Ничего интересного

Двенадцать

Мама открыла дверь, увидела по обе стороны от меня Бесси и Роланда и просто кивнула, не говоря ни слова. Вполне возможно, она так долго игнорировала любые детали моей жизни, что мысль о том, что я мать десятилетних близнецов, ее не удивила.

— Привет, — сказал Роланд.

— М-м-м-м, — ответила мама.

Она бросила курить десять лет назад, но всегда выглядела так, словно вот-вот затянется сигаретой и выпустит дым прямо вам в лицо.

— Привет, мама, — поздоровалась я.

— У тебя кровь, — отметила она, указывая на рукав моей рубашки, где был виден красный след от одной из царапин.

— Я знаю. Можно войти?

— Это и твой дом тоже, — сказала мать, отчего я чуть не заплакала, не очень понимая почему.

— Это Бесси, а это Роланд, — представила я детей, мягко постукивая их по головам.

— Ты их гувернантка, верно?

— Не уверена, кто я им сейчас, мам. Сейчас все очень непонятно. Но я за них отвечаю. Нам нужно где-то пожить, в каком-нибудь безопасном месте.

Мама поглядела на детей.

— У тебя неприятности?

— Типа того. Как бы нет и как бы да.

— Ну, твоя комната там, где была. Я туда не заходила с тех пор, как ты уехала.

— Спасибо, мама, — сказала я, но она махнула рукой.

Я затолкала детей наверх, на чердак, где стояла ужасная духота, потому что ни один из вентиляторов не был включен. Я чертыхнулась и начала их подключать. Посадила детей перед двумя самыми большими, врубила до максимума, и они разнесли всю пыль по комнате, в воздухе зависли пылинки. В открытой коробке лежал окаменевший кусок пиццы. Было страшно неловко показывать детям, какой была моя жизнь до них. Наверняка их уверенность в том, что я знаю, что делаю, улетучилась. Я попыталась запихать коробку с пиццей под кровать, но они оба ее уже увидели.

— Мы есть хотим, — сказала Бесси.

Я вдруг поняла, что за лето они привыкли к тому, что стоит просто залезть в холодильник или в шкаф, и тут же найдется еда. Можно было заказать пиццу, но я параноила по поводу полицейских.

— Мой живот, — простонал Роланд. — Послушай, как он рычит…

— Хорошо, хорошо, — сказала я. — Я поняла. Сидите здесь, я что-нибудь принесу.

— А нельзя нам спуститься? — спросили дети. — Здесь жарко.

— Нужно постараться не путаться у мамы под ногами, — объяснила я. — Она не очень ладит с детьми.

Я, пыхтя, сбежала по лестнице. Посередине остановилась, потянулась и дотронулась до места чуть выше пояса джинсов, где нащупала застрявший маленький кусочек стекла. Я попыталась его вытащить, но он засел довольно крепко. Было не больно, но теперь, когда я знала, что он там, только об этом и могла думать. Наверняка вредно с открытыми ранами топтаться на грязном пыльном чердаке. Я не могла сосредоточиться.

На кухне сидела мама, читала журнал под легкий рок по радио.

— Хм, — сказала я, сгорая от стыда. Я ненавидела, когда мне что-то было нужно, и еще больше ненавидела, когда это что-то мне было нужно от мамы. — Дети хотят есть.

— Я с ними солидарна, — ответила она, не сводя взгляда с журнала, в котором рассказывалось о домах на пляже или о чем-то в этом роде.

— У меня есть деньги. Можешь заказать нам всем пиццу?

Она посмотрела на потолок, размышляя.

— Мне не хочется пиццы, — сказала она.

— «Макдоналдс»? «Сабвэй»?

Мама вздохнула, встала из-за стола и начала шарить по шкафам, открывая и закрывая дверцы.

— У меня есть макароны с сыром, — сказала она, затем заглянула в холодильник. — И сосиски.

— Замечательно!

Я достала кастрюлю, набрала воды. Мама швырнула сосиски на стойку у плиты и вернулась к столу. Я ждала, пока вода закипит, и смотрела на нее. Сколько таких вечеров прошло, когда я была ребенком? Обычно мама и один из ее парней смотрели маленький телевизор на кухне, а я готовила маслянистую лапшу или увядший, мокрый салат с соусом «Тысяча островов», нарезала огурцы и зеленый перец, как будто благодаря моим стараниям мы превращались в самых здоровых людей на земле.

