Цена нелюбви

18 февраля 2001 г.

Дорогой Франклин,

Знаешь, я сейчас думала, что смогла бы справиться со всем: с четвергом, с судами, даже с нашей разлукой, если бы только мне было дозволено сохранить Селию. Тем не менее (и это, возможно, удивит тебя) мне нравится представлять ее с тобой, представлять вас вместе. Я рада, если наконец вы получили возможность узнать друг друга лучше. Ты был ей хорошим отцом — я ни в коем случае не критикую, — но ты всегда так боялся обидеть Кевина, что, пожалуй, слишком рьяно демонстрировал, мол, я все еще на твоей стороне. А Селию ты держал на некотором расстоянии. С годами она стала такой хорошенькой, не правда ли? Скорее это было застенчивое обещание будущей красоты. Ты помнишь ее золотистые волосы, вечно падавшие на личико? Думаю, ты обижался из-за Кевина. Окружающие находили ее такой очаровательной, а Кевина опасались и скрывали свою настороженность чрезмерной сердечностью или притворством, а если мы появлялись на их пороге без сына, явно испытывали облегчение. Ты считал это несправедливым, и полагаю, А каком-то широком смысле так оно и было.

Может, моя любовь к Селии была слишком легкой. Может, по моим собственным критериям, она была чем-то вроде обмана поскольку всю жизнь мне приходилось бороться с трудностями, преодолевать страхи. Селию было легко любить. Я не могу вспомнить никого, кто бы не находил ее милой, хотя вряд ли она запоминалась. Кевин же редко нравился соседям, даже если воспитание не позволяло им говорить об этом, однако они его помнили. Обе наши семьи испытывали к нему похожие чувства. Твоя сестра Валери всегда нервничала, старалась не оставлять Кевина без присмотра в своем утонченно декорированном доме и все время приносила нашему сыну не нужные ему сандвичи. Если Кевин ковырялся в вазочке с конфетами или теребил кисточку подхвата портьеры, она вскакивала и быстренько все забирала. Задолго до того, как пороки Кевина стали общенациональными новостями, Джайлз, спрашивая о нашем сыне, словно ожидал услышать истории, подтверждающие его личные предубеждения. К Кевину трудно было испытывать симпатию, не говоря уж о любви, но в этом отношении он был создан точно по образу и подобию своей матери. Его было трудно любить в том же самом смысле, в каком трудно хорошо поесть в Москве, найти недорогой ночлег в Лондоне или дешевую прачечную в Бангкоке. Однако, вернувшись в Соединенные Штаты, я смягчилась. Как иногда я выбирала целесообразность и заказывала карри с наан на вынос вместо того, чтобы самой дома часами на маленьком огне кипятить цыплят, я предпочла приятный комфорт уступчивого, «готового» ребенка медленному укрощению упрямца. Большую часть своей жизни я решала сложные задачи. Я устала и в конце концов ослабла; в духовном смысле я «потеряла форму».

Но ведь естественно, если поток эмоций течет по пути наименьшего сопротивления. К моему изумлению, Селия засыпала, как только я ее укладывала; думаю, мы действительно воспитывали «бесхарактерного человечка». Если Кевин визжал по любому мыслимому и немыслимому поводу, Селия в ответ на лишения тихонько похныкивала и поеживалась. Она могла часами лежать в мокром памперсе, если я забывала ее проверить. Она никогда не плакала от голода, хотя всегда брала грудь, и мне приходилось кормить ее строго по расписанию. Возможно, я была первой матерью на свете, впадавшей в отчаяние оттого, что ее ребенок не плачет.

