Фонарь на бизань-мачте

Я спустилась к себе, никого не встретив. Перрин Лемунье, проснувшись, с большим любопытством, молча уставилась на меня.

На следующий день события так и посыпались одно за другим. Почему?

День 7 июля начался, как и все остальные, истекшие с того дня, как мы отплыли от Лориана. Солнце стремительно выскочило из моря, что послужило как бы сигналом к авралу. Юнги засуетились на палубе, драили и поливали ее водой, матросы залезли на реи и, перекликаясь, споря за первенство в силе и ловкости, стали брать рифы[11], так как ветер усиливался.

На смену гомону первых часов к концу утра пришла тишина. Как это издавна принято, каждые четверть часа били склянки. Госпожа Фитаман и Дюмангаро, покинув каюты в обычное время, совершали свою ежедневную, обязательную прогулку по палубе, порой перебрасываясь несколькими словами. И чтобы не нарушать традиции, первый помощник, сменившись с дежурства в восемь часов, вышел составить дамам компанию.

В полдень подали завтрак, после чего офицеры и пассажиры расстались. К четырем часам пополудни, сразу за сменой вахты, кто-то крикнул: «Земля!» Все поднялись на палубу. Это был Иль-де-Франс. Его было еле видно, разве что легкий туман вдалеке, на линии горизонта.

Все шестеро мы стояли, нагнувшись над ограждением, размышляя о том, что наша судьба решится на этой крохотной точке. Мы эту точку видим, но те, что живут там, не видят нас и даже понятия не имеют, с каким мучительным беспокойством мы смотрим в их направлении.

Мимо нас прошествовал кок с длинным ножом в руке.

— Завтра мы встанем на рейде, если будет на то воля божья. Не скажешь, что раньше времени, правильно, цыпочки?

— Тем лучше, — ответила Теодоза Герар. — Мы будем там под защитой крепких парней, и вы уже не посмеете обзывать нас цыпочками.

Он удалился, смеясь. Теодоза еще надеялась. Она то и дело оборачивалась к полуюту, где около рулевого стоял второй помощник. Когда, в какую минуту она поняла, что ждать больше нечего? Ах, как мы были бы поражены, если бы вдруг раскрылись, вплоть до мельчайших подробностей, все эти тайные отношения, что зарождаются и умирают бок о бок с нами!

Госпожа Дюмангаро поднялась вместе с мужем на полуют, но госпожи Фитаман что-то не было видно. Я подумала, что она, вероятно, готовится к высадке, аккуратно складывает свои платья, свое тонкое дорогое белье. Стало темнеть, зажгли фонари. Мне показалось, что на грот-мачте фонарь этим вечером светит ярче обычного. В нем, наверно, сменили фитиль, чтобы огонь был лучше заметен издалека. Эти воспоминания воскрешают всю атмосферу вечера. Я была возбуждена также и от вина, которое подали нам за ужином. Как же нас властно притягивает неведомое! Удивительна торопливость, с которой мы переворачиваем страницу, кидаемся сломя голову в новую жизнь!

Так как внутри корабля было нечем дышать, мы оставили дверь в каюту открытой. Юнга Лоран Лестра сказал на ходу:

— Не рассчитывайте, что мы завтра прибудем, ветер не тот. Так что сидите спокойно.

Говорил ли он это, желая нас подразнить? Мы пришли в замешательство. Катрин Гийом пожала плечами.

— А, в конце-то концов прибудем, — сказала она.

Откуда Катрин могла знать, что ее суженый здесь, совсем рядом? Один пассажир с нижней палубы, забойщик, ехавший на Иль-де-Франс по контракту (увы, он входил в число лиц, тогда просто для нас не существовавших), через месяц, в Порт-Луи, возьмет ее в жены. Как не подозревала и Луиза, что выйдет замуж за Жака Рафена, молодого врача из Юго-восточного порта. Если бы кто-нибудь предсказал ей в тот вечер такое будущее, она бы только пожала плечами, молчаливая наша Луиза, эта овечка, считавшая, что он для нее слишком важная шишка.