Я подошла к лестнице, спросила детей, все ли в порядке. Они крикнули, что в порядке. Когда я вернулась на кухню, мама сказала:

— Я знала, что ты приедешь.

— Вот как? — Я почувствовала, как кожа начинает зудеть, как учащается сердцебиение.

— Недавно звонил какой-то мужчина. Кэл, или Карл, или… что-то в этом роде. Спросил, связывалась ли ты со мной.

— Что ты ему сказала?

— Что не видела тебя все лето, что даже не разговаривала с тобой.

— Ясно. — Я знала, что это еще не все.

— Он сказал, что я должна позвонить ему, если ты приедешь с двумя детьми, — наконец продолжила мама, глядя на меня. — Сказал, что возместит мне все неудобства.

— Ты перезвонила ему?

Она покачала головой:

— Он говорил так сухо и формально… Мне не понравился его тон. Так что нет, я ему не перезвонила.

Вода наконец закипела, и я насыпала макароны.

— Не благодари, — бросила мама.

— Муж Мэдисон, — начала я, — он…

— Я не хочу знать, — перебила она меня.

— Понимаешь, дети, Бесси и Роланд. Тебе нужно знать, они…

— Нет, мне не нужно знать, — сказала она. — Я не буду мешать тебе делать, что хочешь, Лилиан. Я никогда не мешала тебе…

Я фыркнула — теперь пришла моя очередь ее перебить.

— Делай что хочешь, но меня оставь в покое, — через пару секунд сказала мама.

Я посмотрела на нее. Она выглядела такой старой, хотя ей было всего сорок семь, и я знала, что иногда она специально копировала манеры и позы кого-то намного старше, чтобы избежать необходимости делать то, чего ей не хотелось.

Будь я мужчиной, и красивым, она бы не читала, позевывая, журнал о жизни на побережье. Думаю, будь я в принципе кем угодно, кроме ее дочери, она бы вела себя иначе. Но при мне она чувствовала себя старой, потому что я была ее дочерью.

Я помешала макароны, положила сосиски на сковородку.

— Никогда не думала, что увижу тебя с детьми, — сказала мама. — Это на тебя не похоже.

— Да, я тоже не думала.

— Мы очень хотим есть! — крикнул Роланд с чердака.

— Пусть спускаются, — мама указала на стол, встала и наполнила водой четыре пластиковых стаканчика.

— Спускайтесь! — крикнула я.

Наш шаткий дом легко пропустил звук сквозь стены и полы, и дети протопали вниз по лестнице.

— Привет! — сказал Роланд, снова помахав маме, которая взяла свой журнал и подвинула стул к окну.

Я поджарила сосиски, чуть не сожгла их, потому что одновременно сливала макароны, а затем смешала все вместе. Достала и подала тарелки.

— А вы не хотите? — спросил Роланд мою маму.

— Пожалуй, — ответила она и пододвинула стул обратно к столу, попробовала и кивнула: — Вкусно. — Ей всегда нравилось, когда я для нее готовила, неважно что.

— Ты молчишь, — мама ложкой указала на Бесси.

— Я немного устала, — ответила девочка.

— Она милая, — сказала мне мама, не сводя ложки с просиявшей Бесси.

— Мы поехали в путешествие, — объявил Роланд, привлекая внимание моей матери.

— Надолго? — спросила она.

Интересно, сколько времени прошло с тех пор, как она разговаривала с ребенком? Или вообще с живым человеком?

— Мы не знаем, — пожал плечами Роланд. — Трудно сказать.

— Ненадолго, — обратилась я к столу, без всякого желания что-то есть, гоняя еду по тарелке.

— Мы нигде не остаемся надолго, — призналась Бесси.

— Ну, — сказала мама, — это лучше, чем просто сидеть на одном месте всю жизнь.

— Я так не думаю, — ответила Бесси, теперь уже глядя на меня, словно ждала, что я что-то скажу, но мой разум был где-то далеко, не в этом доме. Такое часто случалось: мое тело находилось здесь, в доме, где я выросла, а разум зависал где-то снаружи, дожидаясь, пока я не пойму, что делать.

