Архив Долки

Глава 2

— Наш покалеченный приятель, похоже, вполне себе приличный сегоша[2], — отметил Хэкетт из своего кресла. Де Селби удалился применить «лечение к своему pedal pollex[3]», и гости с любопытством глазели по сторонам, разглядывая комнату. Она была продолговатой по форме, просторной, с низким потолком. Нижние дюймов восемнадцать стен сплошь отделаны полированными панелями, в остальном же оклеены выгоревшими зеленоватыми обоями. Никаких картин. Два тяжелых книжных шкафа красного дерева, набитые до отказа, стояли в нишах по обе стороны от камина, у пустой же стены комнаты размещался объемистый поставец. Множество стульев, маленький столик посередине, а у дальней стены — довольно большой стол, нагруженный всевозможными научными инструментами и приборами, в том числе и микроскопом. Над всем этим нависало нечто, похожее на мощную лампу, а слева стояло лиеровское фортепиано{4} с нотами на пюпитре. Со всей очевидностью, жилище холостяка, однако чистое и опрятное. Музыкант ли он, врачеватель, богодухновенный, землемер-фармацевт… ученый-гений?

— Уютно он тут устроился, так или иначе, — сказал Мик Шонесси, — и очень хорошо спрятался.

— Он из тех, — отозвался Хэкетт, — кто способен замышлять любые потехи — в эдаких тайных штаб-квартирах-то. Глядишь, окажется опасным типом.

Де Селби вскоре вернулся, довольный, и занял свое место посередине, встав спиной к пустому камину.

— Поверхностное повреждение сосудов, — отметил он любезно, — все теперь промыто, продезинфицировано, умащено и забинтовано, обратите внимание, так, что непроницаемо даже для воды.

— Хотите сказать, что собираетесь и дальше купаться? — спросил Хэкетт.

— Разумеется.

— Браво! Ай да молодец.

— О, что вы, такова моя работа. Кстати, не будет ли неуместным поинтересоваться, чем вы, господа, занимаетесь?

— Я — скромный госслужащий, — ответил Мик. — Работу свою терпеть не могу, пошлую ее атмосферу и этот сброд — моих собратьев по конторе.

— У меня все еще хуже, — сказал Хэкетт с притворной скорбью. — Я работаю на отца, он ювелир, но при этом очень осторожен в обращении с ключами. Повысить себе заработок — никаких возможностей. Наверное, можно именовать меня ювелиром или, допустим, под-ювелиром. Или же фальшь-ювелиром.

— Очень интересная работа, ибо я в ней немножко сведущ. Граните ль вы камни?

— Иногда.

— Да. Ну а я — богослов и физик, в науках, что объемлют многие другие — эсхатологию и астрогнозию, например. В покое этой части света возможно подлинно мыслить. Думаю, мои изысканья почти завершены. Но позвольте на миг вас развлечь.

Он присел за фортепиано и после нескольких неторопливых фраз взорвался звуками, которые Мик с невысказанным остроумием назвал безудержной хроматической дизентерией, что была «гениальна» в плохом смысле слова — зачаточна и, по крайней мере на его слух, бессвязна. Хаос сей завершился сокрушительным аккордом.

— Ну, — произнес Де Селби, вставая, — что скажете?

Хэкетт напустил на себя умудренный вид.

— Думаю, я уловил Листа — в его порыве безудержности, — сказал он.

— Нет, — ответил Де Селби. — В основе лежал канон в начале известной сонаты для скрипки и фортепиано Сезара Франка{5}. Остальное — импровизация. Моя.

— Вы великолепный игрун, — позволил себе лукавое замечание Мик.

— Пусть и лишь развлечения ради, однако фортепиано может быть очень полезным инструментом. Погодите, я сейчас вам кое-что покажу.

Он развернулся к инструменту, приподнял половину крышки на петлях и извлек бутылку желтоватой жидкости, которую поместил на стол. Затем, открыв дверцу внизу книжного шкафа, достал три изящных фужера и графин чего-то похожего на воду.

