Гадкие лебеди кордебалета

Господа поворачиваются в мою сторону, а ангелочек говорит:

— Мадемуазель Антуанетта, не скрывайте от нас свой талант.

Все эти господа смотрят на меня. Никто не отворачивается и не уходит, закуривая. Я ставлю бокал на полуколонну рядом с папоротником в горшке. Даже полупьяная, я понимаю, что с вином стоит быть осторожнее.

— Ну что ж, господа, — тихо говорю я, и они наклоняются ближе, смотрят внимательно — прямо как на Элен Пети в Амбигю. — Представьте, что я прачка, с моих голых рук стекает мыльная пена, а вокруг головы клубится пар. В прачечной очень жарко. — Я тыльной стороной руки стираю со лба воображаемый пот, открываю глаза и смотрю на десять пар чужих глаз, которые уставились на меня. Ангелочек приоткрывает рот.

— Загляните в щель в ставнях прачечной, и я обещаю: вы не увидите ни одной прачки в застегнутой блузке. — Ангелочек облизывает губы. Колетт смеется. А я тяну за ленту у декольте.

Торговец деревом хлопает в ладоши. Ангелочек бьет себя по бедру. Колетт прижимает руку к сердцу. Я чувствую, как тепло разливается по всему телу, как будто я ем горячий суп. Поднимаю ладонь.

— Господа, вернемся же в прачечную «Западни».

Я шарю руками в моем воображаемом корыте, прямо как на сцене Амбигю, и сердито смотрю на остальных:

— Мыло-то где? Опять сперли?

Все смеются, аплодируют и поднимают стаканы. Ангелочек говорит:

— Я вас вспомнил. Помню эту строчку.

— И я, — говорит один из владельцев рыбного склада в Гавре.

— И я, — встревает его почти-брат.

Я перевожу взгляд с одного дружелюбного розового лица на другое. Это очень похоже на то, когда тебе поклоняются. Колетт подходит и берет меня под руку:

— А еще Антуанетта танцевала на сцене Оперы.

Херувим прижимает к губам костяшки пальцев.

Вскакивает и кричит:

— Бис!

— Да! — говорит Колетт, отпускает мою руку и хлопает в ладоши.

Все эти господа предпочли склоны Монмартра скучному приему или респектабельному ужину. Они хотят проказничать, как и те, кто приходит в партер и в танцевальное фойе Оперы без жен. У меня слегка щемит сердце. Эти господа выбрали меня, а Эмиль, Пьер Жиль и другие парни даже не думают меня уважать. Я думаю о серии фуэте-ан-турнан. Несколько слов о мыле не идут ни в какое сравнение с видом балерины, которая поднимает ногу и быстро крутится.

Какое-то время я смотрю в жадные глаза ангелочка, а потом поднимаю руки во вторую позицию, готовясь вращаться. Но салон плывет перед глазами. Тот угол, где лесоторговец сидит между Малышкой и Одеттой, поднимается вверх, а угол мадам Броссар — опускается. Я поднимаю свой бокал и салютую всем.

— В другой раз, господа, — говорю я. — В другой раз.

Ангелочек подзывает меня, и я пытаюсь вспомнить, как его зовут. Он хлопает по дивану рядом с собой. Я неуклюже плюхаюсь рядом. Немного вина выплескивается из бокала и капает мне на руку.

— Вы созданы для сцены, — произносит он.

— Не знаю, не знаю. — Я слизываю вино со своих пальцев, и ангелочек не отворачивается. Его миленькое личико кажется зачарованным.

Он касается прядей моих волос, завитых и уложенных вокруг лица. Я качаю головой, вырывая волосы из его руки. Он отдергивает пальцы. Бедный ребенок. Он проводит пальцем по ободку бокала. Он стесняется, сидя рядом со мной в таком месте, вместо того чтобы вести себя гадко, и я подмигиваю.

