Большая и маленькая Екатерины

— Вещи отвезти? — глухо спросил он.

— Вещи? — удивилась я. — Я должна привезти учебники.

— Какие учебники? — Теперь настала очередь Гуласпира удивляться. Он с недоверием взглянул на меня и я поняла, что ему уже было известно о закрытии школы.

— Да, учебники.

— A-а, так, значит, ты не уезжаешь? Пошутила. Хотела попугать меня? Скажи, просто хотела попугать, Эка?

— Ну конечно. Поедем завтра в Хергу!

— Мы с Александре собирались туда в воскресенье, но раз тебе нужно, поедем завтра.

— Вы требуете от меня невозможного! Да, да, невозможного! — сердясь, громко сказал заведующий отделом просвещения. Он посмотрел мне в глаза и, насмешливо улыбнувшись, встал, давая понять, что наш разговор окончен. Я не двинулась с места.

Догадавшись, что от меня так легко не отделаешься, он решил подкрепить свой отказ еще одним аргументом:

— Можно ли, чтобы в деревне была только школа? Конечно, нет! Сельсовет в Хемагали есть? Нет! Медпункт? Нет! Почта? Колхоз? Нет, нет и нет! И дело с концом! Школа? Да разве это школа, если в ней всего семнадцать учеников? Ведь так: шесть в первом классе, пять во втором и по три в третьем и четвертом! Семнадцать учеников и два преподавателя! Большое дело! Есть из-за чего огород городить! И вы требуете, чтобы отдел просвещения тратил государственные средства на такие игрушки? Нет, ни в коем случае! Да, да, калбатоно Екатерина, вы требуете от меня невозможного. Я маленький человек, и сделать то, что вы просите, не в моих силах…

Я знаю Калистратэ, очень хорошо знаю.

И Калистратэ прекрасно знает меня.

Он уроженец Херги. Отец его, Евдокиме Табатадзе, царство ему небесное (если не ошибаюсь, он умер лет семь тому назад), был заведующим хергской авторемонтной мастерской.

Калистратэ окончил восьмилетку в Херге, а в том году, когда меня назначили директором хемагальской школы, родители привезли его к нам в деревню к бабушке. Врачи прописали ему деревенский воздух, а лучшего, чем в Хемагали, не найти. Учился он средне. Когда Калистратэ перешел в десятый класс, вдруг выяснилось, что его пребывание в деревне было вызвано совсем другой причиной. Оказывается, он обязательно должен был кончить школу на медаль. Нельзя сказать, чтобы он не был старательным учеником, неправда, занимался он очень прилежно и даже брал частные уроки, но на пятерки учиться так и не мог. Осенью Евдокиме приехал в деревню и закатил для учителей пир. Я, конечно, тоже была приглашена, но прийти отказалась, сказавшись больной. На следующий день под вечер Евдокиме сам пришел ко мне. Я немного удивилась его появлению, но и виду не подала, приняла его очень любезно. Смущаясь, он положил на тахту довольно большой сверток и, заискивающе улыбнувшись мне, оглядел комнату. Заметив признаки недовольства на моем лице и, наверное, чтобы рассеять неловкость, он спросил, можно ли закурить. Я холодно ответила, что можно, только на веранде, и мы вышли из комнаты. Я подала Евдокиме стул, а сама села на тахту.

Он докурил папиросу и ничего не говорит, я тоже ни о чем его не спрашиваю.

— Я вижу, вы не очень-то рады моему приходу, — глухим голосом начал Евдокиме.

Пауза.

— Вы приехали повидать сына?

— Почему только сына? Всех своих повидал. Я ведь здешний, калбатоно Екатерина!

— Я не думала.

— Нет, я здешний! Моя мать была из рода Кикнавелидзе, здесь я и вырос.

— Первый раз слышу! — удивилась я.

— Как неудобно получилось! Я считал вас близким человеком и поэтому пришел так смело… Иначе я бы сначала прислал к вам кого-нибудь, чтобы узнать, примете ли вы меня, и уж потом пришел бы сам, — сказал Евдокиме и посмотрел мне в глаза.

Я перевела разговор на другое.

— Ваш сын не такой уж слабый, чтобы он не мог учиться в Херге.

— Что вы имеете в виду, знания или здоровье?

