Элнет

1

Григория Петровича судил Казанский военный суд. Вынесенный приговор гласил: десять лет каторги. Следователь пытался привлечь к суду и Чачи как соучастницу. Но ее спасло письмо Григория Петровича Ивану Максимовичу.

После приговора Григория Петровича не стали долго держать в Казанской губернской тюрьме, он получил направление в Вологодский централ. На него надели кандалы и перевели в пересыльную тюрьму. Там для отправки в Вологду уже собрали этап человек в десять.

От Казани до Ярославля их везли на пароходе, дальше — по железной дороге.

В Вологодской тюрьме арестантам прежде всего приказали раздеться, обыскали, начальник охраны пересчитал прибывших, сличая каждого с фотокарточкой, находящейся в деле, и лишь после этого отправили в камеру.

В полутемной камере стоял тяжелый смрадный запах. По двум стенам висели грязные брезентовые койки, середину камеры занимал большой грубо сколоченный дощатый стол, окруженный скамейками, к которым ночью крепились койки. В одном углу, у печки — параша, в другом углу, напротив параши, икона — образ Николая Чудотворца.

Утром при раздаче кипятка надзиратель выдал вновь прибывшим медные кружки и объявил:

— Все привезенные вами с собою чайники, стаканы, зубные щетки, расчески и мыло останутся в цейхгаузе.

— Почему?

— По уставу каторжникам не разрешается иметь в камере ничего своего.

В камеру внесли большой медный чайник. Кипяток разлили по кружкам. Григория Петровича мучила жажда. Он попытался хлебнуть, но обжег губы о горячий край кружки.

— Как напьетесь, вычистите кружки кирпичом, чтобы они не позеленели.

— Как же без мыла-то? — спросил кто-то.

— Пойдете в баню, выдадут казенное, а своего мыла арестанту иметь не положено.

— Когда будет баня?

— Баня бывает три раза в месяц. Через недельку подойдет и ваш черед.

— Мы ведь только с этапа, грязью заросли…

— Ничего, недельку потерпите, не бары.

— Ну и централ! — возмущались более опытные, уже побывавшие в тюрьмах. — Нигде нет таких порядков.

В обед принесли баланду, похожую на помои. Ужин оказался и того хуже.

— Почему такое питание?

— Сейчас пост. А в пост и пища полагается постная, — объяснил надзиратель.

— Среди нас много поляков и латышей, им не положено соблюдать православные посты.

— А это не наше дело, начальство знает, кому что положено.

— В других централах, тем, кто не желает соблюдать пост, заменяют постный обед обычной пищей. А у вас можно это сделать хотя бы за свои деньги?

— За свои деньги можно заказать тоже только постную пищу: до самого рождества в тюрьму ничего не будет завозиться, кроме селедки и воблы.

Эти слова вызвали всеобщее возмущение. Арестанты стали размышлять, советоваться, как быть. Переслали записку в соседнюю камеру, договорились действовать все вместе. Решили вызвать для объяснений начальника тюрьмы.

Пришел начальник тюрьмы — высокий широкоплечий старик.

— Ну, что же, господа? — ласково начал он. — Я ознакомился с вашими требованиями. Во многом вы правы. Даю вам слово, я сделаю все, что в моих силах. Насчет книг, писем, снятия кандалов, сокращения срока — если последуют распоряжения свыше — с моей стороны не будет никаких препятствий. Если не желаете, чтобы надзиратели при моем посещении камер кричали «смирно», пожалуйста, я прикажу отменить этот порядок. Вы просите удлинить прогулку. И это можно. А вот насчет постной пищи, ей-богу, не могу ничего изменить. Я сам лично писал в Петербург по этому поводу, но не разрешают. Также не разрешают покупать на свои деньги мясо и молоко. И разрешить пользоваться своим стаканом и мылом тоже не могу. Пишите, господа, начальству. Я вас поддержу.

Начальник тюрьмы глубоко вздохнул.

— Вот так, значит, господа, — сказал он, немного помолчав, и вышел из камеры.

Лишь только за ним закрылась дверь, как в камере поднялся шум. Все наперебой принялись ругать начальника, передразнивать его жесты и сошлись на одном: ему верить нельзя. Поэтому решили от постной пищи отказываться и впредь.

Несколько дней всей камерой отправляли- обед и ужин нетронутыми. Ели только хлеб.

Как раз в это время в Вологодский централ приехал с ревизией врачебный инспектор из Главного тюремного управления.

Сопровождаемый большой свитой, инспектор вошел в одну из камер.

— Ну как, господа, клопы есть? — весело спросил он.

— Имеются, да не в клопах дело, — ответили ему. — Зачем нас кормят постной нишей? Мы в святые не собираемся. Почему нам не разрешают пользоваться своими стаканами? Где это видано, чтобы арестованным запрещалось умываться с мылом?

— Слыхал, слыхал, господа, о ваших претензиях… Но это — особая статья! — поморщился инспектор, — Значит, на клопов не жалуетесь? Ну ладно, очень хорошо.

И инспектор вышел из камеры.

Потом он посетил тюремную больницу.

Все больничные палаты были битком набиты больными. По ночам никого не выпускали в клозет, поэтому в углу каждой палаты, распространяя зловоние, стояла параша.

