Цена нелюбви

18 декабря 2000 г.

Дорогой Франклин,

Сегодня в нашем офисе была рождественская вечеринка — нелегкая задача для шести человек, только-только переставших кидаться друг на друга. У нас мало общего, но я радуюсь нашим дружеским отношениям — не столько задушевной болтовне за Ленчем, сколько ежедневным переговорам об организованных туристических поездках на Багамы. (Иногда, бронируя авиабилеты, я до слез благодарна за свою занятость.) Точно так же успокаивает простая близость теплых тел.

Менеджер проявила необыкновенную доброту, взяв меня на работу. Четверг причинил боль стольким людям в этом районе. Ванда сначала переживала, что многие откажутся от ее услуг, Только чтобы избежать воспоминаний. Однако надо отдать должное нашим соседям: когда клиент узнает, кто я такая, то зачастую просто искренне приветствует меня, а вот персонал разочарован. Вероятно, они надеялись, что близость к знаменитости как-то выделит и их и что я предоставлю им щекочущие нервы темы для разговоров с друзьями. Однако связь наша слишком эфемерна. Большинство моих историй весьма обыкновенно. Только одну историю они хотели бы услышать, но они знали ее до мельчайших подробностей еще до моего появления в офисе.

Вероятно, сама Ванда, широкобедрая, громогласная разведенная женщина, надеялась, что мы быстро подружимся. К концу нашего первого совместного ленча она успела рассказать мне, что у ее бывшего мужа случалась эрекция, когда он смотрел, как она писает, что ей недавно вырезали геморрой и что до тридцати шести лет, когда охранник чуть не поймал ее в «Саксе», она не могла преодолеть желание воровать в магазинах. Я в ответ рассказала, что, прожив полгода в своей игрушечной квартирке, наконец заставила себя купить занавески. Можешь представить ее разочарование, когда она получила такую малость за свои откровения.

Итак, сегодня вечером Ванда приперла меня к стенке около факса. Мол, она не хочет совать нос не в свои дела, но не нужна ли мне «помощь»? Конечно, я поняла, что она имела в виду. Школьный совет средней школы Гладстона предложил всем ученикам бесплатную психологическую помощь, и даже некоторые из набора этого года, в 1999 году не имевшие к школе никакого отношения, заявили, что травмированы, и бросились на кушетку психолога. Я не хотела показаться недружелюбной и не стала честно говорить, что не понимаю, как изложение моих забот чужому человеку может хоть чуточку их облегчить, и что психологическая помощь — логический выход для тех, кто просто воображает себе проблемы. В общем, я объяснила, что мой опыт общения с представителями этой профессии был весьма неудачным, скромно не упомянув тот факт, что неудачи психиатрического лечения моего сына составили заголовки газет от Западного побережья до Восточного. Более того, я сочла неблагоразумным поделиться с ней тем, что до сих пор нахожу единственную «помощь» в письмах к тебе, Франклин. Почему- то я уверена в том, что эти письма не входят в список рекомендуемой терапии, поскольку ты — самая суть того, что мне необходимо «оставить позади», чтобы почувствовать «завершение». А я страшусь подобного сценария.

Еще в 1983 году меня сбивало с толку, что стандартизированный психиатрический ярлык «послеродовая депрессия» считается утешительным. Наши соотечественники, похоже, придают слишком много значения наклеиванию ярлыков на свои болезни. Вероятно, жалоба достаточно распространенная, чтобы иметь название, подразумевает, что вы не одиноки, и открывает восторженным жертвам какого-нибудь распространенного недуга, например желудочных колик, право выбора между интернетовскими чатами и группами поддержки. Это непреодолимое влечение к массовости проникло даже в повседневные разговоры американцев.

Возможно, я пересмотрела собственные нормативные пристрастия, включая вполне обоснованное ожидание: в период вынашивания ребенка я обязательно почувствую что-то, даже что-то хорошее. Однако настолько я не изменилась. Я никогда не находила утешения в том, чтобы просто быть как все остальные.

И хотя доктор Райнстайн преподнесла послеродовую депрессию как подарок, будто подтверждение несчастья может подбодрить, я платила профессионалам не за наклеивание ярлыка на очевидное. Этот термин был скорее тавтологическим, чем диагностическим: у меня была депрессия после рождения Кевина, поскольку я пребывала в состоянии депрессии после рождения Кевина. Большое спасибо.

Правда, Райнстайн еще предположила, что из-за стойкого отвращения Кевина к моей груди я почувствовала себя отвергнутой. Я покраснела. Меня смутило предположение о том, что Я настолько близко к сердцу приняла предпочтения крошечного, неоформившегося существа.

Конечно, доктор Райнстайн была права. Сначала я думала, что делала что-то неправильно, не направляла его ротик. Но нет; Я совала сосок ему в рот, а куда же еще? Кевин сосал раз или два и отворачивался; голубоватое молоко стекало по его подбородку. Он кашлял, и, наверное, я боялась, что он может захлебнуться. Когда я примчалась с незапланированным визитом, доктор Райнстайн равнодушно информировала меня, что «иногда такое случается». Господи, Франклин, сколько всего, оказывается, иногда случается, когда становишься матерью! Я была в смятении. В ее кабинете меня окружали листовки об укреплении иммунной системы младенца. И я все перепробовала. Я не употребляла алкоголь. Я исключила молочные продукты. Я принесла огромную жертву: отказалась от лука, чеснока и чили. Я перестала есть мясо и рыбу и все, содержащее растительный белок, ЧТО оставило меня с миской риса и салатом без заправки.

