Фонарь на бизань-мачте

Рассказывай…

Он рассказывает. О своем путешествии, о тревоге, поднявшейся из-за того, что в лесу им почудился чей-то свист. О доставке риса и зернового хлеба на королевский склад, о визите к господину Дюкло, с которым он раньше встретился по делам в канцелярии… Они говорили с нотариусом обо мне.

— Рассказывай…

— Госпожа Дюкло беспокоилась, ей хотелось узнать, не тоскуешь ли ты в одиночестве.

Перебиваю его, смеясь:

— И что же ты ей ответил?

— Что ты не одна. И она отлично все поняла, так как вся зарделась.

Таков его способ любезничать с женщинами, и мне страшно нравится, что этот мужчина вошел в мою жизнь.

Мы еще продолжаем стоять друг перед другом. И опять я вижу это его особое выражение, которое иногда появляется у него на лице, когда он глядит на меня, и которое я научилась читать. Возможно, и у меня бывало в эти минуты точно такое же выражение.

— Что нотариус, дети?

— Нотариус показался мне, как всегда, очень важным. Дети спали.

— Скандал?

— Несколько дней говорили, будто тебя похитили беглые негры.

Он смеется. Там тоже идет своя жизнь.

— А много на рейде стоит кораблей?

Внезапно он делает два-три шага к порогу… нет, к морю.

— Есть несколько… Один — датский, у которого мы закупили груз риса. «Шартрский герцог» и «Стойкий», который уже вернулся из Пондишери. Я побывал на борту.

Настает тишина.

— Там все еще командует Дюбурнёф.

Название корабля возрождает картины, тщательно прикрытые и лежащие в запаснике моей памяти уже много месяцев. Именно в эту минуту я вдруг вспоминаю про свой ларец. Как же я не воспользовалась этой отлучкой, чтобы избавиться от письма? Если его обнаружат, все будет вновь поставлено под сомнение, все, может быть, будет кончено для меня. Любой ценой надо отделаться от него.

Тем временем я изо всех сил борюсь с ощущением чьего-то невидимого присутствия в доме. Я ловлю себя на том, что оглядываюсь кругом, как будто сейчас опять прозвучат слова, смысл которых иногда приводит меня в смущение: «Какая храбрость! Чтобы не сказать — какое тщеславие!»

Сегодня я наконец могу с пристрастием допросить самое себя: не эхо ли этой фразы утвердило меня в моем решении? Нет, не тщеславие одушевляло меня, и я доказала это. Войдя в его дом с одним жалкеньким, составлявшим все мое достояние узелком, я могла бы да и смогу отсюда уйти, оставив все в полном порядке, с пустыми руками. Разве не потеряла я все за какие-то считанные секунды? Ведь бумага, которую при тогдашней моей отрешенности я подписала бы в день наивысшего благоразумия — или, наоборот, безрассудства? — дала бы мне все. Почему, однако же, не назвать его днем, когда наша любовь осознала себя, а взгляд обрел беспощадную ясность? А капитан, не чувствовал ли и он неотступно преследовавших его чар? Сколько общего в этих развязках!

В тот понедельник раскрылось кое-что новенькое. Ален Ланье, подтвердив еще раз, что в ночь несчастья Дюмангаро спускался с полуюта на палубу, добавил к этому на перекрестном допросе, что накануне видел, как третий помощник подошел к стоящей на палубе в одиночестве госпоже Фитаман. Она не желала, казалось, с ним разговаривать, он настаивал, а под конец положил ей руки на плечи, на что госпожа Фитаман реагировала очень сердито. Она сказала тогда лейтенанту несколько слов, которых боцман не разобрал. Но господин Дюмангаро, уже удаляясь, злобно бросил в ответ: «Мы еще с вами поговорим» или «Мы еще с вами встретимся».

Не почувствовала ли госпожа Фитаман какую-то рыскающую совсем уже рядом опасность и не поэтому ли написала письмо перед тем, как подняться назавтра на палубу? Или она испугалась, что по прибытии на Иль-де-Франс слух о ее поведении дойдет до ушей мужа? Не пригрозили ли ей, что все расскажут ее благоверному, из-за чего она и решила покончить с собой? Опять не могла я найти никакой путеводной нити и подумала, что не найду ее никогда.