Инспектор не заметил этих параш. Не обратил он внимания и на то, что тяжелобольные лежат в кандалах и умирают тоже в кандалах. Этого инспектор не увидел. Но зато заметил беспорядок в другом и тут же, в присутствии больных, сделал выговор врачу и фельдшеру:

— Почему в изголовьях кроватей не повешены таблички? На табличке должна быть написана фамилия больного, чем он болен и температура. Если этих сведений нет, то как, например, я смогу узнать, может или не может больной встать при моем приходе в палату?

На следующий день врачебный инспектор распорядился вызвать в кабинет начальника тюрьмы делегатов от арестантов, по одному человеку от камеры.

— С точки зрения гигиены питания постная пища приносит большую пользу, — сказал инспектор. — В постной пище содержится много полезных составных частей: в горохе — белок, в рыбе — фосфор…

(В тюрьме по средам, пятницам и другим постным дням кормили супом из хвостов мелкой рыбешки.)

Свое выступление инспектор заключил такими словами:

— Господа, советую вам не отказываться от предлагаемой пищи, а в отношении прочего последует особое распоряжение. Стаканы и мыло вам выдадут. Я скоро буду в столице, там я постараюсь защитить ваши интересы.

— Мы обдумаем ваше предложение, — ответили делегаты, и их развели по камерам.

В камерах с нетерпением ожидали возвращения делегатов, и как только те вернулись, к ним приступили с расспросами:

— Ну как? Что он сказал?

Делегаты сообщили, что им говорил инспектор.

Есть тюремную бурду никто не согласился. Решили продолжать отказываться от постной пищи, но при этом не делать ничего, что подало бы тюремному начальству повод для репрессий.

Вскоре во всех, камерах начали говорить, что надо бы придумать что-нибудь такое, что вынудило бы тюремщиков пойти на уступки.

— Нечего слушать начальство! — кричал один разошедшийся уголовник.

Политические предлагали ждать.

Терпения на ожидание хватило не надолго. Однажды утром Григорий Петрович услышал, как в соседней камере запели «Марсельезу». В его камере сразу же открыли окно и подхватили песню. К ним присоединилась еще одна камера, потом еще и еще, и скоро пела вся тюрьма.

Надзиратели в растерянности забегали по коридорам. Пришел старик начальник. Он вступил в переговоры с камерой, которая начала петь прежде других, но тут из другого коридора, потрясая тюремные своды, зазвучало, как гром:

Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут!..

Раньше в тюрьме никогда такого не было. Начальник перепугался и позвонил губернатору. А тот приказал послать на усмирение бунта в тюрьме солдат.

Молодой каторжанин, стоя у окна, пел «Марсельезу», его сильный звонкий голос раздавался на весь двор.

Надзиратель со двора несколько раз крикнул ему:

— Отойди от окна!

Но каторжанин отвечал ему проклятьями и продолжал петь.

Пробегавший по двору старший помощник начальника Меркушев закричал на надзирателя:

— Чего спишь! Тут надо того… Стрелять надо!

Надзиратель выстрелил. Каторжанин едва успел посторониться, пуля просвистела у самого его уха.

Выстрел еще более возбудил заключенных. Песня зазвучала громче и мощнее. Раздались крики:

— Палачи! Убийцы!

В тюремном коридоре послышалась команда офицера, который привел солдат. В камерах притихли.

Офицер вошел в ту камеру, в которой сидел Григорий Петрович.

— Ну, молодцы, что вы тут натворили? — спросил офицер, подмигивая арестантам.

Все в камере заговорили сразу, перебивая друг друга. Кронштадтский матрос Власов распахнул рубаху на груди и, подступая к офицеру, закричал:

— Стреляйте, драконы! Колите штыками! Все рав-(Но нам здесь погибать от голода!

— Чего там с ними канителиться! — высунулся из-за спины офицера начальник тюрьмы. — Выходите по одному в коридор! Ну, быстро! Чего толчетесь, как овцы? Вывести всех до единого!

В камеру ворвалось с десяток надзирателей, они набросились на арестантов и поволокли их в коридор. В коридоре арестантов подхватывали солдаты, отводили в соседний корпус и запихивали в тесные одиночки камеры по два, по три человека.

Григорий Петрович попал в одну камеру с рабочим-большевиком Герасимовым.

Они просидели вместе неделю. Герасимов много рассказывал Григорию Петровичу о деятельности большевиков, о Ленине, объяснял, за что воюют английские и французские империалисты, почему погнала на фронт своих солдат Германия, почему оказалась втянутой в эту войну Россия…

Через неделю Григорий Петрович заболел, и его положили в больницу.

В больнице кормили лучше, а лечили из рук вон плохо. Фельдшер не был злым человеком, но всех больных он считал симулянтами. Доктор, седовласый старик, заявлялся в больницу всего раз в неделю. Когда он входил, палату сразу наполнял запах винного перегара, и начиналась «выписка» больных. Всех, кого доктор находил здоровыми, а вернее тех, кто первым попадался ему на глаза, он отправлял обратно в камеры. Зачастую бывало так, что арестант с какой-нибудь пустяковой болячкой оставался в больнице, а тяжелобольной туберкулезник возвращался в общую камеру.

Григорий Петрович поправился не от лечения — болезнь осилил его молодой крепкий организм.

Из больницы Григория Петровича перевели в одиночную камеру.