Гуманитарный бум

Алексей Степанович выбежал из комнаты Феди, бросился в одну, в другую сторону, остановился, замер и схватился за голову. Он пробовал что-то сообразить, но в голове был хаос. Вспомнил о Фединой записке, скомканной в кулаке, разгладил ее на ладони и прочел еще раз. «Ушел… ушел, негодяй!» — простонал он и, вскидывая голову с дико вытаращенными глазами, крикнул: «Лиза!» Никто не ответил, и Алексей Степанович вернулся в комнату. Сдернул очки, царапнувшие дужкой ухо. «Вот оно как… отблагодарил!» Алексей Степанович рассмеялся, тяжело наваливаясь на стол, и вдруг увидел перед собой то, что заставило его на минуту застыть. На столе была аккуратно сложена Федина пижама, подаренная Алексеем Степановичем, а поверх нее — крестом — домашние тапочки. Алексей Степанович яростно тряхнул стол, забирая в кулак скатерку…

Последнее время они с сыном не разговаривали, но точно так же, как противники сходятся на дуэли, Алексей Степанович стремился достичь последней черты и выстрелить в воздух. Он оттягивал перемирие с Федей. Когда он вел себя с ним как любящий отец, старался быть нежным, веселым добрым, в нем быстро скапливалось глухое раздражение, и он терял равновесие. Поэтому Алексей Степанович предпочитал своих нежных чувств не показывать, недаром же говорится: хочешь мира, готовься к войне. «Еще немного и…» — обещал он себе, и когда совсем уж собрался протянуть сыну руку, Федя жестоко обманул его. Значит, он шел к этой черте с намерением выстрелить, и теперь этот выстрел грянул, и Алексей Степанович чувствовал, что все хорошее и доброе в нем убито.

Его первым побуждением было броситься вдогонку за беглецом, изловить и с позором вернуть, но он даже не знал, куда мог убежать Федя. В Москву? На Камчатку? В Тмутаракань?

Алексей Степанович вышел на балкон:

— Анюта!

«Она должна знать».

Никто не отозвался, и Алексей Степанович бросился вниз — на террасу, на кухню, но Анюты нигде не было. Он двинулся в дом, подряд открывая все двери. Услышал за стенкой шум и голоса. «Может быть, Лиза?» Приоткрыл дверь и замер: перед ним стояла Лиза и этот смутьян Машков. Они не заметили его, продолжая вполголоса разговаривать. Алексей Степанович, странно выгнувшись от напряжения, весь подался назад, и тут его качнуло, голова закружилась, все поплыло, и что-то чугунное адски сдавило череп. Он попытался опереться о стену, но стена кренилась и падала. «Сумасшедший дом», — успел подумать он, съезжая по стене на пол и теряя сознание… Очнулся. В ушах звенело. Пополз по коридору на четвереньках, болезненно морщась от каждого движения. Головой боднул дверь своего кабинета. Казалось, что там — спасение, только бы доползти. Дополз. Привалился спиной к своему креслу, голова свесилась набок, и он неподвижно смотрел перед собой, словно высматривая что-то в углу и улыбаясь от азарта этой сидячей охоты. «Лиза… Ли…» — попробовал произнести он, но язык не ворочался, он оторопело потянулся рукой ко рту, но и рука была не своя, чужая, каменная.

— Отец! — Лиза вбежала в комнату.

Алексей Степанович с трудом шевельнул губами.

— А-а! — вскрикнула Лиза, испуганная его застывшей улыбкой.

На ее крик вбежал Никита.

— Инфаркт или удар. Ни в коем случае нельзя его трогать. Я за «скорой». Где телефон?

— Телефон? Не знаю… Телефон у Алены, — пробормотала Лиза, и ее лицо скривила судорога. — Это из-за меня! Он видел нас вместе!

Она вцепилась в рукав Никиты.

— Побудьте с ним. Я быстро, — сказал Никита и осторожно разжал ее пальцы, высвобождая руку.

Лиза не решалась обернуться и взглянуть на отца.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросила она.

Ответа не расслышала. Обернулась. Алексей Степанович что-то шептал.

«Федя ушел», — поняла она по движению губ.

— Куда ушел?! Что ты!

Вбежали Марья Антоновна и Алена.

— «Скорая» сейчас будет. Лизочка, надо приготовить документы, паспорт. Скорей!

Лиза бросилась отыскивать бумаги, а Марья Антоновна бережно приблизилась к Алексею Степановичу.

— Бедненький вы наш! Что, сердечко? — ласково прошептала она. — Ничего, ничего. В нашем с вами возрасте все бывает.

— Фе… я… — все пытался выговорить Алексей Степанович.

Марья Антоновна вопросительно взглянула на Лизу.

