Ничего интересного

— Он живой. Не как те южане, за которых стыдно. Знаешь, в Вандербильте были такие мальчики, постоянно носили шорты пастельных цветов и мокасины. Рубашки из жатого хлопка, как адвокаты-расисты в сороковых. Я их ненавидела. Они были детьми, но выглядели мужиками средних лет. Я называла их Мятными Джулепчиками. Они будто скучали по старому Югу, потому что считали, что ужасный расизм можно оправдать, лишь бы он способствовал их самоутверждению.

— Ты как будто о братьях своих рассказываешь, — сказала я. Мэдисон иногда писала о них — все если не банкиры, то гендиректора. Она постоянно говорила, что ни одно ее действие не вызывало у родителей такого энтузиазма, как достижения ее братьев, хотя они все были, по сути, алкоголики, разведенные и женатые по второму кругу.

— Да, и есть Мятные Джулепчики — знаешь, те, кто может среди бела дня выпить мятный джулеп, будто так оно и надо. Не знаю. Но я отошла от темы, говорю не про Джаспера. Не знаю, как его описать. Он тихий, и у него есть принципы, и он живой. Он понимает людей и от этого несколько нетерпим к ним, как будто они слишком глупы, чтобы себя защитить, и ему приходится делать это за них. Его нельзя назвать шутником, но чувство юмора у него хорошее.

— Почему ты за него вышла?

— Потому что он захотел на мне жениться. Он захотел меня, и он был старше, был опытен, и мне нравилось, что он уже облажался с той наследницей и ушел из семьи. Мне нравилось, что, несмотря на изъяны, он остался принципиальным. Видимо, это для меня было важно.

— Я немного боюсь с ним встречаться, — призналась я.

— Я тоже немного боюсь, — сказала она. — Надеюсь, ты его не возненавидишь.

Я ничего не ответила, потому что была практически уверена, что из принципа его возненавижу. Я вообще не очень любила мужчин, находила их утомительными, но была готова дать ему шанс. Я была открыта новым впечатлениям, наверное, можно так сказать. Ради того, чтобы жить в том доме, я была готова время от времени разговаривать с сенатором. Его работа, на минуточку, включала в себя защиту моих интересов, поскольку я проживала в его штате. На голосования я не ходила, но ему об этом знать не обязательно.

Мэдисон пошла в садик за Тимоти, а я в это время приняла душ и переоделась в обновки, оставив старые лохмотья в корзине, которая, я уже знала, опустеет, стоит мне выйти, а одежда вернется ко мне постиранной, выглаженной и, может, даже обвязанной ленточкой. Я нанесла за мочку уха духи, которые подобрала Мэдисон. Они пахли старым серебром и жимолостью. Когда я наконец спустилась на первый этаж, увидела Тимоти в полном одиночестве.

— Где твоя мама? — спросила я его, но он просто развернулся и пошел по коридору.

Я последовала за ним, и мы оказались в его комнате, которую я еще не видела. Кровать была больше всех кроватей, на которых мне доводилось спать за всю жизнь, и такая мягкая — удивительно, что Тимоти в ней до сих пор не задохнулся.

— Это твоя комната? — спросила я.

— Да, — ответил он. — Хочешь посмотреть мои плюшевые игрушки?

— Ну да, наверное. Давай.

У кровати стоял большой сундук. Тимоти, поднапрягшись, поднял крышку. И тут же, как у клоуна в цирке, оттуда посыпались плюшевые звери, — их было столько, что на секунду мне почудилось, будто я наглоталась кислоты.

Тимоти вытянул из кучи красного лиса в галстуке-бабочке.

— Это Джоффри, — сказал он без единой эмоции на лице.

— Привет, Джоффри!

Тимоти вытащил слона в толстых темных очках.

— Это Бартоломью.

— Понятно. Привет, Бартоломью!

За Бартоломью последовала лягушка с короной на голове.

— Это Кельвин, — представил мне лягушку Тимоти.

— Ты уверен, что это не Лягух? — спросила я.

— Это Кельвин, — повторил Тимоти.

— Ладно, ладно, как скажешь. Привет, Кельвин.

Далее меня познакомили с медвежонком в розовом платье.

