Белый кролик, красный волк

СЕЙЧАС

Как же я ненавижу больницы.

Не поймите меня неправильно — я рад, что они существуют. В больницах работают люди, которые вправляют переломы, отмеряют и колют спасительные препараты, проводят экстренные операции на жизненно важных органах, и все это за ничтожные деньги и почти без сна — это героизм.

И в то же время там работают люди, которые вправляют переломы, отмеряют и колют спасительные препараты, проводят экстренные операции на жизненно важных органах, и все это за ничтожные деньги и почти без сна: И КАК ТУТ ПРИКАЖЕТЕ НЕ БОЯТЬСЯ?

Ну и к тому же природа больниц такова, что туда массово стекаются больные люди, как будто им медом намазано. Я ни на минуту не забываю о том, что туда можно прийти со сломанной ключицей, а уйти с марбургской геморрагической лихорадкой. Худшее бесплатное обновление в истории, типа: «Поздравляем! Вы наш пятимиллионный клиент! А теперь плачь кровавыми слезами, пока не сдохнешь».

Мы ехали всю ночь напролет. К счастью, Вади оставили свою машину в гараже, а ключи — в вазе на буфете (и я очень, очень надеюсь, что у нас будет возможность вернуть машину). Из полицейского отчета о травмах Доминика Ригби недвусмысленно следовало, что каждая минута нашего промедления была минутой, в которую он мог отбросить коньки.

Двери со свистом захлопываются за нами, и я по слепящему глаза свету и букету ароматов (антисептик, пропитанная мочой ткань и вежливо сдерживаемое отчаяние) понимаю, что мы попали в медучреждение, еще до того, как вижу указатель. Сегодня семнадцать пострадавших сидят на краешках изогнутых пластиковых стульев. От некоторых разит характерным амбре субботы в три часа ночи, в частности от тощего дядьки с лысиной, залитой подсохшей кровью, как пончик глазурью, из которой до сих пор торчат созвездиями осколки бутылки ньюкаслского темного эля. Но легкораненые меня не тревожат: травмы головы, как правило, не заразны. Пугают меня другие — те, кто хватается за животы, с расфокусированным взглядом и жирной пленкой пота на лбу. Я припоминаю откуда-то, что мировой рекорд по дальности фонтана рвоты составляет 8,62 метра, и стараюсь окружить себя невидимым пузырем такого радиуса. Дергаясь всякий раз, когда кто-то вторгается в зону моего личного карантина, я пробираюсь к регистратуре.

— Как попасть в реанимацию? — спрашиваю я.

Из-за стойки на меня смотрит суровая седовласая женщина в голубой униформе.

— По твоему виду не скажешь, что тебе нужно в реанимацию, — говорит она с густым шотландским акцентом, которого хватило бы, чтобы нарисовать Форт-Бридж. — Возьми номерок, и тебя вызовут, как только кто-нибудь освободится.

— Нет, я не болен, — объясняю я. — Я пришел навестить кое-кого.

Она сверлит меня взглядом.

— Три часа ночи. Хочешь посмотреть, как человек спит? Ну и к кому ты пришел?

— К Доминику Ригби.

Она мигом перестает ерничать.

— Боже мой, тогда иди за мной.

Она ведет нас по дезинфицированным коридорам и останавливает миниатюрную азиатку, тоже в голубой форме.

— К Ригби, — говорит она азиатке.

— Вы его сын? Вы — Бен?

У этой медсестры шотландский акцент еще сильнее, чем у ее коллеги, если такое вообще возможно.

— Да, — говорю я.

Перемена в ней происходит мгновенно.

Эта женщина работает в отделении интенсивной терапии. Она целыми днями имеет дело с огнестрельными ранениями, она откачивает жидкость из легких детей, захлебывающихся от муковисцидоза. Я к тому, что она закаленная, но, услышав мою ложь, бледнеет.

— Господи… — бормочет она. — Слава богу. Мы уже несколько недель пытаемся разыскать родственников, но в больнице, где проходит лечение ваша мать, сообщают, что она слишком слаба для разговора с нами, а в школе-интернате, адрес которой записан в полиции, о вас никогда не слышали. Административная ошибка — и в результате мы понятия не имели, где вас искать.

