Цена нелюбви

— Понятно почему. Ты надеялась преподнести это как случайность?

— Нет, это не было случайностью.

— Мне казалось, что мы все обсудили.

— Обсуждения как раз и не было. Ты разразился тирадой. Ты не пожелал меня выслушать.

—И ты пошла напролом... решила поставить меня перед фактом... просто... взяла за горло. Как будто я тут ни при чем.

— Ты тут при всем. Но я была права, а ты ошибался.

Я не дрогнула. Как ты когда-то сказал, нас было двое, а ты — один.

— Это самый дерзкий... самый бесцеремонный из всех твоих поступков.

— Да, наверное.

— Теперь, когда мое мнение больше не имеет значения, не хочешь ли объясниться? Я слушаю.

Не похоже, что ты готов был слушать.

— Я должна кое-что выяснить.

— И что же? Как далеко можно меня загнать, чтобы я дал сдачи?

—О... — Я решила не извиняться за выбранное слово. — О моей душе.

— В твоей вселенной есть кто-нибудь кроме тебя?

Я склонила голову.

— Хотелось бы.

— А как же Кевин?

— Что Кевин?

— Ему будет тяжело.

— Я где-то читала, что у других детей бывают братья и сестры.

— Ева, не мошенничай. Он привык к безраздельному вниманию.

— Еще один способ сказать, что он избалован. Или стал бы избалованным. Это, вероятно, самое лучшее, что может с ним случиться.

— Почему-то мне кажется, что он так не думает.

Я помолчала. Уже минут пять мы говорили только о нашем сыне.

— Может, это будет полезно и тебе. Нам.

— Только эмоциональные тетушки думают, что новый ребенок может сцементировать непрочный брак. Глупее не придумаешь!

— У нас непрочный брак?

— Ты только что пошатнула его, — выпалил ты и отвернулся j от меня.

Я выключила свет, скользнула на подушку. Мы не касались друг друга. Я начала плакать, а когда ты обнял меня, заплакала еще сильней.

— Эй, неужели ты думаешь?.. Ты ждала так долго, чтобы было слишком поздно для?.. Ты действительно думала, что я попрошу тебя это сделать? С нашим собственным ребенком?

Я шмыгнула носом.

— Конечно нет.

Однако, когда я успокоилась, ты посуровел.

— Послушай, я привыкну, потому что мне деваться некуда. Но, Ева, тебе сорок пять. Обещай, что ты сделаешь тот тест.

«Тот тест» имел смысл, только если мы собирались исключить неблагоприятный вариант. С нашим собственным ребенком. Неудивительно, что я тянула так долго, как только могла.

Я не сделала тест. О, я сказала тебе, что сделала. Найденный мною новый гинеколог, очаровательная женщина, предложила его сделать, но, не в пример доктору Райнстайн, она не считала всех беременных женщин общественной собственностью и не стала настаивать. Правда, она выразила надежду, что я готова любить и воспитывать, кто бы, то есть что бы ни родилось. Я сказала,

что не вижу романтики в воспитании ребенка-инвалида, однако очень серьезно выбираю, что и кого любить. Поэтому я хочу довериться. Впервые слепо поверить — я не сказала в жизнь или в судьбу или в Бога — в себя.

Мы ни разу не усомнились в том, что наш второй ребенок — мой. Поэтому ты не демонстрировал ни капельки той собственнической властности, которой терроризировал мою беременность с Кевином. Я сама таскала покупки. Ты не хмурился, когда я выпивала бокал красного вина, а я позволяла себе вино в маленьких, разумных количествах. Я ужесточила свои тренировки, включая бег, гимнастику и даже немного сквоша. Мы не обсуждали это, но явно прекрасно понимали друг друга. Все, что происходило с сидящим во мне комком, было моим личным делом. И мне это нравилось.