— Это лучший виски, какой можно найти в Ирландии, безукоризненно изготовленный и безупречно выдержанный. Уверен, вы не откажетесь от тискона[4].

— По мне — лучше не придумаешь, — сказал Хэкетт. — Я гляжу, на бутылке нет этикетки.

— Благодарю вас, — сказал Мик, принимая от Де Селби щедро наполненный фужер. Не был он охоч ни до виски, ни до иных дурманов, уж если на то пошло. Но приличия прежде всего. Хэкетт последовал его примеру.

— Вода — вот, — подсказал Де Селби. — Не посягайте на чужих жен и никогда не разбавляйте виски. На бутылке нет этикетки? Верно. Это я изготовил сам.

Хэкетт сделал осторожный глоток.

— Надеюсь, вы знаете, что виски в бутылках выдерживать нельзя. Впрочем, должен сказать, на вкус это хорошо.

Мик и Де Селби разом отхлебнули по умеренному глотку.

— Дорогой мой дружище, — ответил Де Селби, — о хересных бочках, температуре, подземных хранилищах и прочих излишествах я знаю все. Но в нашем случае никакие эти условия не требуются. Сие виски было изготовлено на прошлой неделе.

Хэкетт в своем кресле подался вперед от изумления.

— Что-что? — воскликнул он. — Виски недельной давности? Тогда это никак не виски вообще. Боже милостивый, вы нам сердечный приступ хотите устроить или растворить нам почки?

Вид у Де Селби сделался игривый.

— Вы же сами видите, мистер Хэкетт, я тоже пью это восхитительное снадобье. И я не сказал, что этому виски — неделя. Я сказал, что оно изготовлено на прошлой неделе.

— Ну, нынче суббота. День-другой — не повод для спора.

— Мистер Де Селби, — вкрадчиво встрял Мик, — очевидно, вы проводите различие в сказанном вами, и здесь имеется некоторая тонкость терминологии. Я чего-то не улавливаю.

Де Селби принял порцию снадобья, кою можно было б описать как основательную, и тут же на кротком лице его возникло выражение апокалиптической торжественности.

— Господа, — сказал он отсутствующим тоном, — я овладел временем. Время именуют событием, вместилищем, континуумом, ингредиентом Вселенной. Я в силах устранить время, свести на нет его видимый ход.

Задним числом Мику показалось забавным, что Хэкетт в этот миг глянул на часы, быть может — невольно.

— У меня время все еще идет, — прохрипел он.

— Ход времени, — продолжил Де Селби, — рассчитывается относительно движений небесных тел. Оные же как определители природы времени обманчивы. Время изучали и делали о нем заключения многие с виду трезвомыслящие мужи — Ньютон, Спиноза, Бергсон, даже Декарт. Белиберда постулатов относительности Эйнштейна — бесчестная и уж точно липовая. Он пытался сказать, что время и пространство не имеют истинного существования по отдельности и постигать их можно лишь совместно. Занятия, подобные астрономии и геодезии, человечество попросту сбивают с толку. Улавливаете?

Поскольку смотрел он на Мика, тот уверенно тряхнул головой, но решил, что стоит еще раз прилежно хлебнуть виски. Хэкетт хмурился. Де Селби подсел к столу.

— Соображение о времени, — сказал он, — в критериях интеллектуальных, философских или даже математических есть бессмысленность и занятие для халтурщиков. В подобных недостойных распрях какой-нибудь хлыщ от духовенства, обращаясь к понятиям вроде бесконечности или вечности, неизбежно вызывает у публики своего рода церебральную каталепсию.

Мик решил, что тут уместно что-нибудь сказать, сколь угодно глупое.

— Если время иллюзорно, как вы, судя по всему, предполагаете, мистер Де Селби, как же тогда выходит, что вот ребенок рождается, со временем превращается в юношу, затем в мужчину, далее в старика и наконец — в бессильного беспомощного калеку?

