Хищник

Глава 2

Бородач

Когда я вошел в прихожую из бетона, за мной захлопнулась дверь, создавая эхо по всему помещению. Потом сделал глубокий вдох, наполняя нос ароматом смерти. Это был единственный запах, который я тут чувствовал. Я так привык к нему, что даже скучал, пока возвращался из Штатов.

И вот, я стою дома в Венесуэле, заполняя ту самую пустоту.

И мне хочется еще.

Я проверил четыре засова, убедился, что они все на месте, и направился к блоку камер. Всякий раз возвращаясь в тюрьму, я делал одно и то же. Слушал каждого из заключенных и искал то, что хотел услышать больше всего.

Как только нашел источник, я наклонился к решетке в камере заключенного и прошептал:

— Кричи для меня.

Он уже много раз проделывал это для меня. Но я хотел услышать больше.

Он не ответил, поэтому я повторил на испанском:

— Grítame.

Видимо, до него дошло, потому что он протянул руки к решетке, прижался к ней лицом и закричал. Пронзительно. Пронизывающе. Неистово.

Так, как я хотел.

Так, как мне было нужно.

Закрыв глаза, я вспомнил тот момент, когда впервые услышал этот звук.

***

Под действием «Амбиена» и «Валиума» я понял, что брожу в блоке, где расположены камеры. Нет смысла оставаться в своей комнате. Я спал всего три часа, и знал, что больше не смогу заснуть. Наркотики не так хорошо сработали. Но, по крайней мере, они вообще сработали. Чего нельзя сказать о других препаратах: ни о травке, которую я курил, ни о водке, которую пил. Только таблетки, и в больших количествах.

Но так было не всегда.

Жизнь была хороша довольно долгое время.

И когда она стала другой, я подсел на таблетки.

Я причинял боль.

Обманывал.

Я хотел пытать и убивать, но по совершенно иной причине, чем раньше.

Все утратило свою яркость. Я больше не различал цвета. Не чувствовал тепла, особенно в сердце. Еда потеряла вкус, все пахло дерьмом, и единственное время, когда я хоть что-то чувствовал, это когда цыпочки облизывали мой член. Никакого секса, только минет, хотя и этого иногда было слишком много.

Единственное чувство, которое усилилось, был слух. Я слышал так много, будто все орут в рупор прямо мне в уши.

Мне казалось, что я постоянно ищу источник звука. И не знал почему. Только знал, что не могу найти подходящий.

В тюремном корпусе было огромное количество звуков: удары по металлическим решеткам и бетону, блевотина, сливающаяся в туалет, звуки того, как заключенные ссут на стены.

Но, когда спускался сюда вниз, я слышал один единственный звук, который пробивался сквозь мое затуманенное сознание. Мои ноги несли меня к нему. Звук исходил из тюремной камеры девушки. Она не кричала имена людей, которых любила, не выкрикивала свои последние желания. Она кричала, будто боролась за что-то.

Будто этот крик, который выходил из ее рта, смог бы что-то изменить.

Будто мог спасти ее.

Я упал на колени на полпути к двери ее камеры. Казалось, будто миллионы электрических разрядов прошли по моему телу. Из-за этого мои ноги отказывались двигаться дальше, поэтому я пополз по бетону, и, добравшись до ее камеры, развернулся и прислонился к ней спиной.

Я вдохнул.

И слушал.

И снова вдохнул.

Это был самый совершенный охуительный звук, который я когда-либо слышал.

Он наполнил меня.

Заставил снова чувствовать.

Заставил меня хотеть выбраться из этой тьмы. Это было лучшее, что происходило со мной за долгое время. Потому что какое-то время я не жил. Я даже не дышал. Просто существовал в этой тюрьме.

Кричи для меня.

Будто услышав меня, она стала кричать громче, и я начал чувствовать еще больше. Это заставило мое тело снова двигаться, и, почувствовав покалывание конечностей, я понял, что смогу снова ходить, если хорошенько попытаюсь.

Кричи для меня.

Но я не хотел уходить. Вообще двигаться не хотел. Хотел только сидеть здесь и слушать ее крики. Я хотел укрыться этой «музыкой», словно одеялом, и позволить этим воплям отчаяния заполнить меня полностью.

Но в результате она сорвала свой голос, и наступила тишина.

Поднявшись с пола, я вернулся в свою комнату. Когда я лег на кровать и закрыл глаза, я проспал два дня. Я не видел снов. Я не просыпался каждые несколько часов, ворочаясь в постели, откидывая прочь одеяло, закидываясь еще большим количеством «Амбиена».

Я спал, не издавая каких-либо звуков.

И больше не закидывался этими таблетками.

***

Я слушал крики еще несколько часов, позволяя им наполнить мое тело, как будто оно было жидким. Затем пошел к офису, где надеялся найти парней. Сторона тюрьмы, куда я направлялся, называлась Глаза. Это было место, где охранники — Шэнк, Диего и я — тусовались, и куда «чистильщики», наши помощники, приходили узнавать приказы. Они делали уборку, хоронили людей, в общем, всю грязную работу.

Я набрал шестизначный код на панели, и стал ждать, пока дверь откроется.

— Здорово, что ты вернулся, брат, — сказал Диего. Он встал из-за главного стола и хлопнул меня по плечу в знак приветствия.

— Хорошо быть дома.

Была ли это чертова правда? А правда была в том, что больше всего я скучал по крикам.

— Отымел какую-нибудь классную киску, пока отсутствовал?

Несколько мотков веревки были намотаны между рукой Диего и его бицепсом, и это наводило меня на мысль, что он готовится пойти в одну из камер, к заключенной. Сначала он свяжет ей руки, затем намотает веревку вокруг каждой сиськи, протянет веревку через центр ее пупка, между губ киски, и затем обратно, к рукам. Его фирменное связывание.

