Гадкие лебеди кордебалета

Мари

Между рю де Дуэ и рю де Пирамид мы с Шарлоттой насчитали двадцать шесть афиш Пятой выставки независимых художников. Месье Дега указан третьим. Всего художников пятнадцать, о двух, Писсарро и Гогене, я читала в газетах. Я завела привычку считать афиши. Однажды, когда я гуляла дольше, чем сегодня, я насчитала целых сорок три штуки. Весь Париж уже знает!

— Еще одна, — говорю я.

— Двадцать семь, — считает Шарлотта.

— Мне страшно, что столько людей увидит статуэтку.

Выставка открылась в прошлый четверг, первого апреля. Три дня, которые прошли с тех пор, были самыми длинными в моей жизни. Раньше я не могла туда пойти, я занималась в классе мадам Доминик, брала уроки у мадам Теодор и месила тесто. Вечером в пятницу я чуть не нарушила собственное правило ложиться не позднее восьми вечера, так мне хотелось уйти. Но как я могла это сделать? Я же постоянно прошу маман и Антуанетту ходить потише и не болтать.

— Мне нужно поспать, — бурчала я, протирая глаза. — Мадам Доминик говорит, что мне нужно спать больше.

До экзаменов оставалось девять недель. Мадам Доминик снова начала мне кивать. Бланш вела себя очень мило и говорила, что мои фуэте-ан-турнан лучше, чем ее. Один раз она подсказала мне комбинацию. В один из теплых дней мы грелись на солнышке, прислонившись к стене Оперы, и она вдруг спрятала лицо в ладони:

— Мама больше не может так много работать, чтобы обеспечивать меня.

Я положила голову ей на плечо.

— Я уже пять месяцев не расту.

— А у меня лицо как у обезьяны. На экзамене это тоже будет минусом.

Она пожала плечами и коротко засмеялась. А что еще ей оставалось?

— Мартышка и букашка на сцене, — сказала я.

— Если в мире есть справедливость…

Да, перевести нас обеих в кордебалет было бы справедливо. Мадам Доминик, пожалуй, с этим согласилась бы. Она постоянно говорила: «Еще немного усилий, будь так любезна», но никогда не обвиняла в лени ни меня, ни Бланш. Бланш все еще удерживала первое место у станка, но я уже наступала на пятки другим ученицам, а порой и обгоняла их. Иногда я беспокоилась, что моим жете недостает высоты, что спина у Жозефины более гибкая, чем у меня, что только я замечаю, как хороши мои фуэте-ан-турнан. Но позавчера с моей туфли исчезла лента. Линетт и Алиса отказались одолжить мне веревочку, и я поняла, что это значит. Мы с Бланш и еще парой девушек опережали других, в том числе Линетт и Алису. Они продолжали ошибаться в комбинациях, заваливались на пятки в арабеске, вместо того чтобы ровно стоять на пальцах. Кордебалет, шанс стать настоящей балериной с белоснежными руками и в шелковом платье, превратиться в сильфиду и заполучить поклонников — эта перспектива становилась все реальнее с каждым днем. Когда я представляла, что танцую под музыку целого оркестра, а не одной жалкой скрипки, я почти летала.

Заусенцы на руках я обкусывала до мяса. Я коротко стригла ногти и велела себе не питать лишних надежд. Но я не могла не думать и не мечтать о том, ради чего я так убивалась в классе. Из пекарни я приносила багеты, которые мы ели по утрам, и деньги, которые я тратила на аренду, дрова и молоко, откладывала на одежду, на свиные котлеты и телячье рагу. Порой я позволяла себе дополнительные порции мяса, нервно оглядываясь на дверь в кафе на Пляс Пигаль — в любой момент я могла встретить там Антуанетту. Если я попаду в кордебалет, то иногда я буду танцевать на сцене и возвращаться домой заполночь. Я уже не смогу рано вставать и месить тесто. Девушки из кордебалета вставали поздно, приходили в Оперу на вечерние занятия и оставались там репетировать или выходили на сцену. Но у балерин, которые спали до полудня, были отцы, которые покупали им мясо. Отцы или покровители.