Легкая улыбка Де Селби знаменовала его возвращение к добродушному настрою.

— Вот вам еще одна ошибка в формулировке мысли. Вы сводите время к органической эволюции. Возьмем этого вашего ребенка, выросшего в мужчину двадцати одного года отроду. Допустим, вся его жизнь пройдет за семьдесят лет. У него есть лошадь, чья продолжительность жизни составит двадцать лет. Мужчина отправляется на верховую прогулку. Бытуют ли две эти сущности одновременно, однако в разных временных условиях? Не в три ли с половиною раза больше скорость времени для лошади, чем для этого человека?

Хэкетт насторожился.

— Так-так, — сказал он. — Жадина эта, щука, дорастает, говорят, до двухсот лет. Какое тогда у нас выходит временнóе соотношение, если поймает ее да убьет пятнадцатилетний парнишка?

— Сами и посчитайте, — любезно ответил Де Селби. — Расхождения, несоответствия, непримиримости — они всюду. Бедняга Декарт! Пытался свести все происходящее в мире природы к шифру механики, кинетики — но не динамики. Любое движение предметов получалось круговое, он отрицал возможность пустоты и утверждал, что вес существует независимо от сил тяготения. Cogito ergo sum?[5] С тем же успехом написал бы inepsias scripsi ergo sum[6] и доказал бы то же самое, как ему мнилось.

— Труды этого человека, — встрял Мик, — может, и ошибочны в некоторых выводах, однако направляла их его абсолютная вера в Господа Всемогущего.

— Бесспорно. Я лично не сбрасываю со счетов существование высшей силы supra mundum[7], однако временами сомневаюсь, во благо ли она. Где мы с вами при все этой чехарде с картезианской методологией и библейским мифотворчеством? Ева, змий и яблоко. Боже ты мой!

— Угостите нас еще этим напитком, будьте любезны, — сказал Хэкетт. — Виски с теологией не несовместимо, в особенности волшебное, которое древне и при этом недельной давности.

— Разумеется, — сказал Де Селби, поднялся и щедро нацедил в три фужера. Сев на свое место, вздохнул. — Вы, люди, — сказал он, — должны прочесть все работы Декарта, сначала хорошенько выучив латынь. Декарт — великолепный пример слепой веры, оскверняющей интеллект. Он знал Галилея, разумеется, соглашался с его поддержкой теории Коперника, что Земля вращается вокруг Солнца, и вообще-то корпел над трактатом в пользу этой теории. Но узнал, что инквизиция объявила Галилея еретиком, и быстренько рукопись свою припрятал. Говоря нашим с вами современным жаргоном, сдрейфил. И смерть его тоже оказалась донельзя нелепой. Чтобы обеспечить себе корку хлеба, он согласился трижды в неделю в пять утра навещать королеву Кристину Шведскую — учить ее философии. В пять утра, в тамошнем климате! Это его и добило, конечно. Знаете, сколько ему было лет?

Хэкетт только что прикурил сигарету, никого не угостив.

— Сдается мне, голова-то у Декарта была малость шалая, — отметил он задумчиво, — и даже не из-за обилия ошибочных мыслей, а потому что глупость это — мужчине в восемьдесят два года вставать в такое несусветное время, да еще и так близко от Северного полюса.

— Ему было пятьдесят четыре, — ровно произнес Де Селби.

— Да черт бы драл, — ляпнул Мик, — замечательный был человек, какие б ни были у него научные убежденья.

— Слыхал я французское понятие, каким его можно описать, — сказал Хэкетт. — Idiot-savant[8].

Де Селби извлек одну-единственную сигарету, прикурил. Из чего именно он заключил, что Мик не курит?

— Хуже всего то, — изрек Де Селби тоном, какой можно было бы назвать прорицательским, — что Декарт был солипсистом. Еще одна его слабость — симпатии к иезуитам. Очень уместно высмеивали его за описание пространства как полноты. Это, конечно, совпадение, но я совершил параллельное, однако несомненное открытие, что время есть полнота.