Гуманитарный бум

VIII

Лиза надеялась, что Москва ее спасет. Убегая с дачи, она как бы говорила себе: только бы добраться до дома, только бы добраться, а там… там она в безопасности, в надежной норке, юркнув в которую можно ничего не бояться. Экзамен она сдала хорошо, и когда всему курсу раздавали зачетки, к ней на мгновение вернулось ощущение, что она отличница, красавица, беспечная и веселая папина дочка. Она раскрыла зачетку, но тут же вспомнила о болезни отца, о Феде, о Никите, который разузнал ее адрес, и в душе заныла тревога. Ее пригласили в кафе — отметить сдачу первого экзамена. Она отказалась. Тихонько выскользнула из университета и нырнула в метро. Тревога не исчезала, и Лиза с досадой подумала, что лучше уж было бы получить тройку или вообще провалиться, чтобы не возникало никаких соблазнов счастливой жизни.

Следующим экзаменом была зарубежная литература, и дома она достала учебник. «Буду зубрить. Пусть…» Стала читать о трубадурах и миннезанге, но через секунду захлопнула книгу. «Провалюсь ко всем чертям, — сказала она вслух и зловеще добавила: — Ха-ха!» Взглянула на себя в зеркало и прядью волос закрыла один глаз: «Ну и мегера!» Закрыла другой. Оба. Но тут из темноты всплыло улыбающееся лицо Никиты, ее снова охватила паника, и она судорожно схватилась за учебник. «Наиболее крайней степени достигает идеализация войны в стихах-сирвентах Бертрана де Борна, для которого жизнь вне войны теряет смысл и цену», — прочла она, не понимая ни слова. «Почему войны?! Какой войны?! С кем?!» Перечитала еще раз: «…Бертрана де Борна… Жизнь вне войны…» «Какой бред! Война же — это смерть! — подумала она, вдруг ее обожгло: — «…теряет смысл и цену»! Вот оно что!»

Солнце било в глаза, и Лиза стала задергивать оконную занавеску, но кольцо вверху за что-то зацепилось, и она дергала, дергала, не замечая, что занавеска не поддавалась. Было душно, и она сказала себе: «Ветерок бы подул!» За окном до рези в глазах сияли белые дома, а за каналом виднелся шпиль речного вокзала. У причала стоял туристский теплоход, тоже весь белый. Эта навязчивая белизна заставила ее отвести глаза, и вдруг Лизу обожгло снова. Это было почти нереально: внизу на скамейке сидел Никита. Лиза отпрянула от окна и простояла неподвижно ровно столько времени, сколько было нужно, чтобы наваждение (если это было оно) исчезло. Снова взглянула вниз: «Никого!» Вздохнула с мучительным облегчением (сделала вид, что с облегчением), зная, что этот камень будет самым тяжелым. Сейчас… сейчас он придавит ее, расплющит. Если внизу действительно никого, она умрет. Здесь. У окна. Взглянула… Никита вышел из-за сигаретного ларька, закурил и посмотрел на окна ее дома. «Он не знает номера квартиры. Вот и пускай…» Он замахал ей рукой — заметил. Прятаться было поздно. Полуобморочным жестом она нарисовала на стекле воображаемый вопросительный знак. Он засмеялся и показал ей, чтобы она открыла форточку. Лиза открыла. «Номер квартиры? — крикнул он. — Я к вам!» И она ответила: «Не помню. Кажется, девятнадцатый».

— Разве я вас звала? — спросила она строго и даже враждебно, когда он поднялся к ней.

Лиза вздохнула и растерянно отступила на шаг, как бы не зная, что теперь делать.

— Вы — меня? Нет, не звали, — он улыбнулся с уверенностью, что ее недружелюбие лишь на словах относится к нему. — Можно войти?

— Что ж, войдите… — Лиза отступила еще на один шаг.

— Как сдали экзамен? Какой попался вопрос?

— Мне? — она не сразу поняла, о чем он спрашивает. — «Слово о Законе и Благодати» Иллариона. Общая характеристика.

— А… — он надел добролюбовские очки и рассеянно огляделся.

