Гуманитарный бум

Суд приговорил Федю к двум годам лишения свободы. Алексей Степанович был готов к этому, но, когда объявили приговор, его охватило странное оцепенение, и он долго не мог двинуться с места. Простившись с Еленой и братом, он отправил Лизу домой, а сам поехал на дачу. Ему мучительно хотелось побыть одному. Алексея Степановича жгло предчувствие, что в его жизни что-то должно решиться, выясниться, словно и ему был готов приговор. На вокзале он сел в поезд, едва не пропустил свою станцию и выбежал из вагона, когда двери уже закрывались. На платформе перевел дух и побрел в сторону дачи. У него осталось одно-единственное стремление: добрести до кабинета, рухнуть в свое седалище и замереть, не двигаться. Обогнул дачу Колпаковых и вскоре вышел на свою просеку. Вышел и побледнел: впереди, над затейливой крышей его усадьбы-теремка, расстилался густой черный дым.

Еще не отдавая себе отчета в случившемся, Алексей Степанович машинально ускорил шаг. Последние метры он почти бежал, подстегиваемый недобрым предчувствием. Возле дачи толпился народ: при виде Алексея Степановича толпа расступилась. Он дрожащей рукой вставил ключ в замочную скважину, открыл калитку и ринулся к террасе. Дверь на террасу была взломана, под ногами хрустело стекло. «Воры!» — подумал он и, не останавливаясь, бросился на второй этаж. На лестнице Алексей Степанович утонул в дыму, замахал руками и закашлялся. Ничего не было видно, и он ощупью крался вдоль стен. Дверь в его кабинет тоже оказалась взломана, и внутри полыхал костер. Превозмогая удушье, он проник в кабинет и чуть не споткнулся о пустую канистру из-под бензина. «Подожгли! Облили бензином и подожгли!» Огнем была охвачена вся комната — горели занавески, мебель, дубовое седалище. Алексей Степанович метнулся к полкам, где стояли старинные вещи, ощупал пустые доски и застонал от бессильной ярости. Весь антиквариат был похищен: фарфор, серебро — все!

На подламывающихся ногах он спустился по лестнице вниз. За его спиной рухнула обгоревшая балка, вздымая сноп искр, и костер затрещал еще злее. Алексей Степанович засмеялся тихим и счастливым смехом безумца: ему было все равно. Его окружили люди, подхватили под руки: он узнал Марью Антоновну и Алену.

— Пожарников вызвали! Вы не волнуйтесь, не волнуйтесь! — повторяла Марья Антоновна.

Алена подставила ему стул. Он сел и погрузился в обморочное оцепенение.

— Там… — произнес он тихо и показал на горевший верх дачи.

— Что, что? — Марья Антоновна склонилась над ним. — Там что-нибудь осталось?

— Моя жизнь, — едва проговорил он и улыбнулся той же счастливой улыбкой.

— Ничего, ничего, — Марья Антоновна успокаивала его словно больного и делала знаки Алене, чтобы она принесла шприц и снотворное.

Алена бросилась выполнять ее просьбу.

— Вся моя жизнь зря, — сказал Алексей Степанович, блаженно глядя в голубое небо.

— Что это вы выдумали! Почему зря! Подумаешь, дача сгорела! И из-за этого так отчаиваться!

Алексей Степанович неподвижно смотрел в небо.

— Может быть, вам лечь? — спросила Марья Антоновна.

Он качнул головой.

— Дать подушку?

Марья Антоновна с нетерпением смотрела на калитку, откуда должна была появиться Алена.

— Не надо, — сказал Алексей Степанович. — Теперь все равно.

— Как это — все равно? Зачем вы? Через год ваша дача будет как новенькая!

— Ее подожгли, — сказал Алексей Степанович. — Я видел канистру.

— Бандитов этих поймают, поймают. И посадят в тюрьму, — она успокаивала его как ребенка.

— А Федя? — спросил он с мудрым укором человека, вынужденного задавать вопрос, на который не существует ответа. — Он же не виноват!

Прибежала запыхавшаяся Алена со шприцем и ампулами.

— Вот и слава богу, — ласково сказала Марья Антоновна, делая ему укол.

Когда она иглой прокалывала ему кожу, Алексей Степанович сладко улыбнулся от боли, привалился спиной к спинке стула и тут же, на улице, надолго заснул.