О любви и не только

Надо было возвращаться и мы решили последний вечерний поезд дождаться на станции Каролино-Бугаз, где у Понарёвых была дача. Доехали до Затоки на автобусе, купили бутылку красного вина у местных виноделов, батон на закуску и пошли пешком через мост. Идти было не страшно, поезда ходили редко, мы пили вино из горлышка, попеременно кусая батон, и кормили чаек. На косе было безлюдно, солнце быстро садилось за высокий берег и когда мы нашли так называемую «дачу», стало совсем темно. Это был небольшой сарайчик: тамбур и комнатка с топчаном, где можно было переночевать – наверху сверкая огнями прогремел последний пассажирский поезд.

Море было рядом, тёмное, шумное и страшное, но быстро поскидав верхнюю одежду, мы побежали к нему. Я был как обычно в плавках, а Ляна – в белом узорчатом лифчике и трусиках. Войдя в воду, она присела и с криком поднялась на мелководье и я даже в темноте увидел две красные вишенки на груди, проступившие сквозь мокрое бельё, и черноту внизу. В порыве я закричал: «К чёрту условности, здесь нас никто не видит!» и скинул с себя плавки. Потом стал снимать с Ляны лифчик, слизывая солёность её плеч, шеи, грудей и по ложбинке ниже и ниже. Но она вырвалась и бросилась в воду, оставив меня с трусиками в руках. Отбросив трофей, я ринулся за ней, и мы долго-долго плавали как Ихтиандр и Гуттиэре в фильме «Человек – Амфибия», обвивая друг друга телами. И дошло до секса в воде – это что-то не земное! Ты стоишь, упёршись ногами в дно, а она, обхватив руками твою шею, то уплывает от тебя в невесомость, то наваливается всей тяжестью своего тела, сливаясь с тобой в одно целое, как осьминог… А море пело и сверкало блестящими брызгами – это цвёл планктон, был конец августа, 29-е, день моего рождения, третий семерик, 21 год.

Мокрые и усталые, мы добрели до сарайчика и упали на топчан. Там под тёплым покрывалом продолжали любить друг друга, прерываясь на глоток вина и закуску томатами «черри» – несколько штук мы нашли рядом на хиленьких кустиках. Потом пили чай из самовара, разгочегарив его сухими веточками, собраными на берегу, запивая сухую солёную скумбрию, пару штук висело на верёвочке. Над нами грохотали грузовые поезда, их пропускали только ночью, а в промежутках мы слышали лишь шум прибоя и тихое журчание воды. А рано утром встречали рассвет: необычайно красивое зрелище, когда солнце встаёт из моря, а оно здесь на весь горизонт, сначала яркий краешек, что становится больше и больше, и вот уже и вода и небо залиты красным цветом, а солнечный диск торжествуя плывёт над морем. .. Я всё запечатлел на фотоаппарат, но даже и без него эта яркая картина, как и ночь любви на черноморском берегу остались в памяти навсегда…

Мы ехали в поезде и мечтали о будущем: я выучусь на инженера и буду работать на заводе, Ляна приедет ко мне во Львов и будет давать уроки музыки. Но нашим планам не суждено было сбыться – в Одессе нас ждал другой расклад. Тётя Надя прежде всего спросила, где мы пропадали всю ночь, а потом объявила, что её переводят в Кишинёв в республиканскую филармонию, там работала однокурсница Мария Биешу, и она добилась о месте и для Ульяны. «Так что собирайся, через три дня едем!» – сказала ей, как отрезала. Эти три дня прошли под знаком прощания – с милой Одессой, с нашей мечтой, но не с любовью. Гуляя по Дерибасовской, мы танцевали под джаз-оркестр, который играл у фонтана вечерами, и целовались. У памятника Дюку на Приморском бульваре обещали встретиться вновь. А спустившись по Потёмкинской лестнице на морской вокзал, долго стояли обнявшись, пока туман не окутывал одесский маяк и закрывал бесконечный горизонт, и молча загадали, что наша мечта таки сбудется. Через три дня мы расстались, Ульяна уехала в Кишинёв начинать трудовую жизнь, а я во Львов, «грызть гранит науки».