В комнате было по-прежнему душно и так сильно пахло перестоявшейся водой из-под цветов, что казалось — разболится голова. Лиза спросила Никиту, хочет ли он пить, и налила ему минеральной воды. Он пил медленно, и она со страхом ждала, что сейчас вода в стакане кончится, а что делать и говорить дальше, она не знала. «Еще?» — спросила она с надеждой, когда он кончил пить. Никита качнул головой: «Нет, спасибо…» Она улыбнулась, как бы сочувственно встречая его отказ. Духота стала нестерпимой. Лиза снова принялась задергивать занавеску, и у нее опять не получалось. «Я же все лгу, — подумала она, — лгу и трушу».

— Никита! — она резко повернулась к нему лицом, и он взглянул на нее с готовностью ее слушать, но именно эта готовность ей почему-то мешала. — Я хотела вам сказать… Наверное, я… я… Как глупо!

Она попятилась, наступая на край занавески. Он протянул руку, чтобы удержать ее, Лиза споткнулась и, оказавшись в его руках, внезапно застыла.

— Лиза, вы… вы…

На мгновение ей стало жутко, и она вырвалась из его рук. Он слепо пошел за ней. «Не надо», — взмолилась Лиза. Она забилась в ванную, заперлась на крючок, и ей никак не удавалось закутаться в короткое полотенце, чтобы немного согреться. Ее знобило. В ванной было темно, но Лиза не боялась темноты. Наоборот, ей страшнее было взглянуть на себя при свете, словно она бы увидела на своем теле отвратительное увечье. В детстве ее возили на грязи — лечить коленку, и когда ее впервые обмазали этой липкой жижей, Лиза взвизгнула от обиды, стала вырываться, кричать и плакать, как будто с ней произошло что-то оскорбительное. Ей объясняли, что грязь потом смоют, но она не слушала и вопила… То же самое испытывала она и теперь, только ее вопли были слабыми и беззвучными.

— Ты что затихла? — спросил из-за двери Никита. — Открой, я возьму одеколон.

— Здесь нет одеколона.

Она удивилась враждебности своего голоса.

— Тогда ватку со спиртом… я оцарапался.

Она подняла крючок и протянула ему пузырек со спиртом и вату.

— Что ты морщишься? Жжет?!

— Да, немного…

— Ты боишься боли?

— Я могу перенести сильную боль, но пустяковая царапина вызывает во мне панический ужас.

— Подумать только!

Он уловил издевку в ее словах.

— Лиза, зачем ты?

— Просто не говори о боли! Я прошу: не говори о боли! Прошу: не говори! Прошу! — закричала вдруг Лиза и, затихнув, снова опустилась на стул и закуталась в полотенце.

Алена не сомневалась, что позвони она Трухачеву, и он воспримет это как ее признание собственного краха. Со Славиком Трухачевым у нее был роман еще в те годы, когда институтской ватагой собирались у нее на Сретенке и, выпроводив родителей на кухню, устраивали танцы при свечах. Славик тоже был из числа центровых мальчиков, длинный, тощий, угрявый; он носил самые потертые джинсы с самыми живописными заплатами, в разгар веселья вспрыгивал на стол, стягивал с худых ребер рубаху и на глазах у всех трясся в конвульсиях, словно папуас в ритуальных плясках. В те благословенные времена, когда еще было открыто кафе «Ветерок», считавшееся притоном «московских хиппи», Славик появлялся там в костюме американского десантника, а затем одним из первых ввел моду на длинные солдатские шинели. Среди приятелей он ходил в героях, и Алена сама выбрала Славика. Хотя поначалу он не слишком обращал на нее внимание, она сумела внушить ему, что они достойны друг друга (как в шахматах: среди мужчин — среди женщин), и осторожно навела его на мысль, что они прекрасно смотрятся вместе и трудно отыскать более удачную пару. Вскоре Славик даже перехватил у нее инициативу и, исподволь направляемый ею, стал проявлять недюжинные старания, добиваясь ее благосклонности.

