Цена нелюбви

21 декабря 2000 г.

Дорогой Франклин,

Я немного взволнованна. Только что мне позвонили, а я понятия не имею, как этот Джек Марлин достал мой номер, не внесенный в телефонную книгу. Марлин представился документалистом с Эн-би-си. На мой взгляд, шутовское рабочее название его проекта — «Внеклассная работа» — вполне аутентично, и по меньшей мере он быстро дистанцировался от «Страданий в Гладстон-Хай», кошмарного шоу телекомпании, где, как информировал меня Джайлз, в основном показывают в прямом, эфире рыдания и поминальные службы. И все же я спросила (Марлина, почему он решил, что я захочу принять участие в очередной сенсационной аутопсии того дня, когда, насколько я понимаю, закончилась моя жизнь. А он ответил, что, может, я хотела бы изложить «свою версию этой истории».

— И что же это за версия? — Я живо вспомнила наш разговор над семинедельным Кевином.

— Например, не был ли ваш сын жертвой сексуального насилия? — подсказал Марлин.

—Жертвой? Мы говорим об одном и том же мальчике?

— Как насчет прозака? — Сочувствие, слышавшееся во вкрадчивом голосе, вряд ли было искренним. — Это была его защита на процессе, и довольно хорошо доказанная.

— Идея его адвоката, — еле слышно отозвалась я.

— Хотя бы в общих чертах... может, вы думаете, что Кевина Неправильно поняли?

Прости, Франклин, я знаю, что должна была повесить трубку, но у меня так мало общения вне офиса... Что мне было ответить? Нечто вроде «Боюсь, я слишком хорошо понимаю своего сына». И я сказала: «Если уж на то пошло, то Кевин наверняка один из наиболее понимаемых юношей в этой стране. Действия говорят громче слов, не так ли? Мне кажется, он изложил свое личное мировоззрение лучше большинства, и думаю, вам следует интервьюировать детей, которые гораздо хуже умеют самовыражаться».

— Что, по-вашему, он пытался сказать? — спросил Марлин, возбужденный предвкушением заполучить живого представителя той отстраненной родительской элиты, которая почему-то не жаждет своих пятнадцати минут телевизионной славы.

Разговор наверняка записывался, и мне приходилось следить за своей речью, но я выпалила:

— Каким бы ни было его послание, мистер Марлин, оно, без сомнения, было неприятным. Зачем, черт возьми, вы пытаетесь обеспечить ему еще одну аудиторию?

Когда мой собеседник пустился в разглагольствования о жизненной необходимости постижения мотивов дефективных мальчиков, чтобы в следующий раз «мы могли почувствовать приближение катастрофы», я его резко оборвала:

— Мистер Марлин, я чувствовала приближение катастрофы почти шестнадцать лет. И сильно это помогло?

Я повесила трубку.

Я понимала, что он всего лишь делает свою работу, но мне не нравится его работа. Меня тошнит от репортеров, вынюхивающих под моей дверью, как собаки, почуявшие мясо. Я устала быть кормом.

Я получила большое удовольствие, когда, прочитав лекцию о неслыханности подобного в наше время, доктор Райнстайн вынужденно признала, что у меня мастит в обеих грудях. Те пять дней в Бет-Израэль под капельницами с антибиотиком были болезненными, но я училась ценить физическую боль как форму страдания, которую понимала, не в пример непостижимой безысходности новоявленного материнства. Даже простая тишина дарила мне невыразимое облегчение.

Кипя жаждой деятельности главы семейства и, вероятно — признай это, — не желая испытывать «добродушный характер» нашего сына, ты воспользовался шансом нанять няню. Или мне следует сказать «двух нянь», поскольку к моему возвращению первая нас уже покинула.

Однако ты не собирался добровольно делиться этой информацией. Везя меня домой в своем пикапе, ты просто начал болтать об изумительной Шивон, и мне пришлось остановить тебя:

— Я думала, что ее имя Карлотта.

— А, та няня. Знаешь, большинство этих девушек иммигрантки, которые так и норовят удирать с работы без разрешения, когда их визы превращаются в тыкву. Им плевать на детей.

На каждой неровности дороги мои груди воспламенялись. Я не жаждала углубиться в мучительный процесс откачивания молока, чем мне велели заниматься каждые четыре часа, чтобы избавиться от мастита. И не важно, что я все до капли выливала в раковину.

— Как я понимаю, Карлотта не выдержала.

— Я сразу же предупредил ее, что у нас младенец. Он какает, пукает, срыгивает...

— Визжит...

— Младенец. Похоже, она ожидала нечто вроде самоочищающейся духовки.

— И ты ее уволил.

— Не совсем так. Шивон — святая. И представь себе, из Северной Ирландии. Возможно, люди, привыкшие к бомбежкам и дерьму, не возражают против легкого хныканья.

— Ты хочешь сказать, что Карлотта сбежала. Всего через несколько дней. Потому что Кевин... какая была формулировка? Капризный?

— Представь себе, через день. Когда я позвонил в обед удостовериться, что все в порядке, ей хватило наглости потребовать, чтобы я сократил рабочий день и избавил ее от моего сына. Меня так и подмывало не заплатить ей ни цента, но я не хотел, чтобы ее агентство внесло нас в черный список. (Пророческие слова. Два года спустя ее агентство внесло нас в черный список.)

Шивон действительно оказалась святой. На первый взгляд простоватая, с непослушными черными кудрями и смертельно белой ирландской кожей, с похожим на кукольное телом без сужений в суставах. Хотя она была довольно тонкой, торс без талии и колоннообразные руки и ноги создавали впечатление полноты.

Со временем она стала казаться мне красивее, потому что была очень добросердечной. Правда, я немного напряглась, когда при знакомстве она сказала, что является членом христианской секты «Альфа корс». Я считала подобных людей безмозглыми фанатиками и боялась стать объектом ежедневных поучений. Однако Шивон не подтвердила мои предубеждения; она редко возвращалась к этой теме. Возможно, нетрадиционный, религиозный путь был ее попыткой вырваться из католическо-протестантских объятий графства Антрим, о котором она никогда не упоминала и от которого отгородилась океаном.

Ты поддразнивал меня, говорил, что я так привязалась к Шивон потому, что она поклонница моего путеводителя «На одном крыле», ибо она действительно пользовалась им, путешествуя по Европе. Она не знала, какое «призвание» выберет для нее Бог, и говорила, что не может вообразить более восхитительного занятия, чем профессиональные путешествия по всему свету, чем бередила мою ностальгию по жизни, казавшейся все более далекой. Она светилась той самой гордостью, которую я надеялась пробудить в Кевине, когда он повзрослеет настолько, чтобы оценить достижения своих родителей. Я тешила себя странной фантазией, в которой Кевин будет разглядывать мои старые фотографии и спрашивать, затаив дыхание: «Где это? что это? ты была в АФРИКЕ? ух ты!» Однако жестокая реальность не оправдала моих надежд. Кевин действительно однажды заинтересовался моими фотографиями — облил их керосином и поджег.

Второй курс антибиотиков избавил меня от мастита. Примирившись с окончательным переходом Кевина на «формулу», я сделала все, чтобы мое молоко иссякло, и, оставив на передовой Шивон, вернулась той осенью в НОК. Какое облегчение я находила в красивой одежде, быстром движении, взрослых разговорах не на повышенных тонах, в том, чтобы говорить другим, что делать, и заставлять их это делать. Упиваясь казавшейся раньше будничной работой, я упрекала себя за то, что приписывала крохотному существу такие дурные мотивы, как вбивание клина между тобой и мной. Я просто была больна. Адаптация к нашей новой жизни оказалась труднее, чем я ожидала. Восстановив силы и обрадовавшись возвращению прежней фигуры, я решила, что самое худшее позади, и сделала мысленную заметку выразить сочувствие, когда впервые забеременеет одна из моих подруг.

По возвращении домой я часто приглашала Шивон выпить со мной чашечку кофе и с наслаждением беседовала с женщиной раза в два моложе меня, может, не столько потому, что стиралась грань между поколениями, но и просто чтобы с кем-то поговорить. Я делилась сокровенным с Шивон, потому что не делилась с мужем.

— Вы, наверное, отчаянно хотели Кевина, — как-то сказала Шивон. — Посещать прекрасные места, встречаться с удивительными людьми и получать деньги за это удовольствие! Не могу представить, как вы отказались от всего этого.

— Я не отказалась. Через годик я вернусь к обычной жизни.

Шивон помешала свой кофе.

— Франклин это одобрит?

— Он должен это одобрить.

— Но он как-то упоминал... — ей сразу стало неловко оттого, что она проболталась, — будто с вашими длительными отъездами вроде бы... покончено.

— Я, наверное, создала неверное впечатление, рассказывая об усталости, об отсутствии свежего белья, о забастовках во Франции.

— О да, — сказала она грустно. Вряд ли Шивон намеревалась посеять раздор между нами, хотя видела, что тучи сгущаются. — Наверное, ему было одиноко, когда вы уезжали. А теперь, если вы снова начнете путешествовать, ему придется одному присматривать за крошкой Кевином, когда меня здесь не будет. Конечно, в Америке некоторые отцы сидят дома, когда мамы работают?

— Американцы все разные. Франклин не такой.

— Но вы управляете целой компанией. Конечно, вы могли бы позволить себе...

— Только в финансовом отношении. Мужчине и так непросто, когда о его жене пишут в «Форчун», а он всего лишь ищет места для рекламы.

— Франклин сказал, что вы путешествовали по пять месяцев в году.

Я тяжело вздохнула.

— Очевидно, придется сократить поездки.

— Вы знаете, с Кевином надо держать ухо востро. Он... сложный ребенок. Иногда они это перерастают. — Шивон явно собралась с духом. — Иногда нет.

Ты думал, что Шивон привязалась к нашему сыну, но я толковала ее чувства как преданность мне и тебе. Она редко говорила о Кевине иначе чем в смысле материально-технического обеспечения. Новый набор бутылочек простерилизован; иссякает запас одноразовых подгузников. Подобное отношение явно не сочеталось с ее эмоциональностью. (Правда, однажды она заметила: «У него такие глаза... бусинки». Она нервно рассмеялась и уточнила: «Я хотела сказать — пронзительные». — «Да, они нервируют, не так ли?»

— ответила я как можно равнодушнее.) Однако Шивон восхищалась мной и тобой. Ее очаровывала свобода нашей работы, и, несмотря на евангелический роман с «семейными ценностями», она была явно обескуражена тем, что мы сознательно испортили эту головокружительную свободу, связав себя по рукам и ногам ребенком. И может быть, наш пример давал ей надежду на собственное будущее. Нам было под сорок, но мы слушали «Карз» и Джо Джексона; она не одобряла сквернословие, но ей, пожалуй, нравилось, что почти сорокалетняя чудачка называет сомнительную инструкцию по уходу за детьми чушью собачьей. Мы же, со своей стороны, хорошо ей платили и приноравливались к ее церковным обязательствам. Я дарила ей необычные подарки вроде шелкового шарфа из Таиланда, которым она восторгалась так, что мне стало неловко. Она считала тебя безумно красивым, восхищалась твоей крепкой фигурой и белокурыми волосами. Я задавалась вопросом, не влюблена ли она в тебя чуть-чуть.