— К чему сводится вся ситуация? — рассуждал нотариус. — Женщина умерла, а никто не несет за это ответственности, разве что будет доказано, что ее убили. Но ведь этого обвинения ни один человек не высказал вслух. Остается самоубийство либо несчастный случай. Если отбросить несчастный случай, получается самоубийство. Но почему? На это нет ни единого указания. Прочие обвинения, выдвинутые против капитана лишь господином Дюмангаро, у которого были кое-какие поводы питать к нему неприязнь, никем не подтверждены. Кое-кто, возможно, о чем-то и умолчал, но трибунал выносит суждение, опираясь на то, что стало ему известно. А то, что скрыто в тени…

Но существенно именно то, что скрыто в тени, а так поди знай, чем все это кончится. Будучи в самом центре событий, я шла ощупью. Одним-единственным словом я изменила свою судьбу, и мне приходилось двигаться в том направлении, которое предрешил мой отказ в канцелярии. Двигаться не торопясь. И запасшись большим терпением.

— Они должны были ненавидеть одна другую, — сказала госпожа Дюкло. — Каждая претендовала на первое место, делая все, чтобы либо на нем удержаться, либо его занять. Верх взяла та, что осталась в живых.

— Вот уж в этом я не уверена, — сказала я. — Тень обладает куда большей властью. Иные думают, что, уходя из жизни, кто-то ставит на себе крест, но не всегда это так. Тень способна сшибить этот крест, проникнуть в любую щель и всех одолеть. Что ныне и делает госпожа Фитаман. Хотела она того или нет, не кто иной, как она играет первую скрипку на этой сцене.

— Да что это вы! — воскликнул нотариус. — Армель, вы меня удивляете. А вас, мой друг, разве нет?

— Нет, — ответила госпожа Дюкло. — Армель вообще очень скрытная, вы не заметили? Порой даже кажется, что ее главная жизнь протекает где-то в сторонке от нашей… на облаках!

— Уверяю вас, я обеими ногами стою на земле.

Господин Дюкло взглянул на меня, изрядно обеспокоенный.

— Скажите, зачем вы сюда приехали?

— Право, не знаю. Когда-нибудь да узнаю, наверное… Сейчас все как-то запутанно, смутно. Туман меня обволакивает, да, да, это очень удачный образ.

Между тем погода стояла чудесная. Достаточно было выглянуть из окна, чтобы убедиться в этом. Чистое голубое небо, остренький юго-восточный ветер, прокладывавший себе путь от моря до площади. Я представляла себе корабли, стоящие на якорях, «Стойкого» у побережья острова Бондарей, людей, суетящихся вокруг его накрененного корпуса. И на борту, подле нашей каюты…

— Но что он такое, этот ваш капитан? — внезапно спросила госпожа Дюкло. Она не сказала: кто он такой? Она сказала: что он такое? — С тех пор как он здесь, все только вокруг его особы и вертится.

— Все вертится вокруг того, что о нем плетут или стараются наплести, — ответила я.

Я сказала неправду, не полную правду. Он был человек, непохожий на остальных, я это знала. Едва лишь он появлялся, эти другие мстили ему, кто как может. Он словно существовал где-то вне действительности, и все-таки приходилось быть с ним всегда начеку. Он победит на процессе, я в этом не сомневалась. А вот выйдет ли он из суда весь в обидах и ярости или же холодно высокомерный — это мне было пока неизвестно.

Что до меня, то мне ничего иного не оставалось, как возвращаться во Францию. Все-таки я проделала изумительное путешествие! С этой последней мыслью я и заснула.

Да, изумительное путешествие, часто под небом, окутанным мглистыми тучами, среди вони дегтя и пеньковых канатов, перемежаемое восходами и заходами то луны, то солнца, наполненное шумом моря и ветра… Во всем этом были и хорошие стороны.

