Фонарь на бизань-мачте

Насыпав в огромный котел раскаленные уголья, кок положил на них перевернутый черепаший панцирь. Все мясо, которое не удалось от него отделить, поджаривалось, распространяя восхитительный запах. Сочтя, что мясо уже дошло, кок соскреб его с панциря, но не выбрал оттуда, а, нарезав кубиками, добавил в эту импровизированную кастрюлю горячего риса и немного пряного соуса.

Мы сидели вокруг жаровни прямо на палубе. Вместе с нами ужинали еще трое-четверо юнг. Под отеческим присмотром кока нам нечего было бояться, так что мы не спешили уйти с палубы. Я тогда еще не нажила того мужества, которое проявила в конце путешествия.

Дамы и офицеры, отужинав, как обычно, в своей компании, подошли к нам, и капитан поднес нам вина.

— Я бы охотно разделил вашу трапезу, если б вы меня пригласили, — сказал он.

Эта мысль не имела успеха у дам.

— О нет капитан, вы не позволите себе так унизиться! — сказала госпожа Дюмангаро, приняв чопорный вид.

Это так позабавило первою помощника, что он откровенно расхохотался.

— Но это же, — вставила госпожа Фитаман, — это же большое удовольствие хотя бы раз в жизни забыть о тех, кто вас окружает, и поступить по собственному усмотрению!

— Ну уж вы-то себе позволяете и не такое! Да и не раз! — заметила госпожа Дюмангаро.

В ее голосе явно слышалась неприязнь. Муж, призывая ее к спокойствию, положил руку ей на плечо. Они отошли и облокотились на ограждение.

— Идите сюда, — сказал капитан госпоже Фитаман. — Не обращайте внимания на весь этот вздор. Жизнь взаперти, очевидно, действует этой даме на нервы. Несмотря на то что она заплатила за свой проезд, это будет, конечно, первое и последнее ее путешествие под моим командованием. Придется подать, кому следует, рапорт.

Я не уловила ответа госпожи Фитаман, но ее смех, когда она удалялась в сопровождении капитана, звенел победными нотками, замутившими для меня эту дивную ночь. Они замутили также и радость, которая переполняла меня до этой минуты.

— Да что они нас не оставят в покое? — тихо сказала Мари Офрей.

— Можно подумать, они нам завидуют, — сказала Перрин Лемунье.

— Завидуют нам? — воскликнула я. — Они глубоко презирают нас, и госпожа Фитаман даже больше другой.

— Но почему, почему? — спросила Перрин.

Вопрос повис в воздухе. На полубаке ударили в колокол, возвещая о смене вахтенных и давая нам указание возвращаться в каюту.

То же и здесь, на берегах Большой Гавани, звонит колокол, да не раз, а многажды в день. Удары идут один за другим, потом замирают. Я сразу же научилась разгадывать эту секретную речь дисциплины, к которой прониклась с тех нор большим уважением. Коль скоро я снова мысленно возвращаюсь к тем временам, придется уж мне осветить те несколько месяцев нашей жизни, вполне безмятежной и мирной, хотя мы тогда вели на нолях нескончаемую борьбу то с крысами и обезьянами, то с озверелой стихией. Надо было к тому же нести караул, дабы нас не застали врасплох рабы, которые, убежав от своих хозяев, скрывались в окрестных лесах; ставить капканы, разбрасывать яд на подходах к плантации; зажигать костры, одновременно следя за тем, чтоб не вызвать пожаров.

Я, со своей стороны, старалась освоиться с морем. Училась с помощью весел или шеста управлять долбленкой. Училась и пользоваться ружьем. Время счастливой беспечности! Нас было двое. И я не знала еще, что воспоминания, подозрительность, страхи, что-то похожее на недоверие могут быть более пагубными, чем реальность.

