Сводные. Дилогия

Глава 6

Две следующие недели я упахиваюсь на работе так, что Бестужеву приходится выгонять меня домой силой. Напутствует меня Марк, как всегда, прямо: «Пожалуйста, не надо сублимировать и трахаться с моей безопасностью, если больше не с кем».

И я ухожу, а чаще он все-таки подбрасывает меня до нужной улицы, пока я под вой карет медицинской помощи дохожу пешком по обледенелым и пустым мостовым.

Домой.

Громкое слово для пустой квартиры, с которой съехала мать, оставив то, что ей не понадобилось бы в хоромах Платона. Большая часть моих вещей по-прежнему находится в квартире Дмитриева, и теперь не понятно, где же он.

Мой, тот самый дом. Здесь, в пустой темной квартире, где меня никто не ждет. Или там, откуда меня выставили, не дав даже шанса объясниться.

Мать звонила, когда меня выпустили. Похоже, узнала случайно, от Морозова. Вроде по голосу была рада в том, что я на свободе, хотя и заподозрила Бестужева в корыстных целях. В программировании мама понимала мало, а мои достижения всегда предпочитала преуменьшать.

Убедить ее, что он дал мне работу за мои заслуги, я не смог. Как и избавиться от осадка, что мать предпочла бы, чтобы на этот раз наказание настигло меня по полной.

Единственный живой звук запертого на карантин города становится медицинская сирена. Нескончаемый вон не дает забыть, ради чего пришлось отказаться от ресторанов, клубов, походов по кинотеатрам и, кажется, не хватает даже толкотни в метро. Всего, что считалось обычной жизнью, а теперь пришлось возложить на алтарь солидарности с медиками.

В больницах теперь постоянный час-пик, двихужа и ночные афтерпати, которым не позавидуешь. Но еще, глядя на пустые дороги, я не могу не думать о том, каково носиться по ним, глотая ледяной колючий воздух. Я не должен скучать по гонкам, не должен сжимать руки так, будто держу воображаемый руль, но при виде перекрестка, по которому ветер гонит поземку, я только и могу думать о том, как удачно, что никто не припаркован на поребриках. Можно было бы выкрутить руль и в самый последний момент, разбавляя многоголосые сирены, с визгом шин вписаться в поворот, а потом мчаться даже по набережной, где раньше тащились сонные клерки и офисный планктон, а сейчас нет никого.

Две недели.

Но за это время, на пустой кухне, в пустой, будто ограбленной квартире, я словно Маугли. И хотя я вижу Бестужева, но он мой босс, у него своя жизнь, семья, дети, жена, которые не дают скучать. Я слышу, как дети визжат в трубку, когда он спрашивает, что купить по дороге домой. И меня каждый раз подмывает спросить: боялся ли он, когда узнал о беременности своей жены? Хотелось ли ему все бросить и смотаться на другой конец города, чтобы потом делать вид, что это не он забыл о защите?

Но спрашивать Бестужева о таком бесполезно. У него двое детей. И если он не сбежал после первого, значит, и на второй его уже не испугал.

Не знаю откуда в моей голове эти вопросы. Как будто что-то изменилось бы в моей нынешней жизни, если бы девятнадцать лет назад мой отец взялся за ум и сказал матери, что останется вместе с ней. И почему-то кажется, что обязательно изменилось бы.

Как минимум, она не срывала бы на мне злость и обиду за то, что я вообще родился.

Может, даже сильнее любила бы.

А может, я уже хочу невозможного.

Это все пустой город, ужин на одного, который я готовлю каждый вечер, потому что совершенно нечем заняться.

Каждый вечер мы переписываемся с Юлей из-под фэйкового аккаунта на фэйсбуке. Говорим о чем угодно, обсуждая все на свете. Каждый вечер привязывает меня к ней еще сильнее. Только ее голос скрашивает пустую квартиру, а улыбка светит так ярко, как солнце, которое уже не заглядывало в Питер недели четыре.