— Это Эмили.

— Они что, из какого-то мультика, что ли? — уточнила я, отчаянно пытаясь понять этого мальчика.

— Нет. Они только для меня.

— А что ты с ними делаешь?

— Выстраиваю их в линию.

— И все? Просто выстраиваешь их?

— А потом выбираю лучшего.

Когда мне было шесть, на деньги, подаренные мне на день рождения, я купила на гаражной распродаже огромную коробку с солдатиками и разными коллекционными фигурками для мальчиков. Барби были слишком дорогие, так что я играла с мускулистыми солдатами в камуфляжных костюмах и нарисованной растительностью на лицах. Я представляла их жителями моего города и устраивала сценки из воображаемой жизни, о которой мечтала. Мою роль играла фигурка Фонзи из «Счастливых дней»[4], пластиковые руки которого вечно держали большие пальцы поднятыми вверх, показывая, что все отлично. А мамой был бородатый мужик с шикарными мускулами, одетый в джинсовую жилетку и шорты.

Как-то я играла у себя в комнате, и кукла-мама сказала:

— Лил, у мэра пропала кошка.

А кукла-я ответила:

— Идем, мам! Детективное агентство Брейкеров берется за дело!

И тут раздался голос моей настоящей мамы:

— Что ты делаешь?

Я подняла голову: мама стояла в дверях, уставившись на меня.

— У мэра пропала кошка, — смутившись, сказала я.

— Это, типа, ты? — спросила мама, указывая на Фонзи.

Я кивнула.

— А это я? — Она махнула в сторону Большого Джоша[5].

Я снова кивнула, но заподозрила, что сделала что-то не то.

Мама как-то странно посмотрела на меня. Сейчас мне кажется, что именно тогда она осознала, что я — не она и что я для нее загадка и, скорее всего, останусь ею навсегда. Я видела странный блеск в ее глазах. Она сказала несколько ошеломленно:

— Господи, Лил, что у тебя в голове?

И ушла. А я почувствовала себя каким-то уродом, хотя все дети делают то же самое — фантазируют. Только вот маме фантазии были ни к чему. Мне кажется, она считала их слабостью. И тогда я поняла, что мое воображение — единственное, что как-то примиряло меня с жизнью, — нужно скрывать от окружающего мира. Но то, что держишь взаперти, под замком, очень сложно призвать на помощь, если вдруг появится необходимость.

Так что, наверное, я в каком-то смысле понимала Тимоти. А может, просто ему завидовала.

— Можно я тоже поиграю? — спросила я.

Тимоти кивнул и вытащил еще двенадцать плюшевых зверей, выстраивая их в ряд на полу.

— Значит, надо просто выбрать лучшего?

— Лучшего из всех, — подтвердил он.

Среди животных оказалась панда с маленькой гитарой, пришитой к лапе.

— Думаю, она.

В глазах Тимоти мелькнуло узнавание, как будто призрак, обитавший в его теле с семнадцатого века, наконец очнулся ото сна.

— Это Брюс, — сказал он, и я не смогла сдержать смешок. Такое странное имя для маленького плюшевого медведя!

— Он лучше всех? — спросила я.

Тимоти не торопясь осмотрел свой полк и наконец произнес:

— Сегодня Брюс лучше всех.

Он передал мне игрушку, и я ее обняла. Панда очень приятно пахла чистотой.

Пока я обнимала Брюса, Тимоти собрал всех остальных животных и убрал в сундук. Мальчик казался довольным. У меня было такое ощущение, будто я только что прошла проверку. Тимоти положил руку мне на голову, и я едва сдержалась, чтобы не отмахнуться от него.

— Ты хорошая, — сказал он и слегка улыбнулся.

И тут на пороге появилась Мэдисон.

— Ой, вы играете?

— Вроде того, — ответила я.

— Ты выбрала Брюса?

— Да. Он лучше всех.

— Сегодня лучше всех, — пояснил Тимоти.

— Папочка дома! — вдруг сказала Мэдисон, и Тимоти как будто весь завибрировал. Что это? Счастье? Восторг? Страх?

— Папочка! — воскликнул парнишка и выбежал из комнаты.

