Невезение. Сентиментальная повесть

Я вспоминаю нашего двухметрового повара, версту коломенскую, молдованина Драгана из Бельц. Как наяву, вижу его, нетерпеливо размахивающего металлическим половником на высокой ступеньке полевой кухни, и до сих пор не могу сообразить: каким образом, в ответ на его реплику: — «А ну, давай миску живей, салага, маму твою я …», — маленький Дима Мечик, безмерно скучавший по своей мамочке, умудрился подпрыгнуть и нанести повару страшный удар в подбородок, повергший этого гиганта наземь, в хлюпающую под кухней жижу?

Повара еле откачали, а командир, после довольно продолжительной беседы с плачущим драчуном, вскользь заметил, что за пареньком стоит приглядывать: как бы в очередной раз во время такой вспышки у него не оказалось под рукой огнестрельного оружия…

Дима был одесситом. Со временем мы подружились. Это был вполне сформировавшийся благородный юноша. Он выручал других, даже рискуя собой. Несмотря на невысокий рост и невзрачную внешность, твердый характер и непреклонная воля неизменно выделяли его в любом обществе. Люди, способные на самопожертвование, вообще не часто встречаются в нашей жизни. Однажды он серьезно выручил меня.

Здесь надо сделать одно отвлечение. На моем рабочем месте, в предбаннике каморки-пенала шифровальщика, в старом деревянном шкафу на проволочных плечиках висела полевая форма нашего начальника штаба майора Сердюкова. Он облачался в нее несколько раз в году во время тревог и учений. Зачем я отвлекаю ваше внимание такими мелочами? Чтобы было понятнее, каким образом мне частенько удавалось прогуляться по городу в прекрасной офицерской форме, сидевшей на мне лучше, чем на родном хозяине. С ней, правда, не очень сочетались солдатские кирзовые сапоги. С 46-ым размером обуви натянуть на себя 42-ой майорский мне не удавалось, но встречные военнослужащие, как правило, не обращали на это внимания и охотно приветствовали молодого решительного майора, спешащего по своим офицерским делам в сторону Текстиля — микрорайона, где располагались девичьи общежития местного хлопчатобумажного комбината.

Однажды Дима пригласил меня поучаствовать в одном дружеском застолье. Сходить на день рождения его девушки, жившей в общежитии в комнате с двумя подругами и попросившей его прихватить с собой парочку дружков. А так как увольнительных у нас не было, я надел свою майорскую форму, достал ребятам специальные повязки и под видом патруля мы отправились в город.

Кажется, в тот день в комнате именинницы произошла некоторая накладка: к моменту нашего прихода там уже шел пир горой — гуляла другая троица знакомых ребят из нашей части. Увидев наш дружный патруль, они поначалу почувствовали себя лишними на этом празднике жизни. Дело, как минимум, пахло гауптвахтой. Но когда они узнали «майора», их ликованию не было границ — пьянку можно было смело продолжать!

Все, что было потом, мне запомнилось отрывочно. Сначала вместе пили за именинницу. Потом стали выяснять отношения: кому из нас оставаться здесь дальше. Затем драка три на три в маленькой комнатушке. Естественное продолжение рубки в коридоре общежития, где было как-то посвободнее. Крики девушек. И самое страшное — падение в лестничный пролет с четвертого этажа ефрейтора Сливы из противостоящей нам тройки. Девушки повыскакивали на шум из своих комнат. Драка шла в коридоре полным ходом. Именинница догадалась вызвать такси и умоляла Диму немедленно уехать. Кто-то из общежития позвонил в комендатуру и сообщил, что там идет драка пьяных солдат с армейским патрулем. Уже через несколько минут грузовик с солдатами комендатуры подъезжал к общежитию. Снизу закричали, что прибыли солдаты. Я понял, что это конец: мне ни в коем случае нельзя было попадаться в офицерской форме настоящим патрулям — я был тогда кандидатом в члены партии и происшествие, связанное с гибелью человека, влекло за собой самые тяжкие последствия. Мой друг, мгновенно осознав это, дико заорал: «Ребята, садитесь в такси, я вас прикрою!», а так как нам было неудобно бросать его и спасаться самим, то он прикрикнул на девчонок:

— «Забирайте их и ведите через черный ход к такси! Спасайте майора! Вам что — непонятно, дуры?!».

История эта закончилась благополучно. Солдат, упавший в лестничный пролет, не только остался жив, но даже ничуть не пострадал — пьяные хорошо переносят падения. Я с Юрой Мельником попал на такси в часть, а остальные участники драки были задержаны и препровождены в городскую комендатуру. Их поодиночке допрашивали и, как вы понимаете, главным вопросом был один: назвать майора, который выдавал себя за старшего патруля и смылся с места происшествия на такси. Меня никто не выдал. Горжусь.

На следующий день, когда я принес командиру очередную порцию шифровок на подпись, он спросил: известно ли мне, что мой дружок Дима Мечик отдыхает в комендатуре, и знаю ли я вообще что-нибудь об этом?

— «Ведь там, кажется, был еще какой-то майор из нашей части», — озабоченно добавил он, — хотелось бы знать, что это за мерзавец, который бросил своего друга в трудную минуту…»

При этом он так внимательно посмотрел на меня, что мне ничего другого не оставалось, как тут же во всем признаться.

— «Я так и думал, что это была форма нашего начальника штаба, — медленно произнес подполковник, — бросает ее, мудак, повсюду, чтобы домой не таскаться… Так ты говоришь, он кричал: — «Я вас прикрою! Спасайте майора!»? — восхищенно переспросил мой боевой командир.

— «Вот тебе и плакса! С таким можно воевать — уважаю!» — вынес он окончательный вердикт и послал дежурного офицера забрать Димку из гауптвахты.

