Хищник

Глава 8

Бородач

— Почему ты это сделал? — зарычал я на ухо заключенному № 1497.

Я вытащил заключенного из камеры и привел в Операционную. Или, проще говоря, пыточную. В тюрьме таких комнат было три. У каждого охранника была своя, и все они были устроены под каждого из нас, с различными карательными устройствами.

В этих комнатах мы были кем-то типа докторов. Нам нужно было пространство для работы, а клетки таковым не располагали. Пыточные давали нам достаточно места для использования инструментов, а также тут был доступ к электричеству и воде. И в каждой Операционной имелась небольшая дверца, как для собак. Она была для малышей. Этим маленьким ублюдкам не разрешали находиться в камерах — им там было небезопасно. Если заключенный навредит такому, Шэнк потеряет рассудок.

Это о многом говорило, особенно о том, что он еще более больной ублюдок, чем я.

Заключенный наклонил голову в сторону и кашлянул кровью. Большая часть полилась на плечо, а остальная по руке.

— Пошел на хер!

Он бросает мне вызов.

Все они начинают именно с этой стадии. Затем приходит повиновение. Они будут клясться всем, что у них есть — жизнью своих детей, бизнесом, их домами. И только после того, как мы сломаем их физически, они, наконец, скажут правду.

А этот кусок дерьма еще держался.

Его руки были связаны за спиной, лодыжки прикованы к ножкам стула. Вместо стула гинеколога или дантиста, для сегодняшней пытки я использовал простой старый деревянный стул.

Похоже, сегодня я более мягок, чем обычно.

Видимо, Лейла каким-то боком на это повлияла.

— Почему ты сделал это? — повторил я.

Каждый раз, когда он двигал своей головой, веревка, обернутая вокруг его шеи, врезалась немного глубже. Я завязал ее так не для того, чтобы задушить его, а затем, чтобы дышать с каждым разом становилось немного сложнее.

Задушить его было бы слишком просто.

Сначала ему нужно испытать настоящую боль.

— Отвечай, — потребовал я, врезав кулаком по его физиономии.

Кровь быстрее полилась по его подбородку, всё больше выливаясь из носа. Когда она дошла до его губ, он выплюнул:

— Пошел ты!

Пошел я?

Я засмеялся.

Он сделал достаточно дерьма. Поэтому-то он и здесь.

Обычно нам было насрать на преступления, совершенные нашими заключенными. Нас нанимали пытать и убивать, и это мы и делали.

Но вот преступления этого чувака нас волновали.

Потому что этот засранец был последним мудаком.

Он наш заключенный уже больше месяца. Мы никогда не держали их здесь так долго. Обычно они не выживали больше недели. Но семи дней этому было недостаточно. Ему нужно было по-настоящему страдать. Нужно было почувствовать уровень боли, которого он еще не достиг.

Этот клиент уже нанимал нас раньше. Это случилось несколько лет назад, когда один из его сотрудников угрожал утечкой некого программного обеспечения, которое он создал. У сотрудника не было возможности продать его их крупнейшему конкуренту. За несколько дней до продажи мы поймали ублюдка. И притащили его сюда. И он умер двенадцать часов спустя.

Его было легко сломать.

Но на этот раз парень, сидящий передо мной, не был сотрудником нашего клиента.

Он был человеком, который изнасиловал семилетнюю дочь нашего клиента.

Его нашли в ее постели, его член был в заднице девочки. Она лежала на животе, уткнувшись лицом в подушку, чтобы ее крики не были слышны. И в тот день он насиловал ее уже не в первый раз.

Или в том месяце.

Когда наш клиент спросил свою домработницу, почему она не сказала ему о крови, которую нашла на трусиках маленькой девочки, домработница сказала, что она думала, что кровь из-за того, что у нее месячные.

У семилетней девочки не может быть месячных.

Любая, блядь, женщина знает это.

Именно это сказал Шэнк той суке, прежде чем перерезал ей горло.

