они или вышли уже, или вот-вот выйдут. Дело, может, идет уже не на дни, а на часы. Что же делать?

А не попробовать ли Дине опередить события? Та же явка с повинной плюс коричневая папочка! Собственно, кто она в этой истории? — мелкая сошка. Надо понимать, недостачу покроют обкомовские записки. Себе-то она ничего не присвоила! Да, было дело, выполняла незаконные требования обкомовского руководства. Опять-таки, с ведома своего прямого начальства, которое обеспечивало списание разворованных продуктов. Отказалась бы — потеряла работу….

… Понимаю, что все, что приходит ко мне сейчас в голову — чепуха. Дина пойдет по групповому хищению и — точка. Разве что явка с повинной, да дитя малолетнее, уменьшат срок наказания. Другого выхода нет.

А может, плюнуть на все, забрать Дину с дочкой, да махнуть втроем куда подальше! Того, что оставила баба Нюра, хватит на все про все с головой. Только бы узнать, каким мы располагаем временем. Прежде всего, нужно немедленно решить вопрос с новыми Диниными документами. Ведь наверняка объявят всесоюзный розыск. И искать будут рьяно: в деле против обкомовских ворюг она — ключевая фигура.

***

Опоздал. Один раз — и навсегда… На следующую субботу, в Динин выходной, запланировали поездку в Асканию-Нову, радоваться красотам природы и животного мира в первозданном виде. Узнав об этом, Маришка буквально подпрыгивала от радости.

Приезжаю к ним утром, поднимаюсь на второй этаж, звоню. А ответ — тишина. Стал стучать. Неожиданно дверь подалась, и я зашел. Увиденное заставило бешено биться сердце. В квартире царил полный разгардияж. На полу книги, белье, шкафы раскрыты. Дом выглядел как после разгрома. Прошел по комнатам, зашел в ванную, туалет — никого нет. Записки тоже. Ценные вещи, на первый взгляд, все на месте. Отрыл шкатулку с украшениями хозяйки. Кольца, золотой браслет и фирменные часы тоже на месте. Ковры сняты, валяются на полу. Распахнуты дверцы кухонных ящичков. Что случилось?

Интуитивно протираю носовым платком вещи, которых мог коснуться, дверные ручки. Осторожно закрываю за собой дверь и спускаюсь к машине. Отъезжаю от входа, ищу неприметное место, чтобы обдумать ситуацию. Колотиться сердце, надо успокоиться. Закуриваю.

Что делать? Куда пропали мать с ребенком? Она арестована, а куда дели дочку? Позвонить в милицию, узнать?

Что там могли искать? Неужели…Коричневая папка, которая лежит у меня дома? Тогда мне светиться нельзя, тем более, звонить в милицию. Надо срочно с кем-нибудь посоветоваться. Но с кем?

С Диной я встречался открыто, о нашей связи все знают. Неужели на очереди я? А не пропасть ли и мне? Долго размышлять нельзя, возможно, и у меня сейчас гости.

***

Ставлю машину за квартал от моего дома. Осматриваю издалека свой подъезд. Вроде никого рядом, все спокойно. Осторожно трогаю свою дверь. Вроде закрыта. Захожу и заглядываю в комнаты. Всё в порядке, никого нет. Собираю в объемную спортивную сумку самое необходимое. Документы, легкую одежду, деньги, оставшиеся монеты, камешки. Упаковываю в целлофановый пакет папин подарок в промасленной тряпице. Коричневую папку и пистолет кладу на дно сумки. Ухожу. Кажется, успел. Из уличного телефона-автомата звоню в Цюрупинск лаборантке Тамаре. Сообщаю, что заболел, даю ей три дня отгула. Всё это время у меня в мозгу бьется одна и та же мысль: Дина, Дина, Дина, бедная Маришка, — что с ними?

Не знаю, что делать с машиной. Конечно, она мне нужна, но ее могут объявить в розыск и выйти на меня. Решаю закрыть ее в гараже. Если распогодится, еще пригодится.

И все-таки, что с ними случилось: если милиция или обком зачищает концы, тогда это страшно. От этого зависит, что делать дальше.

У меня есть несколько вариантов. Податься в Одессу, или перекантоваться какое-то время в Херсоне, пока я не разберусь в сложившейся ситуации. В Одессе живет мой старинный армейский приятель. Первое время можно перебиться у него. Хотя мы общаемся последние годы все реже и реже, жизнь и расстояния нередко разводят и близких людей, знаю, что он не подведет.

Гл. 14

Маленького росточка, внешне даже хилый, с явными залысинами на высоком лбу, Димка, на первый взгляд, производил невыгодное впечатление заурядного шибздика. Он был меня моложе. Ко времени появления его в нашей части в Ленинакане, я уже служил второй год. Никогда не забуду нашу первую встречу. Я принес командиру на подпись шифровки, как вдруг в коридоре раздался какой-то шум, дверь резко отворилась и дежурный по части старший лейтенант Сидошенко буквально за шиворот втащил в кабинет плачущего навзрыд, упирающегося худенького солдатика. Слезы в армии нечастое дело, и я обратил внимание, с каким недоумением глядит шеф на этого плаксу. Солдатик, громко захлебываясь, причитал:

— «Я больше не буду, честное слово, это в первый и последний раз!», — и я был очень удивлен, когда офицер доложил командиру суть его проступка. Оказывается, во время обеда над ним решил подшутить сержант Дышлов, коренастый тупой битюг-старослужащий. Он незаметно поставил на место поднявшегося за хлебом Мечика миску с борщом, тот, естественно, не заметил, а когда вскочил с мокрой задницей и увидел от всей души веселящегося сержанта, ни секунды не задумываясь, схватил миску и вылил остатки на голову глупого ветерана. В столовой поднялся страшный шум, оскорбленный в своих лучших чувствах сержант набросился с кулаками на молодого солдатика, в общем, этих мо́лодцев еле растащили, а так как рядовой оскорбил действием старшего по званию, за что можно было и в дисциплинарный батальон угодить, его привели на разбор к начальству. Командир принял соломоново решение: приказал дежурному офицеру наказать обоих участников происшествия и со словами:

— «Боже мой, кого призывают сейчас служить в армию!» — вернулся к секретным бумагам.

А через месяц, во время учений в Араратской долине, подобная ситуация странным образом повторилась. Опять к командиру привели этого солдатика, снова он безутешно рыдал горючими детскими слезами, уверяя командира, что подобное «никогда в жизни больше не повторится!», но на этот раз история оказалась интересней.