Путешествие в Русскую Америку. Рассказы о судьбах эмиграции

3

Большое дерево оказалось найти нелегко. Мы крутили уже больше часа, а все никак не могли вырулить на маленькую улочку, расположенную в середине квартала. Наконец стоп: мелькнуло огромное дерево. А вдруг? Поехали наудачу.

Под Большим деревом стоял Иван Нестерович и укоризненно качал головой.

Двухэтажный деревянный дом, очень скромный. И улица скромная, из тех, на которых живут представители «лоу миддл класса» — низшего слоя среднего класса. Бывший хозяин фабрики и эта улица? Да, значит, фабрика была небольшая. «Аппер миддл класс», высший слой среднего класса — это уже люди с миллионами, и живут они, как правило, или на Манхэттене, или в небольших городках неподалеку от Нью-Йорка на берегу океана в собственных виллах.

А может быть, выбор жилья — это еще и характер человека? Вся „его предшествующая жизнь, привычки? К тому же мне вспомнилась газета: ни один список пожертвований не обходится без имени Сидорова. Причем почти всегда это довольно крупные суммы.

Поднимаемся по крутой лестнице. Иван Нестерович арендует второй этаж. Входим сразу на кухню. Это большая комната без окна. Стол празднично накрыт. Селедка, малосольные огурцы, салат, ветчина…

В кухню заходит пожилая женщина, яркая, худощавая, нервная блондинка, очень скромно одетая.

— Вот познакомьтесь, из наших активисток, попросил помочь.

— Да, они просили…

Знакомимся. Она из перемещенных лиц, из-под Киева, девочкой угнали на работу в Германию, там вышла замуж, в конце концов оказалась в Америке. Стесняется нас, даже боится. «Перемещенные лица» ведут себя так почти всегда.

— Хорошая женщина, труженица, — говорит Иван Нестерович. — Двух сыновей подняла, работала, надорвалась, болеет теперь…

— Да, я часто болею…

— А дети где?

— Дети у нее профессора в Вашингтоне.

— Сто тысяч долларов в год, а старший почти двести, — гордо сообщила блондинка.

— А вам помогают? — задаем мы извечный бестактный «русский» вопрос.

— Зачем? — пугается блондинка. — Мне хватает.

— Дети здесь родителям не помогают, — смягчает Иван Нестерович. — Она с ними надорвалась, а помогать не помогают.

— У них у самих дети, — говорит она.

— И дома с бассейнами, — вставляет Иван Нестерович.

Блондинка обижается и уходит в соседнюю комнату: «Я вам больше не нужна, все накрыто».

— А картошка?

— Картошка варится, — обижается она еще больше.

— Вот, душенька, какой характер, — обескураженно говорит Иван Нестерович, — украинка, вот и характер.

— У них тоже характер, — доносится из соседней комнаты.

Мы ходим по квартире. Запущенное стариковское жилье. Кругом нестертая пыль. Пышная, чисто американская спальня: широченная кровать, покрывало с рюшками, дешевые картинки в дешевых рамках. Нет, совсем не жилье миллионера.

На тумбочке у изголовья кровати две книжки. «Стихи» Анны Ахматовой и ее «Биография», изданная Лениз-датом. «Биография» открыта на годах, посвященных войне.

— Любите Ахматову?

Разводит руками: да, дескать, люблю, что поделаешь? Молчит, потом говорит:

— Жизнь вот ее прочел, большая она была труженица, Ахматова Анна.

В маленькой гостиной со сплошным стеклянным окном на улицу всего два кресла и журнальный столик. На нем груда газет и журналов, все на русском языке. И книга лежит. Василь Быков, «Знак беды», Минск, на белорусском языке.

— А вы знаете белорусский?

— Так у меня ж отец белорус. А мать русская… Тяжелый был человек. Такой тяжелый, что, когда я родился, запросилась она у него к родным домой съездить. Он сказал: езжай, но обратно не приму. Она не поверила, увезла меня на пароходе в Россию. Война началась. Первая мировая. Мать со мной скиталась, мы же из Белоруссии, разыскала тетку в Ташкенте, поехала туда. В Ташкенте первый раз увидел на базаре негра. Что туда его занесло, до сих пор не понимаю. А было мне тогда три года. Я думал, сажей человек измазался, а он высморкался, нос платком вытер, а следов на платке нет. Вот я удивился! Потом мать нашла сестру в Польше, перебралась к ней. Отдали меня учиться в портняжную мастерскую. Сколько мне было? Мало. В школу надо было идти учиться.

