Цена нелюбви

15 ноября 2000 г.

Дорогой Франклин,

Ты знаешь, я стараюсь быть вежливой. Поэтому, когда мои коллеги — да, веришь ты или нет, но я работаю в туристическом агентстве в Найаке, и благодарна за это, — так вот, каждый раз, как они начинают с пеной у рта ругаться из - за непропорционально большого количества голосов, поданных за Пата Бьюконнена в Палм-Бич, я так терпеливо жду, когда они закончат, что стала высоко ценимым предметом обстановки: я — единственная в офисе, кто не мешает им закончить предложение. Когда в этой стране вдруг разразились карнавальные словесные баталии, меня не при - гласили на праздник. Мне все равно, кто президент.

Однако я очень живо вижу эту последнюю неделю в объективе моего личного «если бы». Я голосовала бы за Гора, ты — за Буша. Мы бы жарко спорили перед выборами, но это — это — ах, это было бы чудесно. Громко стучали бы по столу кулаки, хлопали бы двери, я бы декламировала цитаты из «Нью-Йорк тайме», ты бы яростно подчеркивал выводы аналитических статей в «Уолл-стрит джорнэл». И мы неизменно подавляли бы улыбки. Как я скучаю по тем шутливым перепалкам.

Наверное, в начале прошлого письма я была не совсем искренней, когда намекала, что в конце дня рассказывала все. Наоборот, одна из причин, заставляющих меня писать тебе, состоит в том, что моя голова разбухает от мелочей, о которых я никогда тебе не рассказывала.

Не подумай только, что я наслаждалась своими тайнами. Они затягивали меня, теснили, и давным-давно я больше всего хотела излить тебе душу. Но, Франклин, ты не хотел слышать. Я уверена, что не хочешь и сейчас. И вероятно, в то время я должна была приложить больше усилий, чтобы заставить тебя прислушаться, но слишком рано мы оказались по разные стороны я даже не знаю чего. Для многих ссорящихся пар то, что их разделяет, кажется абстрактной границей — историей или зыбким недовольством, страстной борьбой с самой жизнью, чем-то эфемерным. Вероятно, в периоды примирения таких пар нереальность пограничной линии способствует ее растворению. Я с завистью представляю, как они это замечают: «Смотри, в комнате ничего нет, один воздух; мы можем дотянуться друг до друга». Однако в нашем случае то, что разделяло нас, было слишком осязаемым, а если его и не было в комнате, оно могло войти в любой момент по собственному желанию.

Наш сын. Не сборник коротких историй, а одна длинная. И хотя естественным было бы желание начать сначала, я ему не поддамся. Я должна еще больше углубиться в прошлое. Столько историй предрешено еще до своего начала.

Что на нас нашло? Мы были так счастливы! Так почему мы собрали все, что имели, и поставили на карту в вопиюще азартной игре рождения ребенка? Конечно, ты считаешь богохульством саму постановку вопроса. Бесплодные пары имеют право на притворное презрение к недоступному, но неправильно завести ребенка и тратить время на ту параллельную жизнь, в которой его нет. Однако пороки Пандоры влекут меня взломать запретный ящик. У меня есть воображение, я люблю рисковать. И я заранее знала: я просто из тех женщин, кто обладает способностью, пусть даже призрачной, сострадать и считать существование другого человека неотменяемым фактом. Кевин придерживался другого мнения, не так ли?

Прости, но не жди, что я смогу уклониться от этого разговора. Пусть я не знаю, как назвать тот четверг. Злодейское преступление звучит как цитата из газеты, инцидент до неприличия принижает серьезность случившегося, а день, когда наш собственный сын совершил массовое убийство, слишком длинно, не правда ли? Однако мне придется его как-то называть. Я каждое утро просыпаюсь и каждый вечер ложусь спать с тем, что сделал Кевин. Это мой жалкий заменитель мужа.

