Сводные. Дилогия

Глава 20

— У тебя есть план?

— Молчи и толкай коляску, — велю другу.

Того аж трясет. Оно и понятно. Нам нужно «пробить» камеры наружного наблюдения, и если сейчас допустим ошибку, то засветимся с самого начала.

Неделя ушла только на то, чтобы определить место, где держат «Астон Мартин».

За то, что на улице не остались, спасибо Луке, нашлись какие-то дальние родственники в Воронеже. Двоюродная тетка не сильно-то нам обрадовалась, а в то, что мы приехали в Воронеж с мыслью перевестись из универа в Питера, поверила еще меньше. Но хоть на улицу не выгнала, и на том спасибо.

В канун Рождества на улицах тихо, а с неба падает снег. Снег нам на руку. Ухудшит видимость, а детская коляска собьет с толку, если в прицелы камер мы все-таки попадем. Вот и весь план.

— Какой дом? — спрашивает Лука.

— Следующий. Кати коляску аккуратнее, сделай вид, что там есть ребенок.

— Слыш, молодой папаша. Может, ты сам?

Коляску приходится все-таки забрать. Лука везет ее так, что сразу заметно — коляска пустая. Так дворнику везут тележки с мусором.

Сам качу коляску мимо двухэтажных красивых домов. Заборы тут высокие, и везде наклейки сигнализаций. Район элитных коттеджей, из которого так просто гоночную машинку не угонишь. К тому же ее наверняка уже в лицо все менты города знают, как и ее хозяина.

На воротах и крышах гирлянды, а из редких открытых окон доносятся музыка и смех. Я везу коляску, и слышу, как проходящая мимо женщина говорит своему мужчине:

— Видишь? Это и отцовская обязанность тоже, гулять с ребенком.

— Никогда не любил праздники, — вдруг говорит Лука. — Такие все типа веселые, счастливые. А у нас дома постоянно все заканчивалось ссорами из-за бухла.

Лука зябко трет руки, и я понимаю вдруг, почему он так неуклюже толкал коляску. Пальцы замерзли. А перчатки есть только у меня.

До встречи с Юлей я праздники тоже не любил. И ей я теперь новый год тоже испортил.

Мой день начинается с мысли о ней и заканчивается ей же, но я не могу заставить себя позвонить. Не могу ей врать. Только не ей.

Алкоголь, который дал мне силы собрать вещи и уйти, давно выветрился. Я знаю, что совершил ошибку, и мне нет прощения. Но я не могу рассказать ей правду — уже не могу. Она побежит к отцу за помощью, я ее знаю. В ее мире отец может решить любую проблему, но не в моем.

Ни Платон, ни Бестужев не будут платить Маяку деньги за меня. Это глупо поддерживать организацию, которая промышляет угонами и прочими незаконными вещами. Закончится зима, и Маяк снова погонит парней на пикеты против нового сотового оператора на рынке. С чего вдруг Платону помогать мне?

Разговоры мамы о том, какой я неблагодарный и бесполезный сын, возымели свое действие. Правда, совсем не то. За ум я не взялся. Скорее решил соответствовать ее ожиданиям.

Плохой?

Тогда не удивляйся, если я сбегу из дома.

Она и не стала.

Бесполезный?

Что ж, мама, больше не надо делать вид, что ты во мне души не чаешь перед Платоном.

Если бы Юля вот так среди ночи уехала к какому-то своему парню, Платон никогда бы так просто отпустил бы ее. Не довольствовался бы сообщениями и звонками. Но моей маме хватает и этого. Мне уже девятнадцать, а она сделала все, что могла. Я ей никогда не был нужен.

Каждый раз, когда мое сердце сжимается при мысли о Юле, я напоминаю себе, что я — не подходящая для нее пара. Мое бегство в Воронеж это попытка доказать самому себе, что я — самый бесперспективный парень на свете.

Просто я выбивался из ее привычного мира, что-то новенькое, вот она и запала. А не будет меня рядом… Она забудет.

Должна. Ей правда будет лучше без меня. Я знал это с самого начала.

— Те ворота? — кивает Лука.

— Да.

— И что теперь?

