Гадкие лебеди кордебалета

Мари

Я сбегаю по сотне ступеней, ведущих из класса на улицу, в солнечный день. Вообще-то я должна была репетировать свою непростую роль столба во втором акте «Дани Заморы». Но мадам Дарам, которая играет девушку, украденную у жениха, развопилась, что ей нужно больше времени на репетиции дуэта из четвертого акта, и месье Вокорбей отослал всех остальных.

Ну и неделька у меня выдалась. Я выучила танец рабынь быстрее, чем могла себе представить. Я повторила его тысячу раз — в классе, за кулисами, на сцене, в мыслях. Один раз я заметила, что Бланш за мной наблюдает, и спросила самым кротким голосом, не показать ли ей какие-нибудь па. Она только мрачно посмотрела на меня и назвала меня шлюхой так громко, что услышали три служителя и десяток девушек из кордебалета. Я сглотнула и вернулась к работе, потому что невольно продолжала задирать плечи, да и не все шаги еще твердо запомнила. А в среду случилась катастрофа. Мне не очень нравилось, что Шарлотта один день в неделю танцует со старшими. Ей ничего не стоило пристать ко мне и попросить показать комбинацию, которую я еще сама не запомнила толком. Один раз она буркнула «Да это легко», когда мадам Доминик велела сделать шестнадцать антраша подряд. Тогда мадам Доминик фыркнула и антраша стало тридцать два. Шарлотта всегда вставала впереди меня. Два дня назад, когда я ждала своей очереди на пируэты-пике, мадам Доминик грохнула тростью в пол.

— Довольно, мадемуазель Шарлотта, — крикнула она и указала тростью в дальний угол зала. — Хватит выделываться и кривляться, иначе ты больше здесь не появишься.

Я сделала свои пируэты, а потом комбинацию-аллегро, включавшую в себя глиссады и ассамбле. Ожидая очереди на цепочку гранд-жете-ан-турнан, я оглянулась на Шарлотту, заметила сначала ужас на ее лице, а потом лужу у ее ног и мокрое пятно на чулке. Мадам Доминик кивнула, и я начала свои прыжки через зал. Закончив, мы должны были грациозно, поставив руки в низкую вторую позицию, побежать обратно. Но сегодня я на бегу споткнулась о ведро с водой, и оно с грохотом рухнуло набок. Вода немедленно поглотила лужу у ног Шарлотты. Мадам Доминик обрушила трость на пол и крикнула: «Свободны!», не дожидаясь реверанса.

Шарлотта потом рыдала, как никогда в жизни.

— Но никто же ничего не видел, — успокаивала я.

— Не в этом дело. Просто я не такая добрая, как ты.

Последние два дня месье Мерант не кричал мне «эй, ты» или «ты, с зубами», а мадам Доминик не говорила, что десяток девушек танцуют лучше меня. Теперь, благодаря мадам Дарам, я могу сходить в суд, протиснуться на галерею и увидеть окончание суда над Эмилем Абади и Мишелем Кноблохом, обвиняемыми в убийстве вдовы Юбер.

Вот что я думаю: крики мадам Дарам неслучайны. Это рука судьбы, которая бросила к моим ногам шанс помириться с Антуанеттой. Я не стану дожидаться, когда на улицах появятся мальчишки-газетчики. Я приду в Сен-Лазар раньше и скажу монашкам, что пришла прямо из суда с новостями. Мятая бумажка, принесенная маман, почти стерла мое предательство. А весть о невиновности полностью уничтожит его. Антуанетта выйдет ко мне.

Я моргаю, пытаясь привыкнуть к слабому свету в здании суда, и тут же вижу — кого бы вы подумали — месье Дега, который сидит в первом ряду, рядом с присяжными. На мгновение я застываю, но потом вижу у него на коленях открытый блокнот, с которым он сидит в классе или в кулисах. Рядом с ним женщина в шляпе с перьями демонстративно стряхивает угольную пыль с юбки. Но он смотрит только на клетку с заключенными, на недоверчивые лица Эмиля Абади и Мишеля Кноблоха. Месье Дега наклоняется вперед. Он сидит спиной ко мне, но я знаю, что за синими очками он щурится, высматривая сюжет, который можно будет запечатлеть на бумаге.

