Скажи мое имя

Глава 35

Александр. Тогда

Я не помню дорогу. Не помню, как мелькала дорожная разметка, и как наступил рассвет. Помню только приглушенное в трубке: инфаркт, умер.

Останавливаюсь у порога родного дома, в котором был всего два дня назад, и не могу заставить себя переступить его порог. Оцепенение не проходит. Я не верю, что его больше нет, и страшусь убедиться в этом, открыв входную дверь.

Каждый шаг даётся с трудом, словно все кости налились свинцом и тянут к земле. Я вступаю в темный холл родительского дома и сразу понимаю: все правда. Это что-то в воздухе: тяжёлое, тягостное. Давит. Тишина кажется неестественной, траурной, выбивающей воздух из лёгких.

Меня встречает брат отца. По его лицу легко можно прочесть горе и боль, которые пока не коснулись меня, потому что я все еще в ступоре.

– Где? – пересохшим ртом выдавливаю я.

– Уже увезли, – приглушенно говорит дядя.

– Как… – я опускаюсь на диван в гостиной и сжимаю голову руками. – Как?

– Я нашел его в мастерской. Уже… уже ничего нельзя было сделать.

Он опускается рядом со мной и кладет руку мне на плечо, безмолвно поддерживая. Я не сразу понимаю, отчего так жжет глаза и почему все тело трясет.

Почему, почему, почему?

Мать заперлась в комнате и не выходит. День растягивается в бесконечную череду организационных вопросов и звонков с работы. В абсолютной прострации я отвечаю на несколько, не в силах в них вникнуть, а потом отправляю помощнице сообщение, чтобы меня не беспокоили. Телефон оставляю в машине и не вспоминаю о нем до самого вечера.

Только оставшись наедине со своими мыслями, я начинаю осознавать: его больше нет. Реальность накрывает волной гнева, сметая весь самоконтроль к чертям. Несусь в его мастерскую, где остались открытыми банки с краской, где разбросаны инструменты, а посреди помещения застыла стремянка и начинаю крушить все на своем пути. Толкаю лестницу, с которой он упал. Швыряю банки в стену, окрашивая ярко-алым цветом выбеленные полотна на них. Хочу содрать чертову фреску на потолке, которая потребовала от него слишком высокой цены, и застываю со шпателем в руках, едва поднимаю глаза.

Он почти закончил. Мадонна с персидским ковром в руках, кентавр с косами вместо гривы и стразами на подковах, Венера, появляющаяся не из ракушки, а из консервной банки. Господи, какой дикий треш. Смех рождается где-то в недрах желудка, разрастается до гомерического хохота, сводит мышцы лица.

Я оседают на залитую краской пленку, прислоняюсь к стене и смеюсь. Глаза снова жжет, но я все смеюсь и смеюсь, не в состоянии себя остановить. Тело трясет от судорог, горло сжимается, глаза почти не видят картину над головой, но я не прекращаю смотреть. Выискивать детали, придумывать для них истории, как учил меня отец.

Его больше нет.

Но он здесь.

В каждом мазке кисти.

На следующее утро я все не могу проснуться. Лежу в кровати, закрыв глаза, и пытаюсь понять, что за странное ощущение холода в груди. Сначала в полусне мне кажется, что рядом Лея. Что ее волосы снова щекочут мне лицо, а протяни руку и вот она – теплая, мягкая, солнечная. Я ощущаю ее дыхание на своей щеке, губы на шее, руки на груди. Мне хорошо в этот момент, не страшно, не больно, хотя сознание уже просыпается и нашептывает: это обман.

Я пытаюсь запутать свой мозг воспоминаниями о том первом утре, когда мы проснулись вместе: Лея жмется ко мне, сжимает футболку на груди своими маленькими пальчиками, пускает на нее слюни. Я улыбаюсь. Облако непослушных волос закрывает мне пол лица. Я почти задыхаюсь, но совсем не из-за перекрытых дыхательных путей, а от накрывающей лавины чувств.

Огромный воздушный шар разрастается внутри, распирает грудную клетку и учащает дыхание. Сердце выбивает незнакомый ритм, словно африканские барабаны на празднике плодородия. И мне это нравится.