Первый наш урожай был снят, спасен почти чудом и с надежным конвоем отправлен в Порт-Луи по суше и по морю. Впервые с тех пор, как мы поселились возле Большой Гавани, я осталась одна. Это-то одиночество, несомненно, и подтолкнуло меня разобраться в своем положении. С одной стороны, между нами царит согласие… Однако первоначальная дымка рассеялась, и я осознала, какое затеяно трудное дело, в котором и я принимаю участие: покорить эту землю, требующую такого большого ухода, такого упорного, долгого. Эту неблагодарную землю, которая не приняла, оттолкнула уже все покушения голландской колонизации. Прогуливаясь по окрестностям — пешком ли, на лошади, — мы обнаружили покинутые владельцами хижины, наполовину осевшие под грузом разросшихся лиан, остатки фундаментов, высохшие колодцы. Печальные следы заранее предначертанного поражения, поскольку ничто из сделанного не могло противостоять векам и векам. Одновременно, однако же, с просветлением разума меня стали мучить какие-то смутные чувства. Я чего-то не понимала. И продолжала держаться настороже, как и в последние дни в Порт-Луи. И тогда-то мне и блеснул слабый лучик…

Я впервые услышала стук копыт на дорожке и испытала волнение, от которого словно пристыла к месту. Но едва он вошел в гостиную, как у меня возникло странное ощущение. Будто бы с ним вошел кто-то еще.

Ощущение, которое не покидало меня до самого того дня… Но об этом скажу в свое время.

После Бразилии потянулась долгая вереница дней и ночей, погоды и непогоды, терпения и нетерпения. Но вот появилась перед нами необозримая земля Африки. Порою мы видели совершенно пустынный берег, длинные, белые песчаные пляжи, порой — отвесные скалы. Заговорили было об остановке на мысе Доброй Надежды, потом отказались от этого. Перед тем как принять такое решение, офицеры вели бесконечные прения в кают-компании. Команде и пассажирам казалось, что время еле-еле ползет. Но хоть то хорошо, что частенько лили дожди, и воды на борту хватало, не то что в начале плавания. С приближением к Иль-де-Франсу, однако, мои подруги и я ощутили какую-то непонятную, непреодолимую тревогу. Выражалась она то в странной нетерпеливости, то в содроганиях при малейшем шуме, даже при звуке голоса в коридоре. Теснота в каюте выводила нас из себя. Если одна из нас забывала убрать в чемодан свою юбку, прочие приходили в неистовство. По разным причинам каждая ожидала конца путешествия как с облегчением, так и с досадой. Видимо, перед отъездом все мы мечтали отнюдь не о той развязке, какая была предречена настоятельницей и хозяевами Вест-Индской компании. Путешествие завершалось, а ничего не произошло. Никакого волшебного принца так и не появилось. И нам еще повезло, что мы без особой борьбы избавились от ухаживаний матросов, будучи под защитой офицеров, хотя и не потерявших головы, но все же, пусть сдержанно, проявлявших к нам интерес. Какова, однако, цена легкомысленному словцу, нежно пожатой ручке, брошенному украдкой взгляду?

А впрочем, это и все, чему суждено было сохраниться от нашего долгого плавания, — взамен сказки. А также и все, чем пришлось удовольствоваться за всю дальнейшую жизнь двум или трем из нас. Что до меня, то, хотя ничего потрясающего не случилось, мой опыт, и я это смутно чувствовала, сильно обогатился. Сама не знаю, что мне так нравилось в этой жизни посреди океана, жизни, полной опасностей. Но насколько иным могло быть путешествие, живи я в отдельной каюте! Да я бы тогда и думать не думала о его конце! Между тем конец приближался неумолимо, и приходилось об этом помнить. Через десяток дней мы будем на Иль-де-Франсе, ну, разумеется, при попутном ветре, — так говорили на «Стойком».