— Получил много минетов, — сказал я и потянулся рукой к яйцам, перекатывая их с ладони.

— Это мой мальчик, — сказал Шэнк, стоя с противоположной стороны стола. Он протянул свободную руку, которой не держал Демона — его крысу, которую он везде с собой таскал, — и пожал мою руку, ту, что не была занята яйцами. — Одна телочка или…

— Две, — ответил я.

— Гони деньги, сукин сын, — сказал Шэнк Диего.

Диего покопался в своем кармане и протянул Шэнку сотку.

— Я ставил на одну телочку. Шэнк поставил на двоих.

— Я немного разочарован, что ни один из вас не поставил на трех.

— Это был твой первый заплыв, — сказал Диего. — В следующий раз я поставлю на четверых.

— На пятерых, — сказал Шэнк.

Я скрестил руки на груди.

— Господи, надеюсь, мне не придется проходить через такое количество телок, чтобы найти ту, кто действительно хорошо умеет сосать.

— Ничего, справишься, — сказал Шэнк. — Уверен, что твой член не откажется от больших нагрузок.

Черт, классно было вернуться к парням.

Я знаю Диего уже не меньше пятнадцати лет. Мы вместе ходили в старшую школу и выросли в одном районе. Шэнк был моим лучшим другом с девяти лет. Мы были практически братьями и прожили вместе более половины моей жизни. Когда моя мать исчезла, оставив двенадцатилетнего ребенка на произвол судьбы, меня забрал Бонд, отец Шэнка. Я жил у них, пока не закончил среднюю школу.

— Когда собираешься снова вернуться в Штаты? — спросил Диего.

Время отгулов распределялось между нами тремя, и количество свободных дней зависело от количества заключенных. Когда у нас выходило больше, чем несколько дней подряд, они оба обычно уезжали в Штаты. Я же оставался на острове Маргарита — недалеко от побережья Каракаса — острове, где мы построили тюрьму. Последняя поездка в Майами была моей первой поездкой за последнее время.

— На следующей неделе, — начал Диего, — собираюсь немного поохотиться, а остальное время буду трахаться и валяться на пляже.

— А во время охоты ты не трахаешься? — спросил я.

— И ведь он чертовски прав, — сказал Шэнк. — Ты же был в той хижине на севере штата, когда вы практически порвали задницу той девчонки. Той самой, которая из-за какой-то религиозной херни могла заниматься только анальным сексом.

— Это было после охоты, — возразил Диего. — Я отлично помню, потому что сам вымазался в кроличьей крови, а ее заставил набросить на себя шкуру.

— Теперь он тащится от меха, — пояснил мне Шэнк.

У нас все записано, но не на бумаге — просто мы держим в уме список всех фетишей Диего. И, видимо, Шэнк решил добавить еще один его фетиш в список.

— Боже, я скучаю по той цыпочке, — сказал Диего. — У нее была такая узкая попка, как замочная скважина.

Я знал, что они смеются над тем же, что и я, и это был нормальный разговор для нас. У нас всех было не в порядке с головой. В противном случае мы бы просто не оказались в этом бизнесе. У всех нас были разные причины быть в тюрьме, делать то, что мы делали. Некоторые люди употребляли огромную кучу наркотиков, некоторые просто жили со своими тараканами в голове.

А мы убивали.

И нам за это платили огромные деньги.

— Мне пора вернуться к работе, — улыбаясь и глядя на веревку, сказал Диего, затем вышел и закрыл за собой дверь.

Я сел за стол и открыл записи с отдельных камер. Диего был не просто мастером веревок. Он также был технарем и хорошим сварщиком. Он встроил камеры видеонаблюдения в решетки каждой камеры и микрофоны в выступы окон.

Мы видели все. Слышали все.

И любую собранную информацию могли передать клиенту.

Все началось десять лет назад, когда мы подумали о необходимости в такой услуге, и построили тюрьму, чтобы удовлетворить растущий список клиентов. Каждых клиент хотел получить у заключенного определенную информацию. Иногда они требовали конкретного наказания. Иногда оставляли все на наше усмотрение. Но со дня открытия у нас получился более чем устойчивый бизнес.

— Что это за новенький? — спросил я Шэнка, показывая на дальнее левое окошко, в котором я видел полностью голого парня, свернувшегося в углу у туалета.

Видимо, его окунули в одну из химических ванн и протащили через стекло и грязь, потому что он был покрыт темно-коричневой массой.

— Тот, кого отец нанял нас убить.

— И что такого он сделал?

— Он хотел отхапать огромный кусок южного магазина, — сказал Шэнк, почесывая руку и оставляя на той красные следы.

Я знал, что он не почувствовал ни царапин, ни капель крови, которые забивались ему под ногти. Шэнк едва ли вообще что-то чувствовал.

— Дай угадаю, он хотел запугать Бонда, если тот не собьет цену?

Шэнк кивнул.

— Долбаный идиот. — Я увеличил картинку с камеры, чтобы посмотреть, как над ним поработали Шэнк и Диего.

У него были порезы на спине. Глубокие. Они были на его плечах и руках, и спускались вниз к ногам. Которые тоже были больше похожи на мясо.

— Сколько он уже здесь? — спросил я.

— Два дня.

— Что вы на нем использовали?

— Ножи и малышей.

Малышами Шэнк называл остальных крыс, к которым не относился, как к домашним животным, и которых не таскал с собой. Он использовал этих ублюдков на заключенных, позволяя им пожирать те кожу и мышцы, до которых они смогут добраться.

— Этот тип так и ни слова не сказал, — продолжал Шэнк. — Отец думает, что он может работать с кем-то еще, но если бы он работал, думаю, он бы сдался и все уже мне рассказал.