Впервые.

Но жёсткий матрас и колючее одеяло уже пробудили рецепторы. Отогнали видение, открыли дверь для тьмы и холода. Я разлепляю глаза и всматриваюсь в незнакомый потолок с деревянными балками. Комната для гостей в доме родителей – звучит ужасно жалко, но я здесь не частый гость, чтобы заиметь свою собственную – до отвратительности стерильна. Пуста. Обезличена.

Я все не могу собрать себя по кускам, чтобы вылезти из постели и признать факт того, что все изменилось. Спуститься вниз и снова заняться организацией похорон. Забрать нужные бумажки, выбрать место для захоронения, попрощаться.

Дядя Игорь уже бодрствует, но выглядит так, словно не сомкнул глаз. Он живёт в паре километров отсюда, но уже который день вынужден торчать здесь. Они с отцом были очень близки, глядя на них, я часто жалел, что у меня нет братьев. А сейчас это по-настоящему ранит: не с кем разделить эту потерю, никто ее не может понять, ощутить, по крайней мере не в той же самой степени, как единственный сын.

Мы стараемся говорить на отвлеченные темы, но выходит сухо и ненатурально. Потом собираемся и выезжаем в ритуальную фирму. В машине я вспоминаю о телефоне и о том, что Лея собиралась мне позвонить. Болезненный укол пронзает грудь, потому что я забыл, но очень хочу услышать ее голос. Нажимаю на кнопку, но дисплей не загорается, и телефон не реагирует. Черт, разрядился. А о зарядке для своего долбаного Айфона я и не подумал.

Очередной день проходит за пеленой непонимания, неверия, несуразности происходящего. Я засыпаю с чувством разъедающего горя и просыпаюсь с ним же, возросшем в сто крат. Потому что сегодня день похорон.

В доме собираются люди, которых я едва узнаю. Мать спускается только ко времени, когда пора отправляться на кладбище. Я стараюсь на нее не смотреть, потому что виню за то, что случилось с отцом. Она подкосила его здоровье. Она разбивала его сердце день за днём, на протяжении стольких лет, пока оно не сдалось в итоге. Я не хочу ее видеть.

Когда гроб опускается в землю, я представляю, что мою руку сжимает белокурая девочка. Я почти чувствую, как она касается меня своими ледяными пальчиками, как помогает выстоять на ногах, как забирает дрожь моего тела себе. Она нужна мне. Только она может помочь сейчас все пережить.

Стоя посреди толпы, облачённой в черные одежды, я впервые понимаю, как одинок. И впервые ясно осознаю, что значит для меня эта смешная девчонка, сломавшая все мои установки, переписавшая правила игры, захватившая каждый сантиметр моего сердца. Я страстно желаю, чтобы она сейчас была здесь, оказаться в ее руках, вдохнуть солнечный запах, слушать ее биение сердца, пока я буду медленно умирать. А потом, спустя минуты, часы, или дни, возрождаться от ее мягкого голоса, теплых ладоней и неприкрытого оптимизма.

Я представляю ее рядом с собой каждую минуту этого тяжело дня. Безмолвно разговариваю с ней, делюсь своими переживаниями, гневом, печалью. Рассказываю, каким был мой отец на самом деле, а не то, каким его описывают люди вокруг, поднимая рюмку за его душу. Прячусь от раздражающих взглядов сочувствия и снова говорю с ней, словно она тут, рядом, все еще держит мою руку. Не отпускаю ее светлый образ ни на секунду, чтобы не сорваться в бездну горя, не начать кричать, как несправедливо, что все эти люди вокруг ходят, дышат, разговаривают, а он нет. Хотя достойнее многих!

Такой беззвучный диалог выматывает, но спасает. Я не прогоняю людей из дома отца, не крушу столы, не обвиняю во всем мать. Я держусь ради нее. Ради момента, когда снова увижу ее, снова почувствую себя живым.

