Цена нелюбви
![Цена нелюбви](/uploads/covers/2023-09-08/cena-nelyubvi-0.jpg-205x.webp)
- Автор: Лайонел Шрайвер
- Жанр: Современные любовные романы
Читать книгу "Цена нелюбви"
Мы с тобой никуда больше не выходили вдвоем: ни посмотреть «Преступления и проступки», ни перекусить в «Ривер-клаб» в Найаке, и уж тем более не развлечься в «Юнион-сквер- кафе» в городе. Мы действительно испытывали трудности с приходящими нянями, но ты довольно спокойно смирился с нашим домашним образом жизни, посвящая светлые летние вечера обучению Кевина броскам и правилам бейсбола. Ты совершенно не замечал полного отсутствия его интереса ко всем видам спорта, и это немного мучило меня, но самым страшным разочарованием было то, что ты вовсе не жаждал проводить свободное время со своей женой.
Какой смысл теперь говорить об этом. Я ревновала. И я была одинока.
Где-то в конце августа раздалась гневная, непрерывная трель дверного звонка. Из кухни я услышала твой разговор с нашим ближайшим соседом.
— Скажи своему парню, что это не шуточки! — воскликнул Роджер Корли.
— Эй, успокойся, Родж! — сказал ты. — Чтобы критиковать чье-то чувство юмора, сначала надо пошутить.
Несмотря на шутливый тон, ты не пригласил Роджера войти, а выглянув в вестибюль, я заметила, что ты приоткрыл дверь всего лишь наполовину.
— Только что Трент скатился на велосипеде с того большого холма на Палисад-Пэрид, потерял управление и приземлился в кусты! Он здорово расшибся.
Я старалась сохранять с супругами Корли дружеские отношения. Их сын Трент был на год-два старше Кевина. Хотя первоначальный энтузиазм Мойры Корли по организации совместных игр наших детей иссяк без всяких объяснений, она однажды любезно проявила интерес к моим армянским корням, и я только накануне занесла ей свежеиспеченную армянскую кяту — ты когда-нибудь скучаешь по ней? — этот сладкий, до безобразия маслянистый, слоеный хлеб, печь который научила меня моя мать. Приятельские отношения с соседями — один из немногих плюсов загородной жизни, и я испугалась, что открытая лишь наполовину входная дверь будет воспринята как первое проявление враждебности.
— Роджер, — сказала я из-за твоей спины, вытирая руки кухонным полотенцем, — зайди-ка и расскажи нам об этом. Ты, кажется, расстроен.
Когда мы все переместились в гостиную, я заметила некоторую нелепость облика Роджера: живот, выпирающий из велосипедных, обтягивающих трусов, и косолапость из-за велосипедных туфель. Ты отступил за кресло, словно воздвигнув между собой и Роджером военное укрепление, и произнес:
— Я очень сожалею о том, что произошло с Трентом, но, может, тебе стоит поговорить с ним об основах безопасности при катании на велосипеде.
— Он знает основы, — сказал Роджер. — Например, то, что нельзя оставлять блокировку на одном из колес открытой.
— Ты думаешь, что случилось именно это? — спросила я.
— Трент сказал, что переднее колесо начало вихлять. Мы проверили велосипед, и оказалось, что блокировка не просто отказала; она была провернута несколько раз, чтобы ослабить вилку. И без Шерлока Холмса ясно, что это сделал Кевин!
— Минуточку! — воскликнул ты. — Это чертовски...
— Вчера утром Трент катался на велосипеде, и не было никаких проблем. После этого никого не было рядом, кроме тебя, Евы и вашего сына. — Роджер снизил громкость. — Я хочу поблагодарить вас за хлеб. Он был очень вкусным, и мы ценим ваше внимание, но нам не нравится возня Кевина с велосипедом Трента. Если бы Трент ехал чуточку быстрее или по оживленной улице, он мог погибнуть.
— Слишком много предположений, — проворчал ты. — Блокировка могла соскочить при аварии Трента.
— Никоим образом. Я сам велосипедист и не раз падал. Блокировка никогда не раскрывается полностью, тем более не проворачивается сама по себе, ослабляя пружину.