После того как дети уснули, я была все еще слишком взвинчена, чтобы делать хоть что-нибудь. Вернувшись сюда, на чердак, я почувствовала, как скатилась по самой большой горке в мире — просто какая-то космическая шутка. Я пыталась вспомнить свою жизнь до этого лета, сколько раз я переезжала, а потом возвращалась обратно. Я была такая умная, а потом, когда все вышло не совсем так, как я надеялась, как будто запихнула свое любопытство глубоко внутрь. Я столько времени потратила зря.

Я брала в библиотеке книги Урсулы Ле Гуин, Грейс Пейли и Карсон МакКаллерс, а потом прятала их, когда кто-то проходил мимо, потому что боялась, как бы меня не спросили, что я читаю. Как будто все подумают, что я хвастаюсь или пытаюсь стать кем-то, кем не являюсь. Иногда я чувствовала себя одичалой, как будто не научилась чему-то важному вовремя и теперь не знала, что делать.

Так я и оказалась здесь, с этими детьми, которые обхватывали меня так крепко, что я едва могла вдохнуть. И вот теперь, когда они были только мои, теперь, когда мы лишились безопасности того дома в поместье, я начала переживать, что дети тоже упустили такую огромную возможность, что они тоже потерялись. Разве не жестоко было притворяться, что я могу для них хоть что-нибудь сделать? Я знала, что когда-нибудь придется их вернуть. И боже, они меня возненавидят. На всю жизнь. Больше, чем свою мать. Даже больше, чем Джаспера. Они возненавидят меня, потому что я дала им надежду, что смогу.

Я спихнула с себя их руки, и дети что-то пробормотали. На моем душном, влажном чердаке они вспотели моментально. Я переставила вентиляторы поближе к детям, а затем спустилась, громко скрипя ступеньками, и на диване в гостиной увидела маму. Она не смотрела телевизор, не читала, вообще ничего не делала. Она даже не выпивала. Она просто смотрела в пустоту.

Вскоре после возвращения домой из «Железных гор» мы стояли у подъезда, мама собиралась отвезти меня в школу. И когда она завела машину, из-под капота вырвался дым, потом раздался ужасный скрип. Задымило еще сильнее. Я побежала к дому набрать воды, а мама тряпками обмотала руку перед тем, как поднять капот. Я выбежала на улицу с кувшином воды, а двигатель уже горел, пламя выросло довольно высоко. И я остановилась в нескольких шагах от мамы, которая просто смотрела на огонь, с тем же выражением на лице, как сейчас. Как будто видела что-то в пламени, какое-то пророчество. А может, стоя над поломанной машиной, видела всю свою жизнь, видела, как дошла до такого.

Я подошла к ней и подняла кувшин, но мама только покачала головой.

— Смотри, — сказала она, указывая на двигатель, — просто посмотри.

Я не знала, на что она показывает. Увидим ли мы вообще одно и то же?

— Даже красиво, — наконец произнесла она.

И мы так там и стояли, наблюдая за огнем, пока мама наконец не забрала у меня воду и не вылила ее на двигатель. Ничего не произошло.

— Можешь сегодня не ходить в школу, — сказала она, глубоко вздыхая. — Я не пойду на работу.

Я кивнула, слегка улыбаясь, потому что подумала, что, может, мы проведем день вместе, сходим в кино, но когда мы вернулись домой, она закурила сигарету и закрылась в своей спальне, и я не видела ее до следующего утра. Именно тогда я наконец поняла, что, даже все глубже и глубже погружаясь в свою жизнь, мы оставались отделены друг от друга. И я подумала: каково это — падать, но держаться за кого-то еще, чтобы не быть одному?

И вот я снова здесь, в этом доме. Вот что мне хотелось сделать, если бы это был сон: войти в эту комнату. Мне хотелось сесть радом с мамой. И спросить: «Почему ты меня ненавидишь?» И я хотела, чтобы она сказала: «Ты смотришь на это не с той стороны. Я тебя не ненавидела. Я очень тебя любила. Я защищала тебя. Уберегала от вреда». И я бы сказала: «Правда?» Она бы кивнула. Я бы спросила, кем был мой отец, и она бы ответила, что он был худшим человеком на свете. Она сказала бы, что всю жизнь положила на то, чтобы сбежать от него. И вырастила меня одна, как могла. И я бы сказала: «Спасибо». И она бы обняла меня, и ничего странного в этом не было бы. Это было бы просто похоже на человеческие объятия. И вся моя жизнь, все, что было раньше, исчезло бы. И все было бы гораздо лучше.