У Юли строгий режим. Тренировки выматывают ее, и она засыпает часам к одиннадцати. Держать ее дольше только потому, что мне кажется, что в целом мире я один, эгоистично. У нее есть планы, будущее, карьера и главное — в ней нуждаются и ею искренне гордятся другие люди.

Преподаватели, которые дают ей напоследок все и даже больше. Театры, которые сдержанно интересуются ее планами. Отец, который дал ей все это, несмотря на то, что не понимает балет.

И я, который ничего не может, кроме как отнять у нее невинность, а потом накормить пельменями.

Или в другом порядке?

Решающее воскресенье все ближе, и я начинаю гуглить рецепты, воссоздавая в памяти, как готовила тесто ее бабушка. Я был рядом, но какие-то моменты все равно упустил, пока, развесив уши, слушал историю балета про смертного принца и фею.

Мудака-принца в этой истории я понимаю лучше всего. Тоже пытался совсем не касаться Юли, но вот к чему это привело. В полночь с четверга на пятницу я замешиваю пробное тесто и мечтаю совсем не о пельменях.

В субботу я оббегаю половину магазинов в поисках подходящего мяса, потому что рынки закрыты карантином. Готовый фарш, разумеется, не беру.

Только притащив куски индейки и свинины, понимаю, что дело гиблое.

У меня нет мясорубки.

Но зато полно дури и свободного времени.

За грохотом, с которым я рублю фарш, даже пропускаю первый звонок домофона. Расслышав второй, сердце взмывает к горлу. Вдруг это Юля приехала на день раньше, а у меня ничего не готово?

Нажимаю на домофон, и сердце тут же падает к моим ногам, притворяясь дохлой мышью.

На пороге стоит Платон.

— О, так ты дома, Кость?

А я стою, с поднятой трубкой, и глупо притворяться, что нет, вообще-то никого дома нет. Надо было не отвечать совсем. А теперь уже поздно.

— Да. Заходите… Тридцатая квартира.

Говорю и сам же стучу себя по лбу. Платон помнит, какая квартира.

Бросаюсь на кухню с горячим желанием убрать следы зарождения пельменей, но оглядывая разгром, понимаю, что быстро сделать это не удастся.

Вспоминаю, как Платон искал на собственной кухне чайник. Может, он просто не поймет что происходит, но для надежности лучше запру дверь. Поговорим в гостиной.

По пути, захватив ключи, стряхиваю следы муки с футболки, потом открываю.

Платон сразу занимает весь коридор, как входит. Ему в нашей (или только моей теперь?) квартире явно тесно. Может, поэтому он так быстро согласился на мамин переезд. Он как атлант, которому приходится снимать пальто, при этом немного поддерживая потолок.

Когда нас готовили к манифестам против операторов сотовой связи, из-за пропаганды Платон, которого я не знал его лично, казался мне чуть ли не мировым злом. Я думал, мама нашла в нем деньги, статус и только. Когда я увидел его дома, с Юлей, когда послушал разговор с матерью на даче, то увидел совсем в другом свете. Обычный мужик, который занимается бизнесом ради людей, которых любит.

— Ну привет, Кость. Давно не виделись. Чем занимаешься?

Я обещал не врать, самому себе обещал, потому что заврался по уши. Платон сейчас испытывает мою новую жизнь на прочность, сам того не подозревая.

Готовлюсь к тому, чтобы лишить вашу дочь невинности, отвечаю я правду.

Мысленно.

Вслух же говорю:

— Учусь.

Наконец-то нахожу правдивый и не слишком шокирующий ответ.

Я действительно учусь, только не по профилю, этим я занимаюсь пять дней в неделю в офисе Марка Бестужева. Сейчас я учусь готовить пельмени без мясорубки в условиях повышенной сложности, когда встает даже на податливое тесто.

Платону хватает и такого ответа. Он кивает, разувается, глядит на закрытую дверь кухни и хмурится.

Может решить, что я что-то скрываю.

И явно решит, что это что-то хуже пельменей.