Потолкавшись на галерее, попытавшись понять ход почти законченного дела, я кусаю нижнюю губу. Судья начинает заключительную речь с доказательств невиновности Эмиля Абади и Мишеля Кноблоха, перечисляет нестыковки между его признанием и известными фактами. Кажется, он собирается сказать, что Мишель Кноблох все выдумал, как сразу решила Антуанетта. Присяжные кивают. Но они кивают и потом, когда судья напоминает о целой куче молотков, найденной в сарае, где когда-то жил Эмиль Абади, и о том, что времени между третьей и седьмой картинами «Западни» хватило бы на убийство, как доказал главный инспектор месье Масе. Присяжные кивают и тогда, когда речь заканчивается словами:

— Господа присяжные, вам предстоит выбрать одного из двух Кноблохов. Того, который сознался в преступлении, или того, который отрицает все перед судом. Напоминаю вам, что он сознавался перед сыновьями вдовы Юбер и даже перед собственной матерью, которая со слезами умоляла его сказать правду. Он ответил только: «Я виновен, и на этом все».

Присяжные уходят. Зал немедленно взрывается криками. Одноглазый мясник рядом со мной спорит с покашливающим каменщиком и пухлой матроной. Я напрягаюсь, пытаясь расслышать, что они говорят.

— Оправдают.

— Обязательно.

— Казнят. Будут они еще деньги тратить на дорогу в Новую Каледонию.

— Да они ж дураки. А это его мечта.

— Кноблох врет всякий раз, как пасть откроет.

— За враки на гильотину не посылают.

— А за обман суда?

— Да они ее и убили, что тут думать.

— Сразу видно, преступники. Присяжные же не слепые.

Присяжные возвращаются, рассаживаются по местам, строго смотрят на публику. Главный присяжный поднимается на ноги, кашляет, смотрит на бумажку в руке.

— Мы считаем, что подсудимые Эмиль Абади и Мишель Кноблох виновны в убийстве вдовы Юбер.

Я изо всех сил кусаю губу и стискиваю кулаки, пока суд удаляется на совещание. Костяшки пальцев белеют, а я умираю от страха услышать приговор. Антуанетта говорила, что Мишель Кноблох — известный лжец, и я своими глазами видела маленький крестик, подтверждающий невиновность Эмиля Абади. Очень может быть, что он выдумал всю эту историю, чтобы попасть в Новую Каледонию. Да, я терпеть не могу Эмиля Абади, но нельзя же, чтобы из-за меня кто-то попал на гильотину за вранье.

Суд возвращается. Председательствующий судья встает. В своей алой мантии он похож на императора. Лицо у него такое кислое, как будто он сосет лимон. Он напоминает, что Эмиль Абади был приговорен к высшей мере наказания за убийство Элизабет Безенго и поэтому не подлежит наказанию за ранее совершенное убийство вдовы Юбер.

— Поэтому, — говорит он, — суд может приговорить Эмиля Абади только к уплате судебных издержек.

На галерее шикают и топают. Но не я. Я затаилась, как напуганная кошка. Судья смотрит на публику, поглаживая мех на своей мантии. Когда все затихают, он открывает рот:

— Суд приговаривает Мишеля Кноблоха к казни на гильотине.

Он соврал, указывая на Эмиля Абади. Если добавить это доказательство ко всему остальному, рассказанному судьей, станет ясно, что все его признание выдумано с начала до конца. Мишель Кноблох невиновен в убийстве вдовы Юбер так же, как и Эмиль Абади. Моя рука тянется к горлу, я делаю несколько