— Даже если Кевин это сделал, — вклинилась я (чем заработала твой мрачный взгляд), — может, он просто не знал, для чего нужен тот рычаг, что, открывая его, он создает опасную ситуацию.
— По этой версии, ваш сын — тупица. Но Трент его тупицей не считает, — пробормотал Роджер.
— Послушай, — сказал ты. — Может, Трент играл с блокировкой и теперь пытается свалить с больной головы на здоровую. Но это не значит, что отвечать должен мой сын. А теперь, прошу нас извинить, у нас дела во дворе.
После ухода Роджера меня охватило неприятное предчувствие: не дождусь я ирландского хлеба из пресного теста, коим обещала отблагодарить меня Мойра.
— Господи, иногда я думаю, что ты права, — сказал ты, меряя шагами гостиную. — Стоит теперь ребенку ободрать коленку, и сразу же начинают искать виновного. Страна полностью утратила представление о несчастном случае. Разве я ругал тебя, когда Кевин сломал руку? Разве это была чья-то вина? Нет. Неприятности случаются.
— Хочешь поговорить с Кевином о велосипеде Трента сам? Или оставишь это мне?
— Зачем? По-моему, он ничего не сделал.
— Ты, как всегда, ничего не видишь, — прошептала я.
— А ты, как всегда, видишь все.
Обычная наша перепалка — даже без особой язвительности, — поэтому я не понимаю, почему во мне что-то оборвалось, как в блокировке Трента Корли. Может, потому, что теперь это действительно стало для нас обычным, а когда-то так не было. Я зажмурилась, вцепилась в спинку кресла, только что защищавшего нас от странных обвинений Роджера Корли. Если честно, я даже не представляла, что скажу, пока слова не сорвались с моих губ.
— Франклин, я хочу еще одного ребенка.
Я открыла глаза и заморгала. Я сама себя удивила. Пожалуй, это были мои первые спонтанные слова за последние шесть или семь лет.
Ты резко развернулся. И твой ответ тоже был спонтанным:
— Ты точно шутишь.
Момент не казался подходящим для напоминания о твоих сожалениях по поводу неспортивного поведения Джона Макинроя.
— Я хочу, чтобы мы начали работать над моей беременностью прямо сейчас.
И это было самым странным. Я чувствовала абсолютную уверенность, а не неистовый порыв, свидетельствующий о безумном капризе или отчаянном желании ухватить универсальное лекарство для спасения брака. Это была та самая необузданная решимость, о которой я молилась в период наших длительных дебатов о рождении ребенка и отсутствие которой завело нас на мучительно абстрактные дороги вроде «переворачивания страницы» и «ответа на главный вопрос». Никогда и ни в чем в своей жизни я не испытывала подобной уверенности, и потому так сильно обескуражила меня твоя реакция. Почему ты считал, что требуется какое-то обсуждение?
— Ева, забудь. Тебе сорок четыре. В лучшем случае ты родишь трехголовую лягушку.
— В наше время многие женщины рожают в этом возрасте.
— Вздор! Я думал, что, отправив Кевина в школу на полный день, ты вернешься в НОК! А как же твои великие планы умчаться в Восточную Европу «после гласности»? Стать первой! Опередить «Одинокую планету»?
— Я подумывала о возвращении в НОК. И все еще могу вернуться. Однако работать я могу до конца жизни, а, как правильно и чутко ты только что заметил, только одну вещь я могу сделать в очень короткий срок.
— Поверить не могу. Ты говоришь серьезно! Ты серьезна... серьезна!
—Франклин, почему тебя тошнит от слов: я хочу забеременеть? Разве ты не хочешь, чтобы у Кевина был товарищ для игр?
По правде говоря, я тоже с удовольствием с кем-нибудь играла бы.
— Они называются одноклассники. И родные братья - сестры всегда ненавидят друг друга.
— Только если близки по возрасту. Она будет моложе Кевина как минимум на семь лет.
— Она? — рассердился ты.
Я поморщилась.
— Гипотетически.
— И все это потому, что ты хочешь девочку? Чтобы наряжать ее в платьица? Ева, это на тебя не похоже.
— Да, желание наряжать ее в платьица не в моем стиле. Так что не было причин говорить об этом. Послушай, я понимаю твои сомнения, но я не понимаю, почему возможность моей беременности так тебя злит.