— Кажется, он кого-то зовет? Не Федю?

Лиза не отводила глаз от бумаг.

— Нашла! — она показала Марье Антоновне паспорт, который уже давно держала в руках.

«Скорая» примчалась через тридцать минут. Когда Алексея Степановича на носилках отнесли в машину, Марья Антоновна отвела Лизу в сторону.

— Вам лучше остаться. Милая, вы не справитесь. Там надо будет многое организовать… Алена! — позвала она дочь, как бы перепоручая ей Лизу.

Алена обняла подругу и под видом шутливой борьбы не пускала ее к машине.

— Глупая, лучше не спорь. У матери в этом деле опыт.

— Я… я… — Лиза упрямо рвалась к машине.

Дверцы «скорой» захлопнулись.

— Потопали ко мне, — сказала Алена и повела за собой Лизу. — Слушай, а что он про Федю-то говорил? Куда он у вас делся?

Лиза словно спохватилась:

— Мне надо… срочно!

— Куда ты?

Лиза побежала. Возле леса ее догнал на велосипеде Никита:

— Садитесь.

Она послушно села к нему на раму.

— Думаете, он поправится?

Лиза как можно дальше отодвинулась от Никиты и заговорила об отце, словно одно это могло служить оправданием тому, что они с Никитой были сейчас вместе.

— Конечно, поправится. Я уверен. Однажды Алексей Степанович рассердился на нас и сдвинул целый ряд стульев, на которых сидели студенты.

— Как я перед ним виновата!

Никита промолчал, словно эти слова его косвенно задевали.

— Направо? — спросил он у развилки.

— Как я ужасно виновата! Направо, да.

— Что ужасно?

— Он уверен, что я его предала.

— Куда мы сейчас? — спросил Никита после долгого молчания.

— К Феде. Он наверняка у Анюты.

— Мы с вашим братом не особенно ладим друг с другом. Почему-то он меня невзлюбил.

Лиза молчала.

— Теперь налево? — спросил Никита, притормаживая у новой развилки.

…Это было похоже на то, как подрубают дерн и под лопатой лопается последняя ниточка корешков, последняя слабая паутинка. Феде стало ясно, что в ссорах надо было искать не примирения, а разрыва. Он часто слышал, как о ссорящихся говорили: стерпится — слюбится, а о сумевших наладить совместную жизнь: прижились друг к другу. Феде это приживание казалось теперь страшным и диким, словно уродливо сросшиеся коренья. Когда ему встречались такие люди-сростки (вместе — по магазинам, вместе — в прачечную, вместе… вместе…), он с ужасом спрашивал себя: «Неужели и я?..» Но вот лопнула последняя паутинка, связывавшая его с женой и отцом, и он испытывал ни с чем не сравнимое облегчение.

— …Такие пироги, такие, понимаешь ли, пирожочки, — повторял Федя, раскручивая пропеллером дверной крючок. — Что ты молчишь? — накинулся он на Анюту и почему-то сам испугался того, что он сейчас скажет.

— Не ждала я этого…

— На свете все неожиданно.

— Просто я не знаю… что теперь делать?

— Щей давай. Каши.

— Да?! Тебя накормить?! — Она засуетилась, постелила скатерть, поставила тарелки и чашки. — Феденька, а ты надолго?

Он шутливо нахмурился и, когда ее плечо оказалось рядом, рявкнул по-собачьи.

— Р-р-р-гав!

Она вздрогнула и попятилась.

— Понимаю, понимаю…

— Ничего ты не понимаешь! Жить я здесь хочу. Возьмешь?

— Феденька, а жена?

— Жену мы серной кислотой изведем.

— Ты все шутишь, — с грустным облегчением вздохнула она.

— Не шучу, — внушительно остерег он.

— Но разве ты не знаешь, что за преступления… — с языка Анюты чуть было не сорвалось: «…сажают в тюрьму», но она промолчала, чтобы не напоминать о муже.

— А ты разве не знаешь о таком учреждении, как загс — запись актов гражданского состояния!

— Слыхала…

— И чем там занимаются?

— Федя, не гожусь я для загса. Замужем уже, — с запинкой сказала Анюта.

— А я женат, чем не парочка!

— …И Алексей Степанович рассердится, и соскучишься ты со мной. У нас ведь деревня.

— А ты, мать, не давай скучать. Пой, пляши «цыганочку». Старайся. Какой орел-то тебе достался!

— Вот видишь, смеешься. И что тебе здесь!..

Он поймал ее руку.

— Дом твой приглянулся. Рубленый. С двухскатной крышей. И огород… Картошку сажать буду.

Анюта вздохнула, как бы смиряясь с тем, что от него все равно не добьешься толку.