— И то и другое.

— Я привез его сюда не только из-за чистого воздуха. Херга хоть и маленький, но город. Ребята, ровесники Калистратэ, играют там в карты, курят, шатаются по улицам без дела, поэтому я и увез его оттуда! — решительно объявил Евдокиме. Он встал и, бросив потухшую папиросу во двор, подошел к краю веранды и посмотрел в огород. Окинув внимательным взглядом двор, где стояли тутовые и ореховые деревья, он облокотился на перила веранды. — За садом сами смотрите?

— Мне помогают.

— Ученики?

— Соседи.

— Разве нельзя, чтобы ученики проводили урок труда в саду у директора школы?

— Уроки труда мы проводим на колхозном участке, — рассердилась я и чуть было не сказала, что если он пришел по делу, то пусть объяснит, что ему нужно, в противном случае пусть уходит, потому что болтать с ним у меня времени нет.

Он почувствовал, что я недовольна.

— Каждый год так плодоносит?

Я догадалась, что он говорит о винограде.

— Пока что да.

— Ваше «аладастури» очень хвалят, — улыбнулся он.

— Я вам принесу! — холодно бросила я и пошла в марани.

Я принесла чурчхелы, чищеные орехи, кувшин «аладастури» и бутылку инжирной водки. Мой гость явно обрадовался, и, пока я разливала по стаканам вино и водку, он взял чурчхелу.

— Вы обедали? — между прочим поинтересовалась я.

— Да! Ведь уже много времени, скоро стемнеет! — улыбаясь сказал Евдокиме и, пододвинув стул, сел. — Я сначала выпью вина, — сказал он, опять вставая. — За ваше здоровье.

Я тоже взяла стакан.

— Вы предпочитаете водку? — с удивлением спросил он.

— Это инжирная водка, она не крепкая.

Мы выпили.

— Вино просто замечательное. Напоминает «хванчкару». Виноград вы сами давите?

— Нет, Гуласпир. Он тоже говорит, что наше «аладастури» похоже на «хванчкару».

— Гуласпир Чапичадзе? — почти крикнул Евдокиме и вскочил со стула.

— Да, Гуласпир Чапичадзе.

— Если бы я знал, не выпил бы.

— Почему?

— Да будь он проклят! — сказал он, и лицо его исказилось. — Водку тоже Гуласпир гнал?

— Нет, я сама.

— Тогда я буду водку пить! — И, налив себе в чайный стакан, он выпил.

Моя водка не такая уж слабая, это я так сказала. Лицо у Евдокиме сразу покраснело, и я увидела, что на глазах у него выступили слезы.

— Почему вы ругаете Гуласпира?

— Потому что он никуда не годный человек! — сердито сказал Евдокиме и пропустил еще стопочку.

— Гуласпир мой друг, и мне неприятно слушать, как вы его ругаете, — искренне сказала я и посмотрела на Евдокиме.

Ему не понравились мои слова. Закурив, он несколько раз глубоко затянулся.

— Он много чего рассказывал.

— Обо мне? Про меня? — в его голосе слышалось нетерпение.

— О вас? — протянула я. — О вас?

— Да, обо мне? — опять с нетерпением спросил Евдокиме и весь как-то напрягся.

— Что-то не помню! — сказала я и так улыбнулась, что он усомнился в моих словах.

— Он не из тех, кто будет держать язык за зубами! Но правду он, конечно, не сказал бы, — волнуясь сказал Евдокиме и выпил водки. — Правду я скажу, да-да, я скажу правду. Я был здесь в позапрошлом году как раз в сентябре.

Пауза.

— Да, совершенно точно, это было в сентябре, — подтвердил он еще раз, — когда выходила замуж дочка Кондратэ Кикнавелидзе. Вы, наверное, помните.

Я не помнила.

— Ну, как же! Свадьба продолжалась два дня.

— Не помню, — повторила я.

— Пусть будет по-вашему.

Он схватил со стола стакан и, увидев, что в нем вино, тут же поставил его обратно. Тщательно вытерев ладонь о колено, он на всякий случай еще подул на нее.

— Кондратэ Кикнавелидзе не здесь живет, поэтому вы его не можете вспомнить, да еще если, извиняюсь, на той свадьбе не были. Мы с Гуласпиром были приглашены, и он попросил меня, чтобы мы поехали вместе.