Этот кусок дерьма больше никогда не тронет ту маленькую девочку. У него не будет суда. Ему никогда не удастся поговорить с тем, у кого будет возможность спасти его.

Всё, что он получит — это смерть. Но только когда мы решим, что с него достаточно. А пока заключенный № 1497 был нашей игрушкой.

Я взял нож с одной из полок и прижал кончик к его лбу. Лезвие было достаточно острым, чтобы сразу же проколоть его кожу.

— Ой, это чертовски больно, — закричал он. — Остановись! Я не могу...

Я посмотрел ему в глаза и огрызнулся:

— Не двигайся, иначе будет намного больнее.

Провел нож к его брови и обратно под другим углом, пока не достиг линии роста волос, а затем вниз к его брови снова. Я закончил букву и поднял нож, чтобы начать писать следующую. Он скулил, его слезы смешивались с кровью, но это меня не остановило. Это заставило меня прижать нож еще сильнее к его коже.

Закончив последнюю букву, я отошел на шаг назад, чтобы полюбоваться своей работой.

ПОЧЕМУ?

Вопрос, на который он мне до сих пор не ответил, теперь будет высечен у него на лбу. И выглядел этот вопрос чертовски здорово.

Я взял зеркало с той же полки и повернул его так, чтобы заключенный тоже смог полюбоваться моей работой.

— Теперь расскажи мне, — сказал я.

И этот мудак заплакал. Для меня этого было недостаточно. Время раскаяния прошло, пришло время сказать мне правду.

Одной рукой я схватил его затылок, а другой, в которой всё еще держал зеркало, ударил прямо ему в лицо, как будто вместо зеркала у меня был чертов пирог, и закричал:

— Почему?

— Она трогала меня.

— Продолжай.

— И... и... мне нравилось, как она трогала меня.

Я наклонился к его уху. Если бы он не вонял так сильно, я бы его откусил.

— Это тебя не оправдывает. Ей всего семь лет, ты, больной ублюдок.

— Я люблю ее.

— СЕМЬ.

— Но я люблю ее.

— Ты, блядь, не любил ее. Если бы любил ее, то не засунул свой член в ее задницу.

Заключенный № 1497 долго точно не продержится. Не потому, что мы были готовы убить его, а потому, что инфекция уже проникла в него из-за других пыток, которым его подвергли. Он блевал желчью в своей камере, и он перестал есть. Его кожа стала желтой. Тело отказывало. После сегодняшнего дня, с покалеченным лицом, он будет умолять меня оставить ему простыню в камере, чтобы повеситься.

Но я не был хорошим.

— Она любит меня, — прошептал он.

— Семь лет, — я повысил голос, — семь, — повторил снова. Повторяя слово снова и снова, я подошел к шкафу и взял лом. Мне он нравился больше, чем бейсбольная бита. Крюк в конце позволял мне вспороть кожу после того, как я хорошо по кому-нибудь шарахну.

Я прицелился над головой и ударил, нанеся металлом рану на его груди. Конец порезал его так сильно, что отрезал половину соска. Тот просто стал болтаться, свисая, ожидая, чтобы я его отрезал.

Заключенный не завопил. Не заплакал. Даже слезинки не пролил.

Ему было нечего терять.

Я уже видел этот взгляд очень много раз.

— Я... — прохрипел он, — люблю ее.

Зажав оставшуюся и свисающую часть соска между пальцев, я посмотрел на заключенного. Я знал, что он, вероятно, даже не почувствует этого, но мне было всё равно.

— Ты не можешь любить семилетнего ребенка.

Закончив, я отбросил этот кусок плоти, и его сосок пролетел через комнату, ударился о бетонную стену и упал на пол. Шэнк хотел бы, чтобы я скормил его малышам. Соски им легче есть, там меньше костей, чем в пальце.

Как я и подозревал, заключенный ничего не сказал. Не двинулся. Даже не натянул веревку.

Именно тогда, когда они переставали кричать, веселье заканчивалось.

И все его крики закончились.