В Польше очень высокий класс шитья. Поучился, поплыли к отцу в Нью-Йорк. Он нас, как и обещал матери, не принял, хотя женат не был. И пошел я в пошивочную мастерскую. Так жизнь и пошла: шил, строчил, стал дизайнером по снятию модных моделей.

— Много работали?

— Мальчиком с утра до ночи. Потом меньше. У нас были профсоюзы, мы боролись. Нью-Йорк был город швейников. У швейников всегда были сильные профсоюзы. Тогда совсем иначе рабочие жили. Дружно. Догадайтесь: сколько я языков знаю? И белорусский, и польский, и еврейский… Да-да, был у нас один парень, совсем по-английски не мог, я ему переводил и через него идиш выучил. А объясниться? Это я на многих языках могу. Такой был когда-то Нью-Йорк! Интернациональный был город, ничего не скажу. Это теперь все кончилось.

Ну а мы, русские, еще в наших клубах объединялись. Вокруг газеты «Русский голос» молодые ребята крутились. Редактором был тогда Крынкин, чудный человек, добрый. Избрали мы с ним рабкоров газеты. Читать-то многие из нас не очень умели, а уж писать!.. Крынкин нас соберет, лекцию прочтет: с чего начинать писать, чем заканчивать. Сам он был доктором юридических наук, а простой народ любил, жизнь свою, можно сказать, ему посвятил. Показать вам мои заметки? Пойду поищу. Жена-покойница вырезки делала.

Иван Нестерович ушел в соседнюю комнату, там что-то загрохотало, то ли чемодан упал, то ли стул, испуганно закричала приятельница-блондинка.

— Да не ищите, Иван Нестерович, не надо!

— И куда девалась папка? Ничего без жены найти не могу, — растерянно сказал он. — Никак не привыкну… Ну ладно, я на словах скажу. О предприятиях мы писали, о русских вечерах, о банкетах. — Иван Нестерович приложил ладонь ко рту, задумался. — Я вам признаюсь, врать не стану. Крынкин прочтет мою заметку и так необидно все и перепишет заново. И все равно, я хожу горжусь, подпись в газете: Иван Сидоров, рабкор.

— Иван Нестерович, а почему вы все стоите?

— Я, душенька, сидеть не люблю. Я ж всю жизнь артистом был, на сцене представлял…

— Как артистом?

— Так, обыкновенным. Артисты на сцене ходят, вот я и привык, с людьми когда говорю, стоять или ходить. Я в спектаклях, душенька, играл, в водевилях. Пел, декламировал. И это кончилось, закрылись русские клубы, где мы пьесы ставили. — Иван Нестерович вздохнул. — Некому больше играть. А вы удивились, что я артист? — вдруг обиделся он. — Я ж видный парень был, красивый, можно сказать. Высокий, кудрявый. Меня за это на главные роли представлять звали. Кудри белые, глаза голубые. Девки меня за красоту любили. Я потому и женился поздно, девки проходу не давали. — Тут он испуганно приложил ладонь ко рту. Нет, блондинка молчала.

— А что? Пусть слышит. Она мне просто знакомая, да и не верит уже, думает, я всегда такой старый был.

— Я не думаю, что вы старый, вы шумный, — донеслось из соседней комнаты.

— Слыхали? А я не обижаюсь, нисколько. Жизнь у нее тяжелая была, обид много. Недавно на Родину ездила, у родни гостила.

— Вам понравилось? — громко спросил он.

— Красиво… Только одежды хорошей мало, и ботинок нет, — сообщила блондинка. — А так ничего. Фрукты летом лучше наших, а зимой их нету.

— Слыхали? — расстроился Иван Нестерович. — Вот какая женщина! Спорю с ней, спорю! Контра!

— Я не контра, я правду люблю…

— Родину ты не любишь!