— Джаспер дома, — сказала мне Мэдисон.

— Н-да, — промычала я. — Ну ладно.

Я шла рядом с Мэдисон, близко-близко, ближе не бывает. Мы обнаружили Тимоти одновременно — зависшим в воздухе над головой сенатора Робертса. Лицо мальчугана искрилось счастьем, что позволило мне немного расслабиться, а это было абсолютно необходимо, чтобы пережить такой момент.

— Папочка приехал! — кричал Тимоти, и я видела, как он весь сияет от гордости.

— Я приехал, — сказал Джаспер, он не улыбался, но и не хмурился.

Сенатор Робертс был высоким ровно настолько, чтобы выглядеть важно. Его волосы были не седыми, а серебряными, как будто он император какой-то далекой ледяной планеты. А его глаза были просто восхитительно-голубыми. Он оказался красавцем. На нем был бежевый костюм, идеально ему подходящий, и светло-голубой галстук с серебряным зажимом в виде ослика, символа демократической партии. Сенатор выглядел немного устало, как будто быть таким важным человеком сродни подвигу Геракла. Если бы хоть один аспект его внешности оказался хоть на самую малость не таким, как надо, он смотрелся бы зловеще. Но все было идеально. Я бы не вышла за него, даже несмотря на деньги, но понимала, почему это сделала Мэдисон.

— Милый, — сказала моя подруга, когда Тимоти вдоволь насладился вниманием отца, — это Лилиан.

Не выпуская сына, который уткнулся носом ему в грудь, сенатор поприветствовал меня:

— Здравствуйте, Лилиан.

— Сенатор Робертс, — ответила я.

— О, прошу, просто Джаспер, — запротестовал он, но было видно, что формальность пришлась ему по душе.

— Приятно познакомиться, Джаспер.

— Вы в этом доме почти легенда, — сообщил он. Его голос звучал размеренно, завораживающе, южного акцента ровно столько, сколько нужно. Не мультяшный герой и не ведущий новостей в Атланте. Лирический, медовый голос, и на сто процентов органичный. Очень приятный. — Мэдисон в вас души не чает, — продолжил он.

— Ох, понятно, — стушевалась я.

Что Мэдисон могла ему рассказать? Он знал, что я помогла ей не вылететь из шикарной школы-интерната? Что было бы лучше: если бы она сказала или если бы нет?

— Мы так рады, что вы здесь, — сказал сенатор.

Он не моргал. Не знаю, а вдруг умение не моргать обязательно для политика, вдруг моргание — признак слабости? Подумав об этом, я заморгала так часто, что чуть не полились слезы.

— Я рада, что приехала, — выпалила я наконец, будто после долгих мучений вспомнила следующую реплику в пьесе.

— Поужинаем? — Джаспер произнес это как заклинание, не обращаясь ни к кому конкретно. Я знала, что, когда мы войдем в столовую, там обнаружится еда, которая появилась только после того, как хозяин сказал это слово.

— Да, — ответила Мэдисон. — Ты голоден?

— Да, — ответил ее муж все еще без улыбки.

Может, он думал о своих огненных детях. Может, он думал обо мне, об этой странной женщине, которая вдруг оказалась в его доме. А может, он просто думал о действиях, которые ему нужно предпринять, чтобы стать президентом. Суть в том, что я не знала, о чем он думал, и от этого начала нервничать.

— А ты хочешь есть, Лилиан? — спросила меня Мэдисон.

Что бы случилось, если бы я вдруг сказала «нет»? Иногда я ужинала в час-два ночи. Было шесть вечера. Если бы я сказала «нет», все разошлись бы по своим комнатам ждать, пока я не буду готова? Выяснять мне не хотелось. Я, если честно, ужасно проголодалась.

— Да, я бы тоже поела, — сказала я наконец, и мы прошествовали в столовую.

Я диву давалась, как быстро оказалась втянута в ритм их семейной жизни. Не то чтобы это был естественный процесс, но при этом лезть вон из кожи, чтобы его наладить, тоже не приходилось. Я снова подумала — хотя, конечно, знала и об этом до того, как испытала на своей шкуре, — что богатство всегда может все расставить по местам.