Захлопнув позади себя двери пыточной, я направился в Глаза. Шэнк сидел на одном из стульев с Демоном на коленях, закинув ноги на стол и глядя на мониторы.

— Ты был слишком мягок с ним, — сказал он, даже не обернувшись.

— Я отрезал его сосок.

Я сел рядом с ним и увеличил экран, чтобы лучше рассмотреть насильника. Его голова была опущена вниз, тело всё еще находилось в том же самом положении. Единственным звуком в комнате был звук мочи, капающей на пол.

— Угу, ты что-то не особо старался. Что, блядь, с тобой случилось?

Я вернул всё обратно и посмотрел на Шэнка.

— Ничего.

— Чушь собачья. Несколько недель назад ты бы зажал его нос выпрямителем и наблюдал бы за тем, как пузырится кожа. Но сегодня вечером ты просто ударил по нему несколько раз, разбил об него зеркало и порезал его ломиком, — он повернулся на стуле, чтобы посмотреть мне в глаза, поглаживая Демона по спине. — Скажи мне, что, черт возьми, с тобой произошло.

Выпрямитель был моим новым инструментом. Диего вернулся домой с ним после одной из своих поездок в Штаты и использовал его, чтобы выпрямлять волосы или что-то еще. Мы с Шэнком так сильно его дразнили, что он его выбросил. Когда я увидел его в мусорном баке с маленькой наклейкой сбоку, которая гласила, что он нагревается до четырехсот пятидесяти градусов, мне пришла в голову идея. Я опробовал его на следующем заключенном, который был в моей Операционной, зажав его нос между керамическими щипцами и сжимая их вместе.

— Ничего, — снова сказал я, чувствуя, как улыбка расплывается по моему лицу. — Я...

— Ох, черт. Я знаю этот долбаный взгляд. Ты на кого-то запал.

Я думал о Лейле с тех пор, как сел в самолет, на котором летел обратно в Венесуэлу. В этой цыпочке было что-то крутое. Она была немного причудливой для меня, так как носила платья и деловые костюмы, но от этого мне только сильнее хотелось сделать с ней нечто развратное и грязное.

Я бы никогда не запачкал ее настолько, чтобы она стала похожа на меня. Сначала доберусь до языка Лейлы, потом буду смотреть, как она лижет клитор стриптизерши. И, черт возьми, смогу смотреть на это весь день.

— Да, у меня кое-кто появился. Но между нами никогда ничего не может быть.

— Тогда она должна быть лесбиянкой. По мне, так это единственное, что может тебя остановить.

Я засмеялся.

— Она лесбиянка.

— Ты прикалываешься.

— Если бы, чувак. Она лесбиянка. У нее есть девушка и всё такое.

— Сможешь вернуть на путь истинный?

Я пожал плечами.

— Не знаю. И не знаю, буду ли пробовать вообще.

Я снова посмотрел на монитор, насильник всё еще не двигался.

— Мы вместе занимаемся кое-каким бизнесом, с которого она получит свои проценты. И я не знаю, хочу ли вообще в это ввязываться.

— Я понял. Никто не должен трахаться со мной из-за денег, особенно те, кого трахаю я.

— Именно.

— Она того стоит?

Дело было не только в ее плотном маленьком теле, которое я жаждал — хотя не мог выбросить его или ее великолепную киску из головы. Но я также жаждал ее присутствия. Когда мы пошли в кубинский ресторан, она ела — по-настоящему ела, брала мясо руками, откусила с моей вилки, не боясь попробовать мой десерт. Она пила спиртное, а не то дерьмо Шардоне, что нравилось большинству женщин, с которыми я был. От того, что я смотрел, как стриптизерша прикасалась к ней, она испытывала кайф. И я бы хотел ей его доставить.

И она кричала.

Это было чуть ли не самым главным.

— Может быть, — наконец-то ответил я.

— Подумай об этом, — он слегка постучал кулаком по столу. — И еще кое о чем... Отец хочет тебя увидеть.