Когда на горизонте Алены появился Никита Машков, Славиком пришлось пожертвовать. Сравнение с Никитой было не в его пользу, и Алена убедилась, что при всех своих достоинствах Славик все же мальчишка и шалопай, с которым она чувствовала себя умной старшей сестрой. Славик переживал разрыв мрачно и театрально: несколько дней подряд пил, не появлялся дома и торчал под ее окнами. Его сумасбродства не трогали Алену, и когда Славик стал слишком назойлив, она его отчитала и выпроводила. Все ее помыслы занимал Никита, и на Славика попросту не оставалось времени.

Но вот и с Никитой все кончилось, и тогда она снова вспомнила о Славике Трухачеве. Алена вовсе не надеялась воскресить былую идиллию, напротив, была уверена, что Славик вряд ли ее простит, да она и не старалась бы заслужить его прощение. После бурного романа с Никитой Алена не ждала ничего подобного в будущем и, мирясь со скучным течением серых будней, стремилась жить одним прошлым.

Она позвонила Славику, и они встретились на Тверском бульваре, у нового МХАТа. С утра стояла духота, и Славик был в сомбреро, в пробковых сандалиях, с платочком на шее. Он сидел на нагретых каменных ступенях театра и накручивал на палец медную цепочку. Заметив Алену издали, он уже больше не смотрел в ее сторону и лишь мрачно разглядывал мелкие звенья цепочки.

— Что, тяжко? — спросил он, когда Алена села рядом, подстелив себе холщовую сумку. — Кто кого бросил, он тебя или ты его?

— Он меня, успокойся, — толстые икры Алены были стянуты высокой шнуровкой босоножек, сделанных на античный манер, и она с наслаждением вытянула уставшие ноги.

— Я спокоен. Мне что!

— Ты не страдал из-за меня? — ей хотелось услышать, что когда-то и он страдал так же, как она теперь.

— Фиг-то! Мне тебя было жалко…

— Я вижу, — Алена как бы позволила себе понять его так, как подсказывала ее умудренность в жизни.

— Что ты видишь, чудачка! Чтобы я еще киснул! Не дождетесь! Трухачев не из таких!

Он беспокойно задвигался, словно боясь, что ему не поверят.

— А я ужасно страдала, — шепотом произнесла Алена и в знак того, что она не рассчитывает на его понимание и сочувствие, сама же усмехнулась и заговорила о другом: — Что сейчас в кино? А то на этой даче сдохнешь от скуки! Да, а почему ты меня жалел-то?!

— Жалел? — не успевая следить за сменой ее настроений, он уже не помнил, что говорил сам.

Убедившись, что его фраза о жалости оказалась случайной, Алена окончательно успокоилась и повеселела.

— Ладно, куда двинем? Есть одно местечко, кафе «Бегемот»… Вообще-то оно называется иначе, но мы его так прозвали…

По-разбойничьи свистнув, она остановила такси. То кафе, в которое они ехали, Алена выбрала не случайно, рассчитывая застать там Никиту и Лизу. Кафе находилось неподалеку от университета, в экзотическом полуподвале с окнами-бойницами и сводчатыми потолками, стулья были сделаны в форме дубовых пней, а светильники напоминали летучих мышей, распластавших широкие крылья.

Алена не хотела, чтобы Никита и Лиза ее увидели, а рассчитывала просто понаблюдать за ними издали. Просто понаблюдать… вот они войдут, выберут столик, закажут… Никита не будет сводить с нее глаз, предупреждая каждое ее желание, а Лиза будет чувствовать себя растерянной и счастливой, как когда-то Алена. Он будет вполголоса рассказывать ей смешные истории, и его рука будет лежать на спинке ее стула. Алена с мудрым спокойствием скажет себе: «Суета сует…» Ей было одинаково горько и за себя и за Лизу, и, чтобы немного заглушить эту горечь, она держала рядом Славика.

Когда Никита и Лиза вошли в полуподвал, Алена нагнулась и спряталась за Славика. От неожиданности он отклонился в сторону, и она зло зашептала:

— Не шевелись!

Он замер, не решаясь оглянуться.

— А что такое?

— Не шевелись, говорю! Сиди прямо! Я не хочу, чтобы меня здесь видели!