В ночь решаю не ехать домой, боясь просто сойти с ума в темноте собственной квартиры. Выдвигаюсь с утра сразу на работу. Приезжаю на час позже, явно помятый и в совершенно разобранном виде. Сначала устремляюсь в свой кабинет, игнорируя приветствие помощницы, и ставлю телефон на зарядку. Как я и думал, тысячи пропущенных звонков от Леи – они греют мне заледеневшую душу, наполняют теплом.

Решаю не медлить. Иду прямо к лифтам, спускаюсь на ее этаж. Мне плевать, что подумают окружающие, плевать на имидж, дебильные правила и последствия. Она нужна мне сейчас, немедленно, сиюминутно. Никаких больше игр, никаких тайн, никаких недомолвок. Хочу, наконец, жить.

Её стол пустует. Вычищен под ноль, компьютер выключен, стул задвинут. Во мне поднимается паника, тело трясет, вспоминая пустую мастерскую отца. Сознание невольно придумывает самые страшные вещи, такие, от которых мурашки по телу и ком в груди. Я бросаю взгляд на ее соседку по столу, ее лицо мне знакомо, но вспомнить имя я не в силах. Просто киваю на соседний с ней стол и спрашиваю:

– Где она?

– Уволена, – кривит лицо девчонка.

Паника отступает, уступая место гневу. В глазах уже пляшут кровавые пятна, когда я открываю кабинет Камиллы.

Та расплывается в приветственной улыбке.

***

– Кофе? – спокойно спрашивает блондинка.

Я делаю размашистый шаг в ее направлении и отрицательно машу головой. Раздражение подбирается к горлу и сжимает его в тиски, но лицо остаётся непроницаемым – годы тренировки.

– Лучше скажи мне, что за история с Леей?

– Слышал уже, – вздыхает она и откидывается на кресле. – Садись, Саш. Тут такие пару дней безумные были.

Она устало сжимает переносицу и делает очередной глубокий вздох. Я продолжаю стоять, опираясь руками о её стол. Сидеть – сил нет, ждать – тоже, но я собираю остатки самоконтроля и просто выжидающе смотрю на Камиллу.

– Во вторник безопасники нагрянули. По твоей "Атлантике", – она делает выразительные глаза, словно я должен понять, о чем речь.

– Как это связано с ней? – не удерживаюсь я от очередной волны раздражения.

– Там крупный ущерб по парку машин и полисы, оформленные задним числом.

– Бред. У них пролонгация только в следующем месяце. Я никаких договоров не оформлял.

– Конечно бред. Полисы были оформлены в обход тебя. И все машины новенькие, только с салона, а через два дня – пожар.

– Я сейчас свяжусь с Михалевым и все выясню, – по привычке хлопаю по карману брюк, но потом понимаю, что телефон остался в кабинете. – Черт!

Ругательство вырывается само собой, сметая маску спокойствия с лица. Мне не нравится этот разговор, не нравится удивленное выражение лица Камиллы, не нравится вообще, что мы говорим о работе, когда я просто хочу узнать, что с Леей.

– Уже связались, – блондинка вырывает меня из торнадо эмоционального раздрая. – Он вообще не в курсе оказался, что это за машины и кто инициировал страхование. Или хорошо притворяется. Только факт остаётся фактом – ущерб на несколько миллионов, сплошные пятна в истории с договорами и доказать ничего нельзя. Единственное, что удалось выяснить – причастность Уткиной к этому инциденту.

Я даже не сразу понимаю, о ком мы говорим. Сознание, слегка затуманенное событиями последних дней, обрабатывает информацию со скоростью улитки. Потом яркая лампочка озарения загорается перед глазами, и я столбенею.

– Лея?

Камилла устало кивает.

– Может, всё-таки кофе? – внимательно всматривается в мое лицо, я снова отрицательно машу головой.

Состыковываю в голове все вышесказанное и уверено заключаю:

– Ну, это совсем абсурд.

– Она призналась.

– Что?

– Девчонка призналась, что сознательно ввела договоры под твоим агентским номером задним числом. Плюс, с ее рабочего телефона было зафиксировано несколько звонков на номера "Атлантики". Но самое интересное не это. Подожди.