Вскоре я умирала с голоду, а Кевин продолжал безучастно кормиться из бутылочки с разогретой в микроволновке «формулой», которую принимал только от тебя. Мое молоко он не пил и из бутылочки, отворачивался, даже не попробовав. Он чувствовал запах моего молока. Он чувствовал мой запах. Тест на аллергию оказался отрицательным, во всяком случае в медицинском смысле, а тем временем мои когда-то миниатюрные груди набухали, болели и подтекали. Райнстайн решительно запрещала мне покончить с молоком, поскольку иногда отвращение — именно это слово она использовала, Франклин, отвращение — ослабевает. Из-за боли и неловкости я не вполне овладела молокоотсосом, а ведь ты специально ходил в аптеку и купил рекомендованную больницей «Меделу». Боюсь, я возненавидела холодную пластмассовую замену теплого сосущего младенца. Я жаждала дать ему свое молоко, а он его не хотел или не хотел его от меня.

Не следовало принимать это на свой счет, но как иначе? Не материнское молоко он не желал, он не желал Мать. Если честно, я пришла к выводу, что наш маленький комочек счастья разоблачил меня. У младенцев колоссальная интуиция, поскольку, кроме нее, у них ничего нет. Я была уверена, что, когда брала его на руки, он чувствовал мое красноречивое оцепенение. Я не сомневалась, что, когда ворковала с ним, он улавливал в моем голосе еле заметное раздражение. Для меня все это воркование не было естественным, и его настороженные ушки выхватывали из бесконечного потока успокаивающего вздора предательский, непреодолимый сарказм. Более того, когда я прочитала — прости, ты прочитал, — что очень важно улыбаться младенцам, чтобы добиться ответной улыбки, я улыбалась, и улыбалась, и улыбалась до судорог лицевых мышц, и я не сомневалась, что он точно знал, когда появлялась боль. Когда я выдавливала из себя улыбку, он ни разу не улыбнулся в ответ, прекрасно понимая, что мне вовсе не хочется улыбаться. Немного улыбок он видел в своей жизни, но он видел твою улыбку, и для сравнения, для понимания, что с его мамочкой что-то не так, этого было достаточно. Моя улыбка была насквозь фальшивой; она испарялась с разоблачительной быстротой, как только я отворачивалась от кроватки. Не оттуда ли улыбка Кевина? В тюрьме он улыбается как марионетка, будто уголки его губ дергают за веревочки.

Я знаю, ты усомнишься, но я действительно изо всех сил старалась полюбить своего сына, а ведь мне никогда не приходилось репетировать свое чувство к тебе, как, например, фортепьянные гаммы. Чем больше я старалась, тем больше убеждалась в том, что сами мои усилия омерзительны, ведь вся та нежность, которую я в конце просто слепо копировала, должна была явиться

без приглашения. В результате меня угнетал не только Кевин или факт, что наша любовь постоянно направлялась в другое русло. Я была виновна в эмоциональном преступлении.

Итак, Кевин был одной из причин моей депрессии, и я имею у Кевина, а не ребенка. С самого начала этот ребенок был меня особенным, поскольку ты часто спрашивал: «Как поживает малыш?», или «Как поживает мой мальчик?», или «Где ребенок?». Для меня он никогда не был «ребенком». Он был странным, необычайно хитрым индивидуумом, который явился к нам и остался с нами, и только по случайности оказался очень маленьким. Для тебя он всегда был «нашим сыном» или, когда ты начал разочаровываться во мне, «моим сыном». В твоем восхищении было что-то особенное, что, как я уверена, он прекрасно чувствовал.

Не сердись, я вовсе не критикую тебя. Вероятно, эта всеобъемлющая и отвлеченная привязанность ко всему, что касается собственных детей, иногда бывает еще неистовей, чем привязанность к ним как к определенным, сложным людям, и эта абстракция поддерживает твою преданность, хотя как личности дети разочаровывают. С моей же стороны это было широкое соглашение с детьми-в-теории, которого я, пожалуй, не сумела достичь и к которому не могла прибегнуть, когда в четверг Кевин наконец испытал на разрыв мои материнские узы. Я голосовала не за партии, а за кандидатов. Мои убеждения всегда были интернациональными, как моя кладовка, тогда еще забитая вальсой-верде из Мехико, анчоусами из Барселоны, листьям лайма из Бангкока. У меня не было предубеждений против абортов, но я питала отвращение к смертным приговорам, видимо считая священной жизнь лишь взрослых особей. Мои привычки были постоянными. Иногда я засовывала кирпич в водяной бак, но после нескольких сеансов под жалким по-европейски напором воды могла по полчаса стоять под обжигающим душем В моем шкафу висели индийские сари и женские запашные халаты из Ганы. Моя речь изобиловала иностранными словами gemulich, scusa, hugge, mzungu. Я так перемешивала и подгоняла планету, что ты иногда беспокоился, есть ли у меня привязанности к чему-нибудь или где-нибудь, хотя ты ошибался мои привязанности просто были широко раскинуты и бесстыдно специфичны.

Кроме того, я не могла любить просто ребенка; я должна была любить этого ребенка. Я была связана с миром множеством нитей, ты — несколькими крепкими канатами. Как и с патриотизмом: ты любил идею Соединенных Штатов гораздо сильнее, чем саму страну, и только благодаря своему пониманию американских стремлений ты мог не замечать, как родители-янки выстраиваются с ночи у магазина игрушек «ФАО Шварц» с термосами густой рыбной похлебки, чтобы купить ограниченную партию «Нинтендо». В частностях царит дешевый шик. Умозрительно правит величественное, необыкновенное, непреходящее. Целые страны и отдельные злые маленькие мальчики могут отправляться в ад; идея стран и идея сыновей вечно торжествует. Хотя ни ты, ни я никогда не ходили в церковь, я пришла к заключению, что ты от природы был религиозным человеком.