Кевин уже почуял вероломство. Он шарахался от меня больше обычного, угрюмо поглядывал исподлобья, пил сок крохотными глоточками, как будто пробовал мышьяк, и настороженно прощупывал любую оставленную мною еду, часто разделяя ее на составные части и размазывая по тарелке; может, искал битое стекло. Он не подпускал меня к своим тетрадкам, защищая их, как заключенный защищает свои письма с детальным описанием зверств тюремщиков, предназначенные для тайной пересылки в «Международную амнистию».

Кто-то должен был рассказать ему, и скоро; мой живот уже невозможно было скрывать. Я предложила воспользоваться шансом и в общих чертах рассказать ему о сексе. Ты не согласился и предложил: просто скажи, что ты беременна. Кевину не обязательно знать, как это туда попало. Ему только семь лет. Не должны ли мы сохранить его невинность еще хоть на какое-то время? Я возразила, что это весьма отсталое определение невинности, эквивалентное сексуальному невежеству со свободой от греха, а недооценка сексуальной осведомленности собственного ребенка — старейшая из существующих ошибок.

И действительно, едва я подняла этот вопрос за ужином, как Кевин нетерпеливо прервал меня:

— Хочешь поговорить о траханье?

Я оказалась права. Второклассники уже не те, что прежде.

— Лучше называть это сексом, Кевин. То, другое слово оскорбительно для некоторых людей.

— Так все говорят.

— Ты знаешь, что это значит?

Кевин закатил глаза и продекламировал:

— Мальчик запихивает свою пипиську в пипку девчонки.

Я понесла высокопарную чушь о «семенах» и «яйцах», которая в детстве убедила меня, что занятие

любовью — нечто среднее между посадкой картошки и выращиванием цыплят. Кевин терпеливо выслушал.

— Я все это знал.

— Какой сюрприз, — пробормотала я. — Есть вопросы?

— Нет.

—Ни одного? Но если ты что-то не понимаешь, можешь всегда задать мне или папе любой вопрос о мальчиках и девочках, или о сексе, или о твоем теле.

— Я думал, вы расскажете мне что-то новенькое, — мрачно сказал Кевин и вышел из комнаты.

Я почему-то почувствовала себя пристыженной. Я его обнадежила, но не оправдала ожиданий. Когда ты спросил, как прошел разговор, я сказала, что, кажется, нормально. Но тебе было интересно, не испугался ли Кевин, не смутился ли. Я ответила, что разговор, похоже, не произвел на него никакого впечатления. Ты рассмеялся, а я печально спросила, что же, если не это, сможет произвести на него впечатление.

Однако вторая фаза «Фактов жизни» оказалась более сложной.

— Кевин, — начала я на следующий вечер, — ты помнишь, о чем мы вчера говорили? Секс? Ну, мамочка и папочка тоже этим иногда занимаются.

— Для чего?

— Во-первых, для того, чтобы ты смог составить нам компанию. Но может, неплохо, если и у тебя будет компания. Разве ты никогда не хотел, чтобы в доме был кто-то, с кем ты мог бы играть?

— Нет.

Я склонилась над маленьким столиком, за которым Кевин методично, один за другим ломал шестьдесят четыре карандаша из набора «Крайола».

— И все же у тебя будет компания. Маленький братик или сестричка. Может, тебе понравится?

Он долго и угрюмо смотрел на меня, хотя не выглядел особенно удивленным.

— А если мне не понравится?

— Тогда придется привыкнуть.

— Если к чему-то привыкаешь, вовсе не значит, что это нравится. — Он сломал пурпурный карандаш.

— Ты ко мне привыкла.

— Да! И через несколько месяцев мы привыкнем к кому-то новенькому!

Чем короче карандаш, тем труднее его сломать, и пальцы Кевина теперь напряженно сжимали такой вот упрямый огрызок.

— Ты об этом пожалеешь.

Наконец карандаш сломался.