Дважды после занятий, идя вместе с Бланш по двору Оперы к задним воротам, я видела месье Лефевра.

В первый раз он говорил с каким-то господином, стоя у красивого, запряженного украшенными плюмажем лошадьми экипажа со стеклянными окнами и позолоченной монограммой «Л» на дверце. Скамеечка кучера была мягкая, а на запятках было устроено специальное место для лакея. А ведь чаще всего лакеи просто стояли на приступочке сбоку. Я сказала себе, что должна поздороваться, но сразу поняла, что духу не хватит.

Месье Лефевр поклонился и приподнял шляпу. Я чуть-чуть улыбнулась и сказала:

— Здравствуйте, — и, после паузы, добавила: — Месье Лефевр.

Пусть знает, что я помню его имя.

Когда мы перешли на другую сторону улицы, Бланш спросила:

— Ты его знаешь?

— Он приходил в мастерскую месье Дега.

— Красивый экипаж. — Она вытянула шею, чтобы еще раз им полюбоваться. Хорошо, что месье Лефевр не мог этого заметить.

Неделю спустя он снова приехал. Подозвал нас с Бланш и пригласил в свой экипаж. Он хотел спросить, хорошо ли мадам Доминик готовит нас к экзаменам. Кончик его розового языка мелькал между губ. День уже назначен? Он хотел бы прийти и справиться о билете. Мы должны беречь силы. Он спросил, далеко ли от меня живет Бланш, и довез нас аж до кондитерской на рю Фонтэн. Сказал, что мадам Лефевр очень нравится красная карамель оттуда.

Когда экипаж остановился у кондитерской, он сказал, чтобы мы подождали внутри. Что такие упорные девочки, как мы, заслуживают немножко сладкого. Он вернулся с миндальной пастой, драже и красной карамелью. Мы с Бланш немедленно набили рты. Бланш взяла себе больше, чем я, потому что зубы у меня уродливые и без красных пятен от карамели. Месье Лефевр не переставал задавать вопросы. Сколько мне платят в Опере? Он слышал о моих дополнительных уроках с мадам Теодор и хотел узнать, сколько они стоят. Правда ли, что мой отец умер? Моя мать прачка? И сестра тоже? Сам он не взял ни одной конфетки. Я подумала, что, наверное, поэтому у него, богатого человека в начищенных ботинках, с собственным экипажем со стеклянными окнами, были такие впалые щеки. Бланш в основном молчала, но зато сказала, что никто не сравнится со мной в умении делать фуэте-ан-турнан и что он увидит меня в кордебалете уже осенью.

— Ах, эти фуэте, — мечтательно произнес он.

Я подозревала, что те два раза, что мадам Доминик проводила занятие прямо на сцене, чтобы подготовить нас к экзамену, он смотрел на нас из зала.

— Я замолвлю словечко месье Плюку и месье Меранту. Они должны знать, что вы заслуживаете внимания.

Месье Мерант был балетмейстером в Опере. Видать, я не зря грызла красную карамель.

— А у Бланш руки как крылья у голубки, — сказала я. — Так мадам Доминик говорит.

— Да, невероятная грация. — Он посмотрел на Бланш, и мне вдруг стало неприятно из-за того, что он смотрел на нее так же, как на меня.

Когда экипаж завернул за угол, оставив нас с Бланш у кондитерской, она схватила меня за локоть обеими руками.

— Экипаж с бархатными сиденьями и шелковыми занавесками! И он знает, что мы талантливые! И что у меня невероятная грация!

Я не знала, приятно ли мне внимание месье Лефевра и значат ли что-нибудь купленные сласти, но точно знала, что без меня Бланш бы с ним не встретилась. Как нагло с ее стороны было говорить, что он заметил ее грацию! Теперь мне казалось, что она может что-то у меня украсть. Кажется, лицо у меня стало мрачным. Пусть не думает, что я еще когда-нибудь открою рот и скажу про ее голубиные руки месье Лефевру. Кажется, она это поняла, потому что сказала:

— Я просто подумала, что он мог бы упомянуть и обо мне, когда будет говорить о тебе с месье Мерантом.

Она схватила меня под руку.