Она замолкает, словно ожидая, что я заговорю, но она ничего у меня не спрашивала, и я молчу. Мне кажется, наш разговор — это темная комната с рассыпанными по полу канцелярскими кнопками, и я стою в этой комнате босиком.

— У него был только один посетитель, — продолжает она, — и то до того, как он начал приходить в себя. Высокая темнокожая женщина, Сандра… Брукс, кажется?

Я давлю из себя даже не полу-, а третью часть улыбки — это все, на что я сейчас способен.

— Э-э, она друг семьи.

Медсестра кивает.

— Я как раз закончила обход. Кажется, твой отец был в сознании. Он будет ужасно рад тебя видеть. Он звал тебя во сне.

Она протирает руки спиртовым гелем, жестом приглашает нас проделать то же самое и ведет через двойные распашные двери.

— Сандра? — шепчет Ингрид, шагая рядом со мной.

— Десять к одному, что это ЛеКлэр, — киваю я. — И чего она так прицепилась к этой проклятой песне?

— А кому дано постичь грязные тайны музыкального вкуса людей среднего возраста? Она заимствует оттуда все свои внешние имена.

— Так или иначе, она была здесь раньше нас, значит, вышла на ту же закономерность. С этого момента мы должны быть очень, очень осторожны.

— Да ну?

Медсестра ведет нас по слабо освещенному коридору. Палаты здесь напоминают клетушки. Мы проходим бесконечные ряды металлических коек, заполненных тихонько умирающими людьми. Знаю, знаю, мы все умираем. Мужчины у нас живут в среднем до семидесяти девяти лет. А значит, с каждой проходящей минутой мы приближаемся примерно на одну сорокадвухмиллионную ближе к смерти. Микроскопические часы вмонтированы в каждую клетку головного мозга и кровеносных сосудов и знай себе тикают. Но я оглядываюсь вокруг, и как ни крути, для некоторых людей часы тикают слишком быстро.

Белоснежно-резкий запах антисептического средства для мытья полов выуживает воспоминание из глубины моей памяти.

Я распластан на спине. Пальцы Бел обводят мясистый кратер из крови и кости, образовавшийся в моем лбу, и следуют по соленой линии к моей руке. Я чувствую жар ее ярости, устремленный сквозь года, как взрыв далекой сверхновой.

Мы останавливаемся у последней клетушки слева. Жестом попросив нас подождать, медсестра юркает внутрь и вскоре появляется вновь.

— Он сейчас не спит, но я не знаю, как долго он проведет в сознании. — Лицо у нее сочувственное, но тон деловой. Думаю, медсестры должны, как никто, уметь дозировать сочувствие, которое они могут себе позволить. — Он очень, очень слаб. Я сказала ему, что ты пришел. Помягче и побыстрее, ладно?

Мы киваем, и она отходит, когда мы переступаем порог.

Палата тускло освещена прикроватной лампой, и нам видны только края его ран, влажно блестящие перед тем, как спрятаться под тени и марлю, и слышен молочно-сладкий запах открытых ожогов и мази. Но больше всего поражает его форма… — я не могу оторвать взгляда от его распростертого тела, искаженного опухлостями и бинтами. Когда он замечает нас, он отодвигает голову по подушке, пытаясь убежать, но не в силах заставить свое искалеченное тело подчиняться.

Его глаза, кристально ясные в свете ночника, лезут на лоб. Он не на шутку напуган.

Но не удивлен.

— Ингрид? — зову я тихо. — Он не удивлен, что Бена здесь нет?

— Нет.

Ингрид озадачена этим, но я — нет. Отсутствие Бена у постели больного отца начинает обретать новый, чудовищный смысл. Доминик Ригби знал, что его сын никогда не войдет в эту дверь.

В школе-интернате, адрес которой записан в полиции, о вас никогда не слышали.

— Черт, — шепчу я. — Бен мертв.

Доминик Ригби смотрит на меня со своей больничной койки так, словно это я виноват в его ожогах. Требуется секунда, чтобы понять, что искаженные звуки, которые исходят из его распухшей челюсти, — это слова. Я наклоняюсь ближе, чтобы услышать его.