— Родину я люблю, только у меня здесь дети.

— Дети у нее, слыхали?

— Я лучше домой поеду, Иван Нестерович, поздно мне уже. А вы тут про свою жизнь людям расскажите, про то, как кудрявым были…

— Слыхали? Язва какая! — Он приложил ладонь ко рту. — Обиделась, — прошептал он нам. — Куда же вы на ночь глядя поедете, у вас там негры безобразничают. Вас мои гости по пути довезут.

— Благодарствую, Иван Нестерович, не нищая, я и такси взять могу.

— Врешь ты все, денег у тебя нет, — рассердился Иван Нестерович. — Давай лучше за стол сядем, картошку подавай, разварилась уже.

— И мясо давно готово, — раздалось из соседней комнаты.

Мы прошли на кухню, долго искали по комнатам лишний стул, гости тут были, видимо, в редкость. Потом вместе с блондинкой перемывали тарелки и бокалы. Бокалы оказались совсем запыленные, долго не употреблявшиеся. Наконец все уселись, принялись за еду.

— Ну! — поднял рюмку со «Столичной» Иван Нестерович. — Даже я и не верю, что вы у меня дома. Первые советские гости за всю жизнь. — Он приложил ладонь ко рту, задумался.

— Да ешьте вы, — с досадой сказала блондинка.

— Вру! — вдруг сказал Иван Нестерович. — Вспомнил. Были у меня советские гости. Один раз. Во время войны. Матросы. Хорошие парни. Приезжали они в войну забирать пароходы. Мы их приглашали. Собирались в Русском христианском народном доме. Концерт, речи, я тоже пел в концертах. Поговорим, споем, а потом по домам к себе русских парней. И так сладко мне было, такие счастливые мы ходили. Выпьем давайте! За войну, за победу, за нее, — кивнул он на блондинку, — за жертву, девочкой немцы угнали'.

Лицо у блондинки сморщилось, в носу что-то подозрительно булькнуло. Она подняла свою рюмку:

— За победу, — сказала она застенчиво. — За то, что мы выжили с вами, правда? И вы, и я вот… тоже…

— И мы в войну без дела не сидели, — сказал Иван Нестерович. — В войну вообще все сразу изменилось, можно сказать, в первые же дни. Сразу начали проводить митинги солидарности с воюющей Родиной. Многотысячные собрания были. Белоэмигранты пришли. Все сидели вместе: князья, графы, рабочие — в одном зале. Все русские были. Давид Бурлюк был, друг Маяковского, он в нашу газету в 30-е годы много писал, князь Юсупов был, наш Крынкин. И все мы в конце митинга спели новую песню:

Пусть ярость благородная Вскипает, как волна, Идет война народная, священная война…

Потом мы эту песню всю войну пели. Да… И за дело принялись… Каждый в своем комитете. Их создавалось много, по всей стране. У нас в Бруклине было общество интернациональной рабочей защиты.

— А что вы делали?

— Деньги собирали, одежду для Родины…

— А как собирали?

— Очень просто, по домам ходили. Кто что даст. Многие наши парни в Красную Армию хотели записаться, в Вашингтон в посольство ездили, да никого не взяли, даже генерала Яхонтова, хотя он уже старый был, шестьдесят лет. А нашего Крынкина к себе президент Рузвельт приглашал, в Овальный кабинет, называлось — для частной беседы. Обсуждали русские нужды, помощь Советской России от русских американцев. Жизнь у нас в войну просто кипела, спать было-некогда. Днем на работе, а по ночам в комитете свое дело делаешь.

Был у нас еще такой рабочий союз — русские, югославы и евреи — на Бродвее, Девятнадцатая-стрит. Мы там такую ленточку к каждой одежде пришивали, на трех этих языках: «подарок» там было написано. Потом мы ящики картонные покупали и туда все складывали.

— Все сами?

— А кто за нас делать станет? Потом траки заказывали. По четыре, по пять траков сразу приезжали, увозили наши ящики в гавань. Там мы их тесно перевязывали проволокой, приплывал «Калинин» — пароход, или «Тунгур», грузили. Пароходы уплывают, а мы стоим на пристани, крестимся и говорим: «С богом!»