— Ему ничего не стоит платить тебе столько, сколько ты получаешь в пекарне. — Она потащила меня по улице, пританцовывая и даже пару раз начиная со мной кружиться.

На рю де Пирамид я вижу еще три афиши. Шарлотта начинает злиться.

— А вот Антуанетта говорит, что он рисует, только как балерины спину чешут.

Когда я первый раз рассказала ей о статуэтке, Шарлотта задрала подбородок и встала, оперевшись на одну ногу.

— Статуэтка? Что, как Тальони? Но ты еще даже во второй кордебалет не прошла!

Антуанетта закатила глаза:

— Что за ерунда, Шарлотта. Он считает Мари особенной.

Я почувствовала тепло в груди. Но вчера Антуанетта пришла из прачечной с таким лицом, как будто чего-то стеснялась. Руки она держала за спиной.

— Я не смогу завтра пойти с тобой на выставку. — Сердце у меня сжалось. Она протянула мне свернутую ленту.

— Немного крахмала и горячий утюг — и лента как новая.

Складки были разглажены, лохматые края подрезаны. Я потрогала ленту, гладкую и хрустящую.

— Ты куда-то идешь с парнем?

— У него имя есть, Мари.

— Тогда я возьму Шарлотту. Она пойдет.

— Позволь я тебя причешу с утра. — Она робко улыбнулась, но я только пожала плечами.

Черт с ней, с Шарлоттой. Черт с ней, с Антуанеттой. Я легко ступаю по тротуару и чувствую дыхание весны в воздухе. Весна принесет с собой нежную травку и заставит листья вылезти из тугих почек и развернуться. Так приятно вдыхать запах цветущих вишен! Я чувствую себя, как будто сижу перед пирожным и глотаю слюнки, а кондитер покрывает его глазурью, добавляет шоколад и засахаренные фрукты. Сначала афиша была только одна. Ярко-алые буквы на зеленом фоне. Потом стало известно, что они висят везде: на стенах, на дверях, на воротах, на мостах. Чтобы их приклеить, ушла сотня ведер клея. Под именами художников был написан и адрес: рю де Пирамид, десять.

Я не знала этой улицы и спросила у Антуанетты.

— На правом берегу, — ответила она. — Где мост Руаяль.

Рю де Пирамид оказалась в пяти минутах ходьбы от журчащей и звенящей Сены, совсем рядом с клумбами и прудами садов Тюильри, едва ли не у самого Лувра, хранилища самых великих картин Франции. Название этой улицы напомнило мне о тех самых циклопических сооружениях, которые наверняка простоят до конца времен.

С тех пор, как месье Дега рассказал мне, о статуэтке, я больше не бывала в его мастерской, так что мне оставалось только гадать, как она выглядит. Я думала о фигурке Марии Тальони, которую папа подарил Антуанетте. Это была терракота, выполненная из глины, затем покрытая белой и нежно-розовой краской, а потом обожженная в печи. Она стояла на каминной полке, и ею восхищались. Она была вовсе не голая. Простое платье закрывало покатые плечи. Это позволяло мне надеяться, что мое собственное тело тоже будет чем-то закрыто, что сотня набросков, где я стою обнаженной в четвертой позиции, ничего не значат, потом были ведь и другие. На них я почти всегда была одета. Лиф, пачка, чулки, туфли.

На спине Марии Тальони крылья, она в костюме Сильфиды. Маленькая площадка под ее ногами была не полом танцевального класса, а лесной поляной. Может быть, месье Дега изобразил меня балериной на сцене? Зачем ему лепить усталую крыску, которая ждет своей очереди? Его картины рассказывают истории тела и души, так говорил господин из галереи Дюрана-Рюэля. Я чувствовала, как взгляд месье Дега забирается мне под кожу. Какую историю расскажет статуэтка? Что он увидел? На мгновение я начинаю думать, что жду слишком многого, слишком самоуверенна, и вспоминаю, как маман обычно спасается от чувства безнадежности абсентом.

Иногда я думаю о массивных скульптурах, стоящих между входными дверьми у восточного фасада Оперы. Когда мне было десять лет, Антуанетта показывала их мне.