— Разве не ясно?
— Совершенно не ясно. Я думала, тебе очень нравится быть отцом.
— Мне да! Ева, почему ты полагаешь, что, даже если заполучишь эту воображаемую дочь, что-нибудь изменится?
— Я не понимаю. — Притворяться тупицей я научилась у нашего сына. — Почему я должна желать каких-то изменений?
— Что на тебя нашло? Почему после того, как все обернулось, ты хочешь сделать это еще раз?
— Как обернулось? — безучастно спросила я.
Ты быстро взглянул в окно убедиться, что Кевин все еще стучит по привязанному к столбу мячу, гоняет его то в одну сторону, то в другую. Он любил монотонность.
— Ты никогда не хочешь, чтобы он пошел куда-то с нами, не так ли? Ты всегда пытаешься найти, на кого бы спихнуть его, и развлечься вдвоем, как в те «добрые, старые денечки», как ты их называешь.
— Я не помню, чтобы когда-либо говорила что-то подобное, — холодно возразила я.
— И не надо. Я вижу твое разочарование каждый раз, как предлагаю что-то, куда и Кевин мог бы пойти с нами.
— Это объясняет наши бесчисленные долгие вечера в дорогих ресторанах, пока наш сын тоскует с чужими людьми, — съязвила я.
— Вот видишь? Ты обиделась. А как насчет этого лета? Ты хотела поехать в Перу. Ладно, я не прочь. Но, предполагая, что мы проведем семейные каникулы, я начал прикидывать, сколько миль может проехать в день шестилетний ребенок. Видела бы ты свое лицо, Ева! Ты окаменела. И поскольку Перу включало Кевина, ты потеряла интерес. Ну, извини. Лично я заводил ребенка не для того, чтобы избавляться от него при малейшей возможности.
Я заподозрила, к чему ты клонишь. Я понимала, что в конце концов нам придется обсудить все замалчиваемое до тех пор, но не была готова. Мне не хватало уверенности. Я нуждалась в дополнительных доказательствах, на сбор которых уйдет как минимум девять месяцев.
— Я провожу с ним целый день. Вполне понятно, что мне хочется развеяться больше, чем тебе...
— И я непрерывно слышу, какую страшную жертву ты приносишь.
— Мне жаль, что это так мало значит для тебя.
— Не имеет значения, что это значит для меня. Это должно что-то значить для него.
— Франклин, я не понимаю, к чему...
— И это типично, не правда ли? Ты сидишь дома из-за него, чтобы произвести впечатление на меня. О нем речь просто никогда не идет!
— Почему ты завелся? Я только сказала тебе, что хочу еще одного ребенка. Я хотела, чтобы ты обрадовался или по меньшей мере потихоньку начал свыкаться с этой мыслью.
— Ты придираешься к нему. — Ты бросил еще один осторожный взгляд на площадку с привязанным к шесту мячом, явно собираясь продолжить обвинительную речь. — Ты винишь его во всем плохом, что происходит в этом доме. И в его детском саду. Ты жаловалась на беднягу все шесть лет его жизни. Сначала он плакал слишком много, потом слишком мало. Он изобрел свой собственный язык общения, и это тебя раздражает. Он неправильно играет, то есть играет не так, как играла ты. Он относится к сделанным тобой игрушкам не как к музейным экспонатам. Он не гладит тебя по спине за каждое новое, правильно написанное слово. И поскольку соседи не спешат записаться к нему в друзья, ты считаешь его парией. Я согласен, у него есть одна серьезная психологическая проблема, связанная с приучением к горшку. Ева, в этом нет ничего необычного, но это очень болезненная для ребенка тема, а ты настойчиво интерпретируешь происходящее как какое-то злонамеренное личное сражение между ним и тобой. Я рад, что это вроде закончилось, но, при твоем отношении, не удивляюсь, что это продолжалось так долго. Я делаю все, что в моих силах, чтобы скомпенсировать твою — и мне очень жаль, если я оскорбляю твои чувства, но не знаю, как иначе это назвать, — холодность. Однако ничто не может заменить материнскую любовь, и будь я проклят, если позволю тебе выморозить еще одного моего ребенка.