В глазах Платона я все еще рецидивист, а мне меньше всего нужно портить с ним отношения.

— Хотите чаю?

Пусть он все равно никогда не примет отношения Юли с таким, как я. Но он мне вроде как отчим. По крайней мере, очень старается им стать. Не иначе, как ради мамы, но он единственный, кто пришел.

Кухню приходится все-таки открыть.

Набираю чайник и ставлю на плиту, напряженно ожидая, что сейчас Платон скользнет взглядом по кухне и узнает процесс зарождения пельменей. Ну не может не узнать. Он же каждое воскресенье помогал матери и Юле их готовить.

Но Платон за моей спиной молчит. Оборачиваюсь, засыпав заварку. Платон смотрит на гору изрубленного мяса, но явно его не видит. Садится на кухонную табуретку и задумчиво ведет пальцем по рассыпанной муке. Пачкает одежду, но он настолько погружен в себя, но ему плевать даже на это.

А потом происходит это.

Не иначе как пельменная аура работает.

Само блюдо Платон не идентифицирует. Он слишком далек от кухни, если даже чайник дома ищет по полчаса. У матери на даче он выполнял простую мужскую функцию — наруби, наточи, натаскай. Как делаются пельмени, стадии и очередность его волновали меньше всего.

Но пусть он и не замечает готовку, которая прервал своим появлением, ароматы никуда не делись. Уютный запах черного перца, паприки и мускатного ореха, лука и свежего мяса. И контрольный, такой домашний, — свежего теста. Может, поэтому я убиваю столько времени на то, чтобы отшлифовать рецепт. Просто снова сублимирую, как сказал бы Марк Бестужев. И был бы прав.

Платон тоже чувствует то, что делает дом домом. Даже делает глубокий вдох, и я вижу, как опускаются его плечи. Напряжение, с которым он пришел, вдруг куда-то исчезает. Он трет пальцами переносицу, словно позабыв все слова, которые собирался или должен был передать мне, по поручению матери. «Ты же мужчина, вот ты с ним и разберись», вполне могла она сказать Платону.

Она сильно рискует. Платон мне никто, но он слишком правильный отец. Пусть и только для собственного ребенка.

Я того же возраста, что и Юля, Платон легко мог быть и моим отцом, вот только я уверен, что он бы никуда не сбежал. Ведь он действительно не сбежал, когда остался с младенцем на руках.

— Почему все так сложно, Кость… — выдыхает Платон, как раз под свист чайника.

И я вдруг вижу его настоящего.

Передо мной уставший, издерганный мужчина, который всеми правдами тоже пытается быть счастливым, но почему-то не получается. Пельмени, о которых он и не подозревает, сработали триггером. Вернули его туда, на дачу под Питером, где он мог быть самим собой.

А ко мне он просто сбежал. Никто его не посылал.

Он сбежал из дома, даже без поручения матери. Просто больше идти ему некуда. В обычный день он бы наверное поехал к Иде Марковне на дачу, но сейчас, во-первых, его не выпустят из города, а во-вторых, Юлина бабушка не отступится. Именно об этом она Платона и предупреждала. Без любви жить с другим человеком — это как варить пельмени без начинки. Попробовать можно, но ощущение абсурда никуда не денется.

— Рад, что ты взялся за ум, — глотнув горячего чая, все-таки говорит Платон. — Не думай, что мы забыли про тебя. Твоя мать очень переживает каждый день. А я даже пару раз звонил Марку Бестужеву. Он вроде доволен твоей работой.

Отделываюсь кивком. Не знаю, как реагировать на похвалу. Переходите уже к дегтю, хватит с меня меда.

— Это все карантин, конечно, сказывается… Работа из дома. Довели уже до ручки все презентации, видео-конференции, сбои в подключении. Нервы сдают.

Допустим, я поверил.

— Еще очень тяжело, что вас с Юлей дома нет. Преподаватели в Академии вцепились в нее когтями, только дай им волю, они бы ее сутками у станка держали. Но хватит с меня, со следующей недели Юля вернется домой.