Итак, я напрягла свою память, пытаясь восстановить те несколько месяцев 1982 года, когда мы официально «решали». Мы еще жили в моей похожей на пещеру чердачной квартире в Трибеке, где нас окружали игривые гомосексуалисты, свободные художники и бездетные, обеспеченные пары, ежедневно ужинающие в «Текс-Мекс» и до трех часов ночи веселящиеся в клубе «Лаймлайт». Дети в этом районе находились на одном положении с пятнистыми совами и другими исчезающими видами, поэтому неудивительно, что наши намерения звучали высокопарно и абстрактно. Мы даже установили себе крайний срок — август, когда мне должно было исполниться тридцать семь лет, — поскольку не хотели, чтобы ребенок жил в доме наших шестидесятых.

Наши шестидесятые! В те дни возраст был таким же непостижимо теоретическим, как и ребенок. Все же я рассчитываю отплыть в ту давнюю заграницу с не большими церемониями, чем сесть в городской автобус. Прыжок во времени я совершила в 1999 году, хотя заметила старение не в зеркале, а в отношении окружающих. Когда, например, в прошлом январе я обновляла водительские права, чиновница за стойкой не удивилась моим пятидесяти четырем годам, а, как ты помнишь, я была в этом отношении довольно избалованной, привыкнув к постоянным уверениям, что выгляжу по меньшей мере на десять лет моложе. Все это восхищение прекратилось внезапно. У меня даже был один неловкий разговор вскоре после четверга: на Манхэттене дежурный метро обратил мое внимание на то, что после шестидесяти пяти полагаются пенсионные скидки.

Мы пришли к соглашению: решение стать родителями будет «единственным и самым важным нашим совместным решением» . Однако именно благодаря исключительной важности этого решения оно казалось нереальным и оставалось на уровне фантазии. Каждый раз, когда один из нас поднимал вопрос об отцовстве и материнстве, я чувствовала себя маленькой одинокой девочкой.

Я действительно помню последовательность разговоров того периода, балансировавших с вроде бы случайной регулярностью между доводами за и против. Самым оптимистичным, безусловно, был разговор

после воскресного ленча у Брайана и Луизы на Риверсайд-Драйв. Они больше не устраивали ужинов, поскольку это всегда выливалось в родительский апартеид: один супруг играл во взрослого с оливками каламатас и каберне, а второй отлавливал, купал и укладывал спать двух неугомонных маленьких дочек. Я же всегда предпочитала общаться с друзьями по ночам — так мне казалось распутнее, хотя распутство больше не ассоциировалась у меня с тем остепенившимся сценаристом кабельного телеканала «Хоум-бокс-офис», готовящим себе спагетти и поливающим тщедушную петрушку на подоконнике.

Когда мы спускались в лифте, я выразила свое изумление:

— А ведь он был таким кокаинистом.

— Похоже, ты сожалеешь, — заметил ты.

— О, я уверена, он сейчас гораздо счастливее.

Я не была уверена. В те дни я все еще считала здравомыслие подозрительным. Действительно, когда-то мы здорово веселились, и я испытывала непостижимое чувство утраты. А в тот день я восхищалась массивными дубовыми столом и стульями, купленными за бесценок на домашней распродаже на севере штата, пока ты с поразившим меня терпением покорно проводил полную инвентаризацию кукол «Детишки Капустная грядка», принадлежавших младшей дочке. Мы искренне расхваливали неординарный салат, ибо в ранние восьмидесятые козий сыр и вяленые томаты не успели выйти из моды.

Еще несколько лет назад мы договорились, что вы с Брайаном не будете спорить из-за Рональда Рейгана, — для тебя он был добродушным предметом поклонения с обаятельной улыбкой и финансовым гением, восстановившим национальную гордость; Брайан считал его почти идиотом, который обанкротит страну снижением налогов на богачей. Пока девочки с недетской громкостью крутили одну и ту же песню «Эбони энд Айвори» и подпевали невпопад, мы придерживались нейтральных тем, и я с трудом подавляла раздражение. Ты сокрушался, что «Никс» не попали в плей-офф, а Брайан талантливо изображал спортивного фаната. И все мы были разочарованы скорым завершением последнего сезона «Все в семье», но согласились, что шоу выдохлось. Единственный спор в тот вечер закрутился вокруг аналогичной судьбы сериала «Чертова служба в госпитале МЭШ». Прекрасно зная, что Брайан боготворит Алана Альда, ты обозвал его ханжой.

Однако ваши споры были пугающе добродушными. Слабостью Брайана был Израиль, и меня подмывало как бы между прочим упомянуть «иудейских нацистов» и взорвать его любезный фасад. Правда, вместо этого я спросила Брайана о теме его нового сценария, но так и не получила вразумительного ответа, поскольку старшая девочка залепила жвачкой белокурые волосы своей Барби. Брайан положил конец рассуждениям о растворителях, решительно отхватив пострадавший локон ножом, что немного огорчило Луизу, — единственный шумный эпизод, а в целом никто не выпил лишнего, никто не обиделся. У них был милый дом, вкусная еда, милые дочки — милые, милые, милые.

Я сама себя разочаровала, сочтя наш идеально приятный ленч с идеально приятными людьми несовершенным. Почему я предпочла бы драку? Разве обе девочки не очаровательны? Так имело ли значение то, что они беспрерывно прерывали беседу, и за весь день я так и не смогла закончить ни одной мысли? Разве я не была замужем за человеком, которого любила? Так почему какой-то порочный бесенок, сидевший во мне, хотел, чтобы Брайан сунул руку под мою юбку, когда я помогала ему при - нести с кухни вазочки с мороженым «Хааген-даз»? Вспоминая прошлое, я с полным правом могла бы лягнуть себя. Всего через несколько лет я заплатила бы любые деньги за простую семейную вечеринку, во время которой самым худшим проступком детей была бы жвачка в волосах.

Однако в вестибюле ты громогласно объявил:

— Это было бесподобно. Они оба потрясающие. Надо поскорее пригласить их к нам, если, конечно, они найдут приходящую няню.

Я придержала язык. Ты не стал бы выслушивать мои мелочные придирки. Не был ли ленч скучноват, не показалась ли тебе вся эта игра «Папочка лучше знает» придурковатой и пресноватой (наконец я могу признаться, что мы с Брайаном переспали на одной вечеринке еще до нашего с тобой знакомства), а ведь Брайан когда-то был заводилой в любой компании. Вполне вероятно, ты чувствовал то же, что и я, и эта, по всей видимости, удачная встреча показалась тебе такой же унылой и пресной, но вместо предпочтения другой очевидной модели — мы же не собирались бежать за граммом кокаина — ты проигнорировал реальность. Они — хорошие люди и хорошо нас приняли, следовательно, мы отлично провели время. Другой вывод был бы пугающим, вызывающим призрак не упоминаемого в приличном обществе порочного пристрастия, без коего мы не могли прожить, но смириться с которым тоже не могли, и менее всего могли вести себя в буквальном соответствии со сложившимися стереотипами.

Ты рассматривал искупление как закон желания. Ты презирал людей (таких, как я) за упрямую, смутную неудовлетворенность, поскольку считал, что неспособность принимать простую радость жизни говорит о слабости характера. Ты всегда ненавидел разборчивых в еде, ипохондриков и снобов, презирающих «Язык нежности» только из-за популярности этого фильма. Хорошая еда, милый дом, милые люди — чего еще я могла желать? Кроме того, хорошая жизнь не стучится в дверь. Радость — это работа. Итак, раз ты достаточно потрудился, чтобы поверить, будто мы — в теории — хорошо провели время с Брайаном и Луизой, значит, мы действительно хорошо провели время. Единственным намеком на то, что на самом деле встреча тебя утомила, был твой преувеличенный энтузиазм.