Когда горизонт приходил в движение и до корабля докатывались длинные валы, меня охватывала лихорадка. Борясь со своей тоской, я при первой возможности, даже ночью, прокрадывалась на палубу. На свой страх и риск! Я любила смотреть наверх, на высокие паруса, надутые ветром, с грустью осознавая при этом, что очень скоро я уже не смогу восхищаться ни этой картиной, ни тишиной, нарушаемой время от времени скрипом снастей…

Однажды ночью, последней перед несчастьем, когда я беззвучно вылезла из-под навеса над внутренним трапом, я наступила на что-то круглое и, потеряв равновесие, полетела к самому борту. Встав на ноги, я подняла какую-то трубочку и на ощупь, по металлическому мундштуку и дыркам на деревянной части, узнала флейту: тот самый, видимо, инструмент, веселые звуки которого иногда доносились ко мне по ночам.

Не понимаю, с чего меня вдруг обуяла такая холодная злоба, но я, размахнувшись, бросила инструмент через борт. Тотчас мне стало стыдно за свой поступок, и у себя за спиной я услышала гневный голос:

— Нет, право, вы заслужили, чтоб я заковал вас в наручники! Это моя флейта. Зачем вы швырнули ее в море?

Я вся затряслась, но ни за что не созналась бы в этом. Особенно капитану.

— Зачем? Отвечайте! Или, быть может, заставить вас высечь?

— Высечь меня, пассажирку? Вы не имеете права.

— У меня все права. Тем более что вы дерзнули выбросить мою вещь.

— Да как я могла догадаться?

— Но вы понимали же, что инструмент кому-то принадлежит. Извольте-ка дать приличное объяснение.

— Мне нечего объяснять. Я из-за этой штуки едва не расшиблась. Всякий бы так поступил на моем месте.

Я защищалась, одновременно соображая, почему я все-таки действовала так опрометчиво. Но из-за того, что при появлении капитана меня пробрала позорная дрожь, мой тон становился все более вызывающим.

— И потом, — продолжала я, — как она оказалась на палубе, ваша флейта, ведь это могло привести к несчастному случаю?

— Это-то верно. Но, идя на полуют, я положил ее рядом с грот-мачтой, думая захватить на обратном пути. А она, наверно, скатилась… И надо же было вам появиться именно в эту минуту! А, собственно, как вы посмели вылезти ночью на палубу? Вам известно, что это запрещено?

— Я вышла полюбоваться морем, послушать скрипение рей, а также, быть может, подумать о том, что под этой палубой живут и дышат какие-то существа, а некоторые даже дают концерты…

— Какие еще концерты? И где, по-вашему, их дают?

— Не знаю. В кают-компании… или в ваших апартаментах.

— Ах, боже мой! Заниматься музыкой — мое право. Еще одно право.

— У вас они все, капитан, я это отлично усвоила.

— Сознайтесь, что я не злоупотребляю ими, а очень бы следовало укротить кой-каких гордячек!

— Гордячки — заметьте себе, это ваше слово — мало что для вас значат. Да мы уже, впрочем, почти и на месте.

— Да, то, что тогда, в Лориане, составляло единое целое с кораблем, теперь, увы, распадется. Вы выйдете замуж за какого-нибудь солидного человека, чего вам желаю, и будете счастливы, как того и заслуживаете.

— Хочу верить. А госпожа Фитаман наконец-то встретится со своим мужем, который, наверно, уже умирает от нетерпения.

К чему тут в нашей беседе вынырнула ни с того ни с сего госпожа Фитаман? Я не успела задаться этим вопросом, так как во мраке ночи раздался неудержимый смех капитана.

— Ваше имя — Армель Какре, не правда ли? Армель Какре. Сколько вам лет?

— Восемнадцать.

Он наклонился ко мне. Я подумала было, что он сейчас схватит меня в объятия, и пришла в бешенство. Но он не двигался, лишь пытался во тьме вглядеться в мое лицо. Какой-то неясный звук коснулся нашего слуха, и капитан сделал шаг назад. После чего сказал уже более жестким тоном:

— Ступайте к себе в каюту и никогда не являйтесь в ночные часы на палубу. Никогда! Идите, идите. Вы меня слышите?

Недавно меня унизила госпожа Фитаман, а теперь настала очередь капитана, который, должно быть, решил поставить меня на место как второразрядную пассажирку, получающую питание из общего котла.