В воскресенье я стал его звать обратно, домой, но не тут-то было. Разве мог Гуласпир уйти, когда веселье было в самом разгаре! Увидев, что я не поддаюсь на его уговоры остаться, он сказал, что у него ко мне серьезное дело.

Ушли мы со свадьбы в полночь в воскресенье, и, когда вышли на шоссе, Гуласпир заявил, что знает кратчайший путь домой. Мы должны были по тропинке спуститься к Сатевеле, а оттуда уже до дома рукой подать, каких-нибудь полчаса ходьбы.

Тьма стояла непроглядная. Мы очень скоро потеряли тропинку и оказались в зарослях бурьяна.

Гуласпир шел впереди, я — за ним.

Я крикнул ему, что мы неправильно идем, и остановился.

Гуласпир, не оглядываясь, но, видно, почувствовав, что я отстал, позвал меня.

Я поспешил вперед.

Услышав мои шаги, он крикнул: «Стой!»

Я застыл на месте.

«Ну, что ты за человек! Чего боишься? Иди следом за мной!»

Идем мы, а куда идем, один бог знает.

Кругом бурьян, колючки, и темень такая, хоть глаз выколи.

Я стараюсь не отставать от Гуласпира и вдруг нечаянно наступил ему на пятку. Он взъярился:

«Что ты мне на пятки наступаешь, ненормальный? Ты что, моя тень, что ли?»

Я замедлил шаг, и он продолжал, сердито крича:

«Ты это нарочно делаешь, бессовестный! Хочешь, чтобы я в овраг свалился, а ты остался целым и невредимым. Этого ты не дождешься!»

Он повернул назад и, подойдя ко мне, вытолкнул меня вперед.

«А теперь ты иди вперед!», — закричал он на меня и подтолкнул локтем в спину.

Я обомлел, а уж когда Гуласпир велел мне бежать бегом, я решил, что он рехнулся. Но другого выхода у меня не было, и я побежал, побежал среди колючего кустарника и чертополоха. Гуласпир — следом за мной. Мне даже на какой-то момент показалось, что мы летим…

Вдруг меня так кольнуло в сердце, что я остановился как вкопанный.

«Осленок без пинка не может», — хихикнул Гуласпир и наподдал мне по одному месту ногой, а потом со словами: «Тьфу на тебя» — плюнул мне в шею…

Тучи, затянувшие все небо, закрывали от нас луну, но вот они разошлись, над нами образовался просвет, и стало светло. Я посмотрел на Гуласпира и испугался: лицо его было искажено злобной гримасой, и мне показалось, что он опять хочет плюнуть в меня. Не раздумывая, я размахнулся и двинул его прямо в челюсть, но было не похоже, чтобы он протрезвел. Он улыбнулся как ни в чем не бывало, потом истерически расхохотался и, подняв крепко сжатые в кулаки руки, замахнулся на меня. Вот-вот он ударит меня. Я пригнулся, он перелетел через меня и… поминай как звали — Гуласпир полетел в овраг. Я услышал глухой шум падающего тела и крики Гуласпира.

Потом все стихло.

Обалдевший и потрясенный, я ничего не соображал. Здорово испугался. Тучи снова закрыли луну, и опять стало темно.

Я сел прямо в кустах и громко заплакал. Потом, видно, вино на меня подействовало, и я уснул.

…Разбудило меня солнце. Я протер глаза: кругом травка, журчит ручеек. Рядом со мной лежит Гуласпир и храпит. Лицо у него какое-то веселое, даже улыбающееся. Я увидел, что на одной ноге у него нет ни сапога, ни носка и пальцы скрючены, видно от холода. Я решил немного согреть его и осторожно положил сверху свою ногу, но тут же получил такой удар в лицо, что в глазах у меня потемнело. Я попытался открыть их, но не смог, левый глаз был залеплен липкой грязью.

«Чего ты от меня хочешь?» — закричал я.

«Тебе больше полагалось, — замахнулся Гуласпир на меня кулаком. — Ты заслужил. Мать твою жалко, и потому только прощаю тебя».

— В чем было дело? — без особого интереса спросила я.

Пауза.

— Как будто вы не знаете, за что, — он в упор посмотрел на меня.