Наклоняюсь к коляске и делаю вид, что копошусь с младенцем. На самом деле достаю телефон и гуглю «звуки детей». Выбираю «агуканье». Лука аж подпрыгивает, потом выдыхает:

— Я уж решил, мы коляску с реальным ребенком сперли. Ну ты идейный, Гронский.

Каем он меня больше не зовет. Никогда. Но и тем противным «Ко-о-о-стиком» тоже.

Пока я обеими руками поправляю одеялко в коляске, сам я внимательно разглядываю забор и ворота. Без шансов. Боковые камеры, наклейки охранных агентств, пульты сигнализации.

— Понастроили крепостей… — ворчит Лука. — Жопа! У нашего дома ворота открываются!

— Стоять, — шиплю, когда он дергается. — Мы тут с ребенком. Веди себя тихо.

Лука чрезмерно живо начинает интересоваться несуществующим младенцем.

Ворота крепости, в которой заточен наш «Астон Мартин», в этот момент распахиваются полностью.

Я прикладываю к уху ладонь и делаю вид, что разговариваю по телефону.

— … Так и сколько нам его выгуливать? — спрашиваю пустоту.

В проеме ворот появляется мужчина. Свет фонаря, закрепленного над гаражом, бьет ему в спину и слепит меня. Вокруг него танцует девчушка лет восьми, поет «В лесу родилась елочка», а после целует других мужчину и женщину. Те — больше годятся ей в бабушку и дедушку.

— Да мы пройдемся, Петр. Не переживай, — отмахивается мужчина постарше.

— Может, передумаете, Семен Михайлович? — отзывается хозяин дома, провожая гостей. — Я вас в два счета до дома домчу.

Шестьсот тридцать девять лошадиных сил вдруг мелькают в гаражном проеме.

— У меня тоже есть машина! — кричит девочка и выкатывает из гаража копию «Астона Мартина», только детскую.

Бабушка с дедушкой умиляются внучке, а мужчина, которого назвали Петром, хмурится, замечая нас с Лукой. Мы застыли ровно напротив его дома.

— … Нет, не засыпает, — говорю я в свой «телефон». — Да мы уже околели, Насть! Ну сжалься! Знаю, что это моя отцовская обязанность, но я же себе все яйца так отморожу!

Мужчина теряет к нам интерес, тем более что его дочка чуть не вылетает на дорогу за периметр участка в этот момент. Ловит ее за капюшон.

И я наконец-то вижу его лицо.

Мое сердце взмывает к горлу, как снежок, а после разлетается на тысячу осколков, как хрустальный бокал из бабушкиного серванта.

— Ну что там Настя сказала? — интересуется Лука.

— Настя? — переспрашиваю непослушными губами.

— Да, если проснулся, можно везти домой? — подсказывает Лука.

Киваю.

— Слава богу, а то я уже окоченел, — искренне отвечает Лука.

Он даже укачивает коляску и выглядит вполне правдоподобным другом молодого отца, который решил поддержать товарища на ночной прогулке в Рождество.

Я же не могу отвести глаз от мужчины, который взял дочку на руки, чтобы она могла поцеловать бабушку и дедушку на прощание.

— Ну прощай, Петр. Береги семью.

Ворота закрываются. Пожилая пара уходит вниз, Лука разворачивает коляску, и мы ее снова катим вверх, чтобы потом затолкать обратно на теткин балкон, в тот же хлам, из которого вытащили.

Увиденное поразило не меня одного.

— Трындец, — шепчет Лука. — Нам никогда до нее не добраться. Тут не месяц, тут полгода подготовительной работы минимум. А сейчас еще и праздники… Зима. Он ее наверное только в гараже и держит.

Тянусь к сигаретам в кармане, а Лука вдруг бьет меня по руке.

— Сдурел? Мы же с ребенком!... Ты чего остановился, Гронский?

— Я знаю, как мне попасть внутрь.

— Как? — удивляет Лука. — Попытаешься втереться в доверие? Гронский, да на это уйдет лет сто. Ты видел этого мужика? Не станет он какого-то пацана с улицы в дом пускать, где его дочка живет.

Горло дерет морозом, когда я делаю глубокий вдох и поднимаю глаза к небу. Маяк, Маяк, не может быть, чтобы ты этого не знал…

— Это мой отец, Лука.