— Катись к черту, — хрипит он со змеиным треском в голосе. Я слышу, что каждый слог дается ему с невероятным трудом. — Ты и вся твоя поганая семейка.

Я смотрю на него, сохраняя спокойствие, хотя палата начинает тревожно крениться. Я молча считаю. Видишь, Питти? Ты уже дошел до трех. У тебя все получится, никаких проблем.

— Вы знаете, кто я. — Он не отвечает, но это ничего. Я и не спрашивал. — Кто сделал это с вами?

— Сам знаешь.

— Мистер Ригби, расскажите мне, что случилось.

Один глаз косится в мою сторону, но он не отвечает. Я чувствую исходящий от него страх, и догадаться, чего он боится, нетрудно, совсем нетрудно.

— Я не она, мистер Ригби, — говорю я, стараясь говорить спокойнее и как можно вежливее. — Но она моя сестра. Посмотрите на меня. Сами увидите сходство. Вот и спросите себя, трудно ли мне будет убедить ее вернуться?

Он делает резкий вдох, а затем медленно, шипя, выпускает воздух. Через силу он начинает говорить:

— Она пришла к нам домой. Я работал. Открыл дверь. Она была обычной… обычной… девушкой. — В голосе и сейчас сквозит недоумение. — Она ударила меня чем-то, я отключился.

— Продолжайте, — говорю я.

Он больше не смотрит на меня, а я вспоминаю, как меня допрашивали Рита и Фрэнки, стоя рядом со мной, как будто мы были товарищами. Я опускаюсь в кресло для посетителей — намного ближе, но вне поля его зрения.

— Где вы очнулись? В подвале?

Его глаз поворачивается ко мне с ненавистью, но он не противоречит.

— Пит, — беспокойно спрашивает Ингрид, — откуда ты это знаешь?

— Звукоизоляция, — коротко поясняю я, чувствуя сухость в горле. Я не спускаю глаз с Ригби. — Как это было?

— Холодно. Я был без одежды, замерз.

— Вы очнулись на полу?

— Я висел. Запястья связаны над головой, было больно. Пальцы ног еле доставали пол. Ноги и спина страшно болели. Она все ходила и ходила вокруг меня… казалось, часами. Становилось все тяжелее, и тяжелее, и тяжелее. Это… я думал, потеряю сознание. Я умолял ее отрезать веревки, отпустить меня. Спрашивал, зачем она так. Она не отвечала.

— Она что-нибудь сказала за все это время?

— Только когда я спросил ее за что.

— Что она ответила?

— Два слова: «Вспомни Рэйчел». А потом она… — И его голос обрывается.

— Мистер Ригби? — подстегиваю его.

— Она…

Я вижу, как кривятся его губы, блестит стальная проволока под челюстью, но он не издает ни звука. Его лицо багровеет от натуги. Целая минута проходит, когда он снова начинает хрипеть. Я вижу вялый, беспомощный страх на его лице. Он молча откидывает простыню и приподнимает подол больничного халата. Сморщенная, туго зашитая рана зигзагами тянется вверх по его животу, как вспышка черной молнии, вспоровшей грозовую тучу.

— Жир был белого цвета, — произносит он. — Я увидел его как раз перед тем, как полилась кровь.

Страх запечатлелся в каждой линии его лица, в скрюченном положении его тела, в упрямо стиснутой челюсти.

Я встаю, подтягиваю простыню к его подбородку и присаживаюсь у его головы. Я заглядываю ему в глаза и вижу, как они округляются. Я чувствую его ужас, чувствую, как ужас растет во мне. Я словно смотрю в зеркало, и один страх подпитывается от другого, подобно инфекции.

Каждая клеточка моего тела леденеет, застыв в неверии. Бел сделала это? Повязка закрывает его лицо таким образом, что наводит на мысль о том, что от его носа осталось совсем немного. Голос в моей голове кричит: «Бел сделала это?» Порезами иссечены грудь и живот, сухожилия на пятках, чтобы он не смог убежать. Бел сделала это Бел сделала это Бел сделала это.