С полгода спустя в нашей части произошло еще одно знаковое для нас с Димкой Мечиком событие. Стрелялся Александр Дьяченко, первогодок из Ставрополя, нелюдимый, внешне высокомерный парень из профессорской семьи. Чистил в ружейной комнате свой автомат, да вдруг приставил его к груди, навалился и нажал на спуск. Вся казарма сбежалась на выстрел, один Димка не растерялся: стал мгновенно вызванивать медиков. Дьяченко в тяжелом состоянии забрали в госпиталь, а на следующий день оттуда сообщили, что самострел наш оказался невероятно удачлив: пуля прошла в нескольких миллиметрах от сердца, каким-то чудом не повредив жизненно важные органы.

Порядок в армии в те времена был таков: если солдат стрелялся в не очень важное для лишения себя жизни место, в конечности или еще куда-нибудь, это расценивалось, как попытка к дезертирству, и после излечения такому бойцу светил срок. Выстрел же в грудь или живот считался прямой попыткой суицида, и таких ребят, если они выживали, как психически неполноценных, немедленно комиссовали из армии.

В случае Дьяченко, стрелявшегося в область сердца и только чудом не погибшего, все было настолько ясно, что уже через месяц он оказался с белым билетом в родном Ставрополе.

Но это я забежал вперед. А тогда, на следующий день после попытки Дьяченко свести счеты с жизнью, я рассказал Димке о звонке из госпиталя и поделился соображениями по поводу того, что иногда действительно случаются чудеса. Ведь после такого выстрела, по словам медиков, выживает, в лучшем случае, только один из ста тысяч, и таким везунчиком как раз оказался этот профессорский сынок-придурок. И мы теперь с Димкой останемся пахать в армии, а он вернется домой клеить папочкиных студенток. На что Мечик, как-то странно на меня посмотрев, сказал:

— «А я в чудеса не сильно верю. Не думал тебе об этом говорить, но принесу сейчас одну вещь, которую я вчера нашел в тумбочке Саши Дьяченко, и ты собственными глазами убедишься, что никакой он не придурок. Везение у него действительно было, но чудом там и не пахло. К нему он неплохо подготовился».

Мой друг отправился в казарму и через пару минут положил передо мной старую тонкую книжонку в жестком потрескавшемся переплете.

— «Что это?» — удивился я.

— «Смотри сам, открой, где закладка!»— сказал Дима.

… В руках я держал анатомический атлас. Открыл в месте закладки, и у меня перехватило дух: крупный цветной рисунок торса человека в разрезе четким штрих-пунктиром пересекала острая, вдавленная в мелованную бумагу, карандашная линия…

Она проходила, не касаясь ни сердца, ни кровеносных артерий, ни развернутых легких. И даже из спины выходила, заботливо минуя узел лопаточной кости.

— «Это же надо: так точно все рассчитать! — вмиг пересохшим голосом сказал я. — Как же он все-таки рисковал. Ведь если б дрогнула рука или не точным оказался угол…»

— «Вот поэтому я никому, кроме тебя, не показал этот атлас. Парень крупно рисковал, и не нам его судить. Я бы лично на такое не пошел, — жестко заключил мой товарищ, — гражданка того не стоит».

Мы с Димой часто беседовали, делились своими планами и мечтами. Он бредил мощными мотоциклами, его влекли девчонки и скорость. В части Мечика уважали и даже, несмотря на его хилое сложение, немного побаивались, считая психованным. Мне помнится один момент — сейчас неудобно в этом признаваться — как мы с ним, когда отношения СССР и США серьезно обострились из-за войны во Вьетнаме, написали заявления с просьбой отправить нас к месту ведения боевых действий для оказания интернациональной помощи нашим восточноазиатским братьям.

Боже, какими тогда мы были дураками!

— «Есть ли у тебя какой-нибудь жизненный девиз?» — поинтересовался как-то Димка.

Я мучительно напрягся и с гордостью выпалил недавно вычитанное:

— «Быть, а не казаться!»

— «И у меня есть, — сказал Димка. — Как тебе: «В хилом теле — здоровый дух!»

Мне и теперь кажется, что лучше о моем армейском друге сказать было просто невозможно. В его хилом теле действительно был в высшей степени здоровый, на зависть многим — свободолюбивый и сильный дух. Такие люди в моей жизни, к сожалению, попадались крайне редко.

Гл. 15

И всё же я решаюсь на нестандартный поступок: остаться в Херсоне и, более того, там, где меня никто не станет искать.

Болтаясь по городу, как неприкаянный, жду вечера. Пару раз подходил к своему дому. Всё, вроде, нормально. В полдесятого, убедившись, что окна моей квартиры темны, подхожу к телефону-автомату и звоню Жене:

— Добрый вечер, Женечка, это я.

— Я узнала, здравствуй, Вася! — звучит в трубке тихий голос.

— У меня неприятности, нужно увидеться.

— Когда?

— Сейчас, можно?

Длинная пауза. — Приходите…

Осторожно захожу в подъезд, оглядываю двери своей квартиры, поднимаюсь на второй этаж. Дверь неожиданно распахивается. Ждала. Тщательно вытираю обувь, захожу, в квартире полная тишина. Свет горит на кухне, проходим туда.

— Если можно, потише, Толик только что уснул. Ты не голоден?

— Спасибо, нет.

— Тогда попьем чаю, не против?

Сажусь на стул у кухонного столика, снова одолевают сомнения: можно ли говорить ей всё? Хотя, порядочная женщина, ко мне относится хорошо…

Рассказываю приключения сегодняшнего дня, вкратце описываю ситуацию с Диной, говорю, что меня могут разыскивать: ты не против, если я какое-то время побуду у тебя?