Если унылое младенчество Кевина плавно перетекло в сплошную скуку, то Селию завораживал любой пустячок. Клочок цветной бумажной салфетки восхищал ее не меньше дорогого перламутрового мобиля над ее кроваткой. Ее восторг перед тактильной вселенной встревожил бы твоих хозяев с Мэдисон-авеню. По иронии судьбы девочке, которой столь легко угодить, трудно было купить подарок. Постепенно Селия сформировала такую пылкую преданность к потрепанным мягким зверушкам,

что новые роскошные плюшевые создания повергали ее в смятение, словно она, как ее отец, боялась увеличением своей Маленькой семьи разрушить уже сложившиеся узы. Подаренные зверушки попадали перед сном в ее объятия, лишь когда доказывали свое право вступить в ненадежный, реальный мир потерей уха или крестильным пятном от брокколи. Научившись говорить, она однажды поведала мне по секрету, что старается ежедневно играть с каждым членом своего зверинца, чтобы они не считали себя покинутыми и не ревновали. Больше всего она любила и защищала сломанные (благодаря Кевину) игрушки.

Вероятно, ты видел в ней слишком нежную девочку, да и для меня ее застенчивость и деликатность были незнакомой территорией. Ты предпочел бы бойкого, бесстрашного сорванца и гордился бы тем, как она завоевывает «джунгли» из стоек и перекладин, сражается в армрестлинг с мальчишками и объявляет гостям, что будет астронавтом, — беспокойную озорницу, шатающуюся по дому в ковбойских кожаных штанах, смазанных моторным маслом. Возможно, и я бы наслаждалась подобной дочкой, но не такую дочь мы получили.

Селия любила облачаться в кружевные платьица и подкрашивать губки моей губной помадой, которой сама я пользовалась редко. Однако ее девичья натура не ограничивалась тягой к украшениям на моем туалетном столике и ковылянием в моих туфлях на высоких каблуках, а выражалась в излишней слабости, зависимости и доверчивости. У нее было множество изумительных качеств, но не было сильного характера. Она так многого боялась! И не только темноты, но и пылесоса, подвала и спускаемой воды. Стремясь угождать, она приучилась к горшку задолго до достижения двух лет, но в детском саду боялась одна заходить в туалет. Однажды она увидела, как я выбросила заплесневелый йогурт, и еще несколько недель не приближалась к холодильнику и не дотрагивалась ни до чего, напоминавшего йогурт: ни до ванильного пудинга, ни даже до белой гуаши. Как многие дети, Селия была сверхчувствительна к текстуре; она терпимо относилась к кашицеобразной грязи, но не переносила то, что называла, произнося это слитно, «сухой грязью»: рассыпчатую землю, пыль на линолеуме, даже муку. Когда я в первый раз учила ее раскатывать тесто, она, испуганно вытаращив глаза, застыла посреди кухни с растопыренными, испачканными мукой руками. Селия всегда переживала свои страхи молча.

Что касается еды, я не сразу научилась понимать, что именно вызывает у нее отвращение. Не желая показаться привередливой, она впихивала в себя все, что ей предлагалось, пока я не стала обращать внимание на ее сгорбленные плечики и рвотные позывы. Она не переносила любую еду «с комками» (тапиоку, хлеб из грубой ржаной муки с изюмом), «слизь» (окру, томаты, густые соусы на кукурузном крахмале) или «шкурку» (жевательные конфеты, остывшую пленку на горячем какао, даже неочищенный персик). Пока я утешалась тем, что получила ребенка хоть с какими-то предпочтениями — еду для Кевина я с тем же успехом могла бы готовить из разноцветного воска, - Селия дрожала, бледнела, покрывалась потом, и казалось, что еда готовится проглотить ее, а не наоборот. Для Селии все ее окружение было живым, и каждый комок тапиоки обладал плот ной, тошнотворной, маленькой душой.