Однако технические дисциплины оказались мне не «по зубам», хотя в средней школе я учился отлично, в вузе высшую математику, физику и особенно химию не потянул. И не потому, что «мозгов» не хватало, а просто заниматься надо было систематически, к чему я приучен не был. Но взяв третий талон на пересдачу химии и захватив с собой отпечатанные фотки из Белгородской крепости, я пришёл на кафедру, где застал Кшиштовского в добром здравии и хорошем расположении духа. Фотографии ему страшно понравились, особенно там, где был вместе с Ульяной, и мы долго вспоминали нашу совместную экскурсию. А когда дошло до дела, то Ян Адамович начал задавать мне такие вопросы, что я не смог ответить ни на один из них. «Молодой человек, в химии вы ничего не смыслите» – подытожил он и влепил на талон большой жирный «неуд.»

Это был последний шанс, надеяться мне было не на что, и напрасно брат ходил к декану факультета, исправить оценку моих знаний, данную профессором, он не мог. Как и я не мог уже подчищать хвосты по другим предметам, а это означало одно – отчисление.

Дома решили ничего пока не сообщать, брат обещал похлопотать о переводе на вечерний, я же заявил на заводе, что буду работать каждую неделю, начальник цеха остался доволен – на тяжёлой операции по сборке корпусов будет постоянный человек. А она действительно была тяжёлой – иногда трудно было подогнать детали даже с помощью ломика. Хорошо, когда шли приборы в экспортном исполнении – там всё совпадало и не надо было ничего подгонять кувалдой.

Но моя успешная трудовая деятельность не спасла меня от призыва в армию – 1962-й год, Карибский кризис, когда Хрущёв отправил на Кубу ядерные ракеты, а Кеннеди в ответ объявил блокаду «Острова Свободы» – брали всех подчистую! Никому из родных не сказав, прошёл медкомиссию и вопреки досужим рассказам не ходил перед молоденькими врачихами голяком. А трусы заставили снять за ширмой, где врач оценил мои мужские достоинства и даже заглянул зачем-то в попу. И не смотря на близорукость я был принан годным к военной службе. И вот как гром среди ясного неба, домой пришла повестка: явиться на сборный пункт 19 ноября! Мать в слёзы, а отец: «Там сделают из него человека!»

Провожать меня пошли все – отец, мать с сестрой и даже брат с женой, поехали в конец улицы Шевченко мимо родного завода автопогрузчиков. На большой территории собрались толпы парней, среди которых выделялись сельские в каких-то обносках, всё равно переоденут, не пропадать же добротной одёжке! Только городские были одеты прилично, я сразу нашёл друзей-одногодков украинца Яноша Федышина и поляка Зигмунта Понача. Они, как и я, были «отсрочниками», ведь в армию брали с 19-ти лет, а нам было уже за 21. Многие были с девушками, а мы нет, и поддавшись всеобщему ажиотажу, здесь же во дворе постриглись наголо. В таком ужасном виде и расстались с родными, которых попросили удалиться.

Переклички, проверки, построения протянулись до глубокой ночи, потом неожиданно дали команду разойтись до шести утра, предупредив, что неявка вовремя будет караться по закону. Повезло тем, у кого ещё не ушли родственники, а мне домой идти было поздно, Яношу тоже, он жил в конце Ленина в другой части города, и мы пошли к Пончику, так сразу окрестили Зигмунта за маленький рост и созвучно фамилии, его тётя жила рядом. Конечно, было не до сна, «цёця» Ванда принесла нам вкусные «пляцки» – картофельные оладьи, угостила вишнёвой наливкой, и мы проговорили всю ночь и только про своё: Янош жаловался на головные боли, Зигмунт – на свой рост, а я – на неудавшиеся попытки получить высшее образование – у каждого была причина избежать службы в армии. Но теперь нас объединило общее: мы – призывники и обязаны выполнить свой гражданский долг.

Утром всех проверили по спискам и нестройными колоннами повезли на вокзал. Там нас посадили не в «теплушки», а в нормальные плацкартные вагоны, где у каждого было своё спальное место. Мы устроились втроём вместе, к нам присоединился бедорус Миша Голик, так что был полный интернационал. Ехали долго, громко распевали песни на разных языках, рассказывали анекдоты, ели, пили и веселились как могли. Шёл к завершению 1962-й год, кончалась «Хрущёвская оттепель» и чуть не началась «ядерная зима». А мы прощались с молодостью, впереди нас ждала другая жизнь – взрослых мужчин, призванных защищать свою Родину – Советский Союз!