Проходивший снова по коридору Лоран Лестра сообщил:

— Там, в кают-компании, подано шампанское!

— Небось веселятся? — спросила я.

— Дамы в красивых платьях — белом и голубом.

Состроив нам рожицу, он ушел. Я встала и, взяв свой стакан, допила вино залпом. Смешное ребячество! Ведь естественно, что шампанское полагалось только к столу капитана.

Перрин Лемунье, дежурившая в тот день, собрала наши миски, сложила одна в другую, а я помогла отнести стаканы. Невольно подумалось, что это последний наш ужин на корабле, и привычные действия отдавали печалью. Мы надеялись, хотя и не говорили об этом, увидеть, что происходит в кают-компании, но дверь оказалась закрытой.

Настало время ложиться. По новой привычке, десятидневной примерно давности, я, не раздевшись, вытянулась на койке в ожидании минуты, когда я смогу пробраться на палубу, чтобы в последний разок ощутить себя настоящей владычицей этого молчаливого и незримого мира. Бессмысленно было теперь подчиняться запрету, накануне наложенному капитаном. Распорядился ли он, чтоб меня не пускали на палубу? Я сомневалась в этом.

Внезапно вовсю затрезвонил колокол, подняв по тревоге матросов и пассажиров.

— Свистать всех наверх! — разнесся крик в коридоре.

Мои спутницы, грубо разбуженные, дрожащие, надев на ночные рубахи свои накидки, бросились вон из каюты. Я вышла за ними. Дверь в каюту госпожи Фитаман была приоткрыта. Став на пороге, я сразу же обратила внимание на конверт с тремя красными пятнами сургуча. Он лежал прямо напротив двери, на столике, по-видимому, туалетном. Адреса на конверте не было. Я схватила его и спрятала у себя на груди под корсажем. Меня забавляла возможность потешиться над этой противной жеманницей госпожой Фитаман. По возвращении она будет тщетно искать письмо, не найдет, а утром оно опять ляжет на ее столик. Главное, выбрать удобный момент, чтобы его туда положить. Детский поступок, я понимала.

Так как колокол продолжал звонить, я побежала по коридору и чуть не столкнулась с матросом, который шел с фонарем.

— Быстро на палубу, — сказал он. — Капитан вас хватился, но ваши товарки его успокоили.

— Да что происходит?

Неопределенно махнув рукой, он отворил стенной шкаф, чтобы достать оттуда еще несколько фонарей. Я поднялась по трапу. Пассажиры и члены команды, скучившись в тесные группы, заполонили всю палубу. Я едва узнавала их в полутьме. Увидев меня, капитан подошел и, взяв меня за руку, крепко встряхнул.

— Ну, наконец, — сказал он, — наконец! Я было подумал, что это вы… С вашим проклятым упрямством…

— Что происходит? — снова спросила я.

В эту минуту матрос поднял фонарь повыше, и я разглядела встревоженное лицо капитана.

— Что происходит… но повторите-ка ваш рассказ, лейтенант, начните сначала, не опуская ни единой детали.

Враз обо мне позабыв, он весь превратился в слух и постарался вникнуть в слова господина Дюмангаро.

— Так вот, капитан. Я, как положено, принял вахту в восемь часов вечера. Сигнализировать было не о чем. Звуки, хождения взад и вперед — все, как обычно. Судно шло левым галсом, как и теперь, мы делали по четыре-пять узлов в час. Вдруг мне почудилось, будто бы кто-то, выйдя из-под навеса, метнулся к правому борту и перемахнул через леер. Я немедля спросил боцмана, не заметил ли он что-нибудь, и задал тот же вопрос рулевому Лагадэ. Оба ответили, что ничего не видели. Я же почти уверен, что различил в темноте нечто белое. Нагнулся над бортом, пытаясь хоть что-нибудь рассмотреть или услышать крик. Но ничего не увидел и не услышал. Судно шло полным ходом. Мы уже порядком удалились от того места, где это белое шлепнулось в море. И я приказал Алену Ланье пойти вас уведомить.

— А в самый момент падения не было крика?

— Нет. Мелькнула фигура в белом, и все.

— Но почему? — еще спросил капитан.

Все промолчали. Я отметила, что капитан не спросил: «Но кто?» Он спросил: «Почему?» Значит, он знал, кем была та фигура в белом. Боже мой, кто? Я начинала догадываться, и это было ужасно. Письмо с тремя красными нашлепками сургуча, письмо без адреса на конверте…

— Кто же бросился в море? — Должно быть, я крикнула это не своим голосом. Кто-то ответил мне:

— Госпожа Фнтаман.

Тут подошли с фонарями матросы, один из которых сказал:

— Мы все кругом обшарили — нигде ее нет, этой дамы.

— Несчастный случай, — сказал первый.

— Нет, — возразил господин Дюмангаро, — не несчастный случай.

Письмо. Как его положить на место?

— Никому не уходить с палубы, — приказал капитан. — А вы, господин Дюбурнёф, идите за мной.

Они спустились по трапу. Невнятный шум голосов поднялся над палубой. Обрывки фраз, вопросы, которые повисали в воздухе без ответа, ответы на неизвестно кем заданные вопросы. Говорили, что надо убрать паруса, спустить шлюпку на воду, набросать побольше спасательных поясов и тросов. Над всем этим гомоном возвышался голос третьего помощника.

— Скорость пять узлов в час да еще и кромешная тьма — это же все равно что искать иглу в стоге сена. Вы, может быть, поступили бы по-другому, что ж, замечательно, а я делал то, что считал нужным.

Потом прозвучали слова «какая несдержанность» и опять послышался голос господина Дюмангаро, еще более резкий:

— Я же не был ни в чем убежден! Одному только мне что-то там померещилось… Это сейчас я уверен, поскольку исчезла госпожа Фитаман.

Письмо. Я ощущала его на своей груди, как ожог. Капитан и господин Дюбурнёф возвратились на палубу. Капитан нес холщовый мешочек.

— Все в порядке в ее каюте, — сказал Дюбурнёф. — Это, конечно, несчастный случай. Если б она собиралась покончить с собой, то уж наверняка бы хоть что-нибудь да оставила, какое-то объяснение, письмо… Возможно, она потеряла равновесие, слишком низко нагнувшись над бортом, такое бывает гораздо чаще, чем думают.

— Да ничего она не нагнулась, — сказал третий помощник. — Она просто покончила самоубийством.

Кто-то вскрикнул.

— Поддержите вашу жену, господин Дюмангаро, — холодно сказал капитан. — Ей, кажется, дурно.

Его голос был холоден, но спокоен, он явно следил за собой.

— Проводите ее в каюту и возвращайтесь, чтобы смениться с вахты. Уже двенадцать. Я буду ждать вас на полуюте. А вы, господин Дюбурнёф, опечатайте каюту госпожи Фитаман. Путь все идут к себе, больше мы ничего, к сожалению, сделать не можем.

В два часа ночи капитан приказал изменить курс. Через день, в четыре часа пополудни, мы бросили якорь у острова Бурбон.

Я почти не спала. Письмо по-прежнему было в моем корсаже, и целую ночь я только о том и думала, куда бы его упрятать. Я не хотела ни уничтожить его, ни тем более прочитать. Мною руководило какое-то смутное чувство. Мне казалось, что все хорошее, доброе и прекрасное, которого я для себя ожидала в будущем, зиждется на соблюдении этой тайны. Да, впечатление это, хотя и смутное поначалу, не было угнетающим, так как связывалось с отчасти приятным сознанием, что от меня зависит весь ход дальнейших событий.

А по мере того как летели часы, я и вовсе словно бы опьянела, не уставая себе повторять, что, как единственный человек, которому что-то известно, игру веду я. Однако куда деть письмо? Наконец я вспомнила про ларец для шитья, подаренный мне настоятельницей перед нашим отъездом. У крышки ларца была изнутри мягкая шелковая подкладка. В эту подкладку втыкались иголки. Достаточно чуть отклеить ее, чтобы засунуть письмо между ватой и крышкой, а после снова приклеить.