Я попыталась вовлечь тебя в обсуждение имен, но ты проявил безразличие: к тому времени началась Война в заливе, и невозможно было оторвать тебя от телерепортажей Си-эн-эн. Когда Кевин тяжело опустился рядом с тобой перед телевизором, я заметила, что мальчишеское увлечение генералами и пилотами- истребителями обошло его стороной. С таким же безразличием он относился и к песенке об алфавите. Правда, Кевин проявил преждевременный интерес к «ядерной бомбе». Раздраженный медлительностью сражения, разворачивающегося перед телекамерами, он пробормотал: «Пап, не пойму, почему Кон Пауэр возится со всей этой ерундой. Сбросить ядерную бомбу. Иракцы сразу поймут, кто здесь босс». Ты восхитился.

Желая восстановить справедливость, я напомнила тебе наш старый договор, предложила дать нашему второму ребенку фамилию Пласкетт. Не смеши меня, отмахнулся ты, не отводя взгляда от появившейся в кадре ракеты «Пэтриот». Два ребенка с разными фамилиями? Все будут думать, что один из них приемный. Имя ты даже не стал обсуждать, просто сказал: «Как захочешь, Ева, мне все равно».

Для мальчика я предложила Фрэнка. Для девочки я демонстративно отвергла Карру и Софию (имена из клана моей матери) и стала искать среди твоих родственников.

Когда тебе было двенадцать, умерла твоя тетя Селия, бездетная младшая сестра твоей матери. Та смерть потрясла тебя. Странноватая тетя Селия часто гостила у вас. Она увлекалась оккультизмом и подарила тебе магический шар; она водила тебя и твою сестру на оккультные сеансы, не одобряемые твоими родителями, а потому еще более увлекательные. Я видела ее фотографию. Она была душераздирающе некрасива, с широким ртом и тонкими губами и проницательными глазами, одновременно смелыми и немного испуганными. Как и я, она любила приключения и умерла молодой и незамужней после восхождения на гору Вашингтон с лихим молодым альпинистом, на которого возлагала большие надежды. Она переохладилась, когда их настигла внезапная снежная буря. Но ты раздраженно отмахнулся, как будто я пыталась заманить тебя в ловушку.

Во время второй беременности я чувствовала себя гораздо свободнее. Кевин учился во втором классе, и я больше занималась своими путеводителями. С ребенком мне не было одиноко, и, когда в твое с Кевином отсутствие я разговаривала вслух, мне не казалось, что я говорю сама с собой.

Конечно, второй раз всегда легче. Я уже знала достаточно, чтобы не отказываться от анестезии, хотя, когда пришло время, Селия оказалась такой крохотной, что я, вероятно, могла бы обойтись и без анестезии. Не ждала я и ослепительной вспышки любви при ее рождении. Ребенок есть ребенок, каждый чудесен по-своему, однако требовать преображения в момент родов — все равно что возлагать слишком тяжкую ношу и на крохотного человечка, и на измученную, пожилую мамашу. И все равно, когда Селия запросилась на свет за две недели до срока, 14 июня, я не могла сопротивляться ее рвению, как когда-то сопротивлялась нежеланию Кевина, спровоцировавшему двухнедельную задержку.

Есть ли у младенцев чувства в момент рождения? Полагаясь на свой скромный опыт двух родов, я верю, что есть. А вот названий для своих чувств у младенцев пока нет, и, вероятно, без разделительных ярлыков они испытывают эмоциональную смесь, в которой легко сочетаются противоположности. К примеру, я называю некое ощущение тревогой, а младенец может одновременно чувствовать и опасения, и спокойствие. И все же при рождении обоих моих детей я мгновенно различала доминирующий эмоциональный тон, как верхнюю ноту аккорда или цвет переднего плана картины. В Кевине доминирующим звуком была пронзительная трель свистка, используемого в случае нападения; цветом — пульсирующий, аортальный красный, а чувством — ярость. Пронзительность и силу той ярости невозможно было поддерживать бесконечно, и с возрастом тон понизился до монотонного рева автомобильного гудка, на который навалились грудью; краска на переднем плане его картины постепенно потемнела, приобретя лилово-черный оттенок печени, а его преобладающее чувство — внезапно вспыхивающая ярость — спало до постоянного, неослабного негодования.