— Завивка совсем свежая. А это бывает нечасто.

— Вам идет. Еще вина?

Я протягиваю свой бокал и думаю, понравится ли мадам Броссар, что я пью вино, которое она мне не предлагала. Он отливает мне половину своего вина, и мы оба подносим бокалы к губам, глядя друг на друга.

— Какие у вас глаза, — говорит он.

Все эти дамы, которые поднимаются по большой лестнице в Опере, неспешно обмахиваясь веерами. Их красота — это просто щипцы, рисовая пудра и десяток портних, которые трудятся над каждым их платьем. Я смотрю на рот ангелочка — розовый, пухлый и мягкий. Совсем не похоже на широкий рот с растрескавшимися губами, сжимающими папиросу Пьера Жиля.

— А у вас красивые губы. Как у ангела.

Мы говорим о «Западне», об Опере, о том, что я выходила в «Коппелии», «Сильфиде» и «Сильвии», хотя первые два балета ставили еще до моего появления. Он говорит, что помнит меня в роли сильфиды, с крылышками на спине. Он в этом уверен. Правда. Он наполняет мой бокал, и мы пьем за Оперу, задом мадам Броссар, за банк, в котором ему нравится сидеть целыми днями. Мы пьем и пьем, за императрицу Евгению и Наполеона Третьего, которые прячутся в Англии с тех пор, как пруссаки выгнали их из Франции, за Жюля Греви — ангелочек говорит, что игрок на бильярде из него лучше, чем президент. Когда я предлагаю выпить за республику, он наливает мне полный бокал, но сам не пьет.

Колетт и месье Арно ушли из салона, Малышка перебирает волосы лесоторговца, платье у нее расстегнуто так, что видны розовые соски. Констанс раздает карты почти-братьям и Одетте.

Ангелочек касается пряди волос у моего уха.

— Смотрите, не мнется, — говорит он. Пальцы — мягкие, не то что у Эмиля, — касаются моей щеки.

Я закрываю глаза и вдыхаю его запах. От него пахнет гвоздикой и мылом, а не табаком и давно немытым телом. Пальцы гладят меня по шее, потом обводят линию декольте, касаются шелка над грудью. Он возится там, мне становится немножко больно, а потом его губы накрывают мои. Я чуть приоткрываю рот и чувствую его сладкое дыхание. Он отрывается от меня и шепчет мне на ухо:

— Я поговорю с мадам Броссар.

Я говорю себе, что могу представлять, что лежу на старом диване. Половина белошвеек, цветочниц и поденщиц в Париже порой делает это. Получает ни за что чашку шоколада, бокал шампанского, пару перчаток, отсрочку арендной платы. Но прежде чем встать, мальчик касается ямочки между ключицами, где меня трогал только Эмиль. Я открываю глаза и понимаю, что не пойду с ним туда, куда ушли Колетт и месье Арно. Глазам становится жарко, в горле встает комок, и я не рискую даже моргнуть. Я отвожу взгляд и пересчитываю лампы. Все вокруг плывет. Пять. Или шесть. Нет, это папоротники в горшках. Четыре.

— Хорошо, тогда в другой раз, — говорит он.

Он всего лишь робкий мальчик.

Я встаю, и у меня кружится голова. Я поворачиваюсь к нему и наступаю себе на подол.

— Я никогда так не напивалась, — говорю я. — Я даже не помню вашего имени.

— Жан-Люк. Жан-Люк Симар.

Подходит мадам Броссар и зовет Одетту. Просит ее рассказать месье Симару о торговце, который продавал цветы с кладбища. Совсем недалеко отсюда. Мадам Броссар берет меня за локоть и выводит из салона. Бросает через плечо:

— Вы только представьте, месье Симар!

Кладбище — отличное место, чтобы собирать цветы. Завтра я буду брать их горстями и раскладывать вокруг своего подола, ожидая Эмиля у сарая папаши Пьера Жиля.