Процесс подходил к концу. Были заслушаны показания двадцати двух свидетелей. Оставалось лишь допросить одного юнгу, Оливье Назера, и плотника Жюльена Маэ, который лежал в больнице.

Оливье Назер заявил, что, насколько ему известно, капитан ни разу не вышел ни из физического, ни из душевного равновесия, в чем он готов поклясться, поскольку обслуживал его каюту. Однако в ту ночь он застал капитана плачущим.

Во время второго завтрака нотариус стал по своей привычке обсуждать и это свидетельство.

— Когда уже все считали допрос оконченным, королевский прокурор внезапно спросил, не слышал ли юнга чего-нибудь про письмо.

— Про какое письмо? — спросила я.

Я поставила блюдо на стол.

— Точно так спросил и свидетель: какое письмо? Ну, тут прокурор немножко попал впросак. Оставь госпожа Фитаман письмо, самоубийство тем самым было бы установлено да и причина его была бы ясна.

— Можно построить столько гипотез! — сказала госпожа Дюкло. — А тайна, боюсь, никогда не будет раскрыта.

— Кто знает, — сказала я.

Нотариус с женой вперили в меня любопытный взгляд.

— Если вам что-то известно, Армель, надо это сказать. Нехорошо что-либо утаивать от правосудия, — с упреком заметил нотариус.

Мне был протянут спасительный шест. Я решительно отвернулась.

— Ничего я больше не знаю, — ответила я.

Во второй половине дня члены суда пришли к постели Жюльена Маэ и учинили ему допрос. Он признал, что действительно был на палубе во время исчезновения госпожи Фитаман, но ничего не видел, не слышал. Тем не менее он подтвердил, что заметил там господина Дюмангаро, которому в этот час надлежало бы находиться на полуюте. Тогда ему это не показалось странным, но после некоторых раздумий он все же не может себе объяснить, почему, если вдруг помощнику что-то понадобилось, он не спустился по трапу, ведущему с полуюта прямо в кают-компанию. Вот и все, что имеет он сообщить.

— Любопытно, — сказал нотариус, доложив жене об этом последнем свидетельстве, — что никого не интересуют противоречия в показаниях, лишь затемняющих дело.

— А разве Дюмангаро не объяснился уже по этому поводу? — спросила госпожа Дюкло. — Разве он не сказал, что ему захотелось пить и он потому и покинул свой пост на какие-то две-три минуты?

— Но это запрещено морскими законами, — возразил нотариус, — и капитану следовало бы его наказать. За эти минуты, особенно ночью, могло случиться событие, которое требует незамедлительного принятия мер. Ни вахтенные матросы, ни рулевой неправомочны брать на себя такие решения.

— Возможно, как раз тогда и исчезла госпожа Фитаман, — заметила я.

— Что вы хотите сказать? — спросил, подойдя ко мне чуть не вплотную, нотариус.

— Да она шутит, мой друг, — сказала госпожа Дюкло.

— Нет, не шучу, просто думаю вслух. Кто мог желать гибели госпожи Фитаман, а главное — почему?

— Все это странно, но в общем-то объяснимо. Предположим, что госпожа Дюмангаро…

— Ах, мой друг, — перебил нотариус, — предоставим суду выяснять до конца это дело. Удовольствуемся тем, что уже установлено. Пока нет никаких фактов, свидетельствующих против капитана. То, что у него был роман с этой дамой, неоспоримо, и тут уж бог с ним, с ее мужем, однако ведь кое-кто намекает на обольщение, распутство, порочные нравы, попытки ввести во грех других женщин, не выдвигая при этом ни одного доказательства!

— Почему «кое-кто»? — сказала госпожа Дюкло. — Все эти обвинения основаны только на показаниях господина Дюмангаро.

— Кстати, — сказал нотариус, — сегодня ему наконец дали слово, и знаете, что он был вынужден заявить? Что он никогда за все путешествие не вел записей ни в бортовом, ни в шканечном журнале, что он просто спутал последнее плавание с предыдущим. Дюмангаро сожалел, что ему не дали сказать это раньше, когда суд затребовал все бортовые книги. Вспомнив, как было дело, он тотчас хотел взять назад свои прежние заявления.