Я понимаю, как утомительно вечно помнить о необходимости оставлять свет в коридоре или вскакивать посреди ночи, чтобы проводить ее в туалет. Не раз ты обвинял меня в том, что я ее балую, что потворствовать страху — все равно что его подпитывать. Но, обнаруживая в коридоре в три часа ночи дрожащую от холода четырехлетнюю дочку, зажимающую ножками ночную рубашку, разве не должна была я просить ее всегда-всегда будить одного из нас, если ей нужно пописать? Между прочим, Селия боялась столь многого, что, пожалуй, была по-своему от важной. Какое количество ужасных текстур и темных углов приходилось ей смело встречать в одиночку?

Однако я установила границу дозволенного, когда ты в от чаянии назвал Селию «прилипчивой». Согласись, это безобразное слово. Разве можно говорить о милом, уязвимом создании как о чем-то липком и назойливом, от чего невозможно отделаться. И «прилипчивость» — не просто злое определение для самого нежного на земле существа; оно подразумевает изнурительно непрерывное требование ответного внимания, одобрения и любви, а Селия никогда ни о чем нас не просила. Она не тащила нас посмотреть, что построила в своей комнате, и не дергала нас, когда мы пытались читать. Если я неожиданно обнимала ее, она обнимала меня в ответ с такой пылкой благодарностью, будто была недостойна моей ласки. После моего возвращения в НОК она ни разу не пожаловалась на мое отсутствие, хотя личико ее мертвенно бледнело от горя каждый (раз, когда я оставляла ее в детском саду, и расцветало, как в Рождество, когда я приходила домой.

Селия не была прилипчивой. Она просто была ласковой. Иногда, когда я возилась на кухне, Селия обхватывала ручками мою ногу, прижималась щекой к моему колену и изумленно восклицала: «Ты мой друг!» Как бы сурово ни относился ты к ее рождению, ты не был черствым человеком и находил подобные Признания трогательными. Подтверждение того, что мы ее друзья, казалось, восхищало ее больше, чем смутные, весьма абстрактные, торжественные заявления о родительской любви. Хотя я знаю, что из двоих наших детей сына ты считал гораздо умнее, Кевин вошел в этот мир, абсолютно не понимая, зачем он и что с ним делать, а Селия прибыла с непоколебимой уверенностью в своих желаниях и в том, что жизнь стоит того, чтобы жить; от этого невозможно отмахнуться. И наверняка это в своем роде интеллект.

Ладно, она не очень хорошо училась. Но лишь потому, что слишком старалась. Она так стремилась делать все правильно, так боялась подвести родителей и учителей, что не могла вникнуть в суть задания. По меньшей мере она не презирала все, чему ее пытались научить.

Я пыталась внушить ей: ты просто запомни, что столица Флориды — Таллахасси, и все. Однако Селия верила в тайну так же сильно, как ее тезка, и не могла представить, что все так просто и нет никакой магии, и сомневалась в себе. В контрольной работе на столицы штатов она не могла сразу ответить «Таллахасси» только потому, что это название мгновенно возникало в ее Голове. Кевина тайны никогда не тревожили. Все в этом мире он считал одинаково ясным, и его проблема состояла не в том, чтобы что-то выучить, а в том, стоит ли напрягаться. Селия верила в других с тем же пылом, с каким не верила в себя, и потому была уверена: никто не заставит ее учить очевидно бесполезное. Точно так же цинизм Кевина убеждал его в том, что злобная, садистская педагогика вбивает в него сплошную ерунду.

Я не хочу сказать, что Селия не выводила меня из себя. Как и Кевина, ее невозможно было наказать, ибо редко появлялась причина наказывать ее, кроме как за то, что, как выяснялось, она не делала. Селия принимала малейший выговор близко к сердцу, и казалось, что убиваешь муху кувалдой. Селия тяжело переживала малейший намек на то, что разочаровала нас, и начинала бурно извиняться еще до того, как мы объясняли ее вину. Она редко не слушалась, но была рассеянной. Одно резкое слово ввергало ее в панику и раскаяние, и признаю, иногда я спускала пар, прикрикнув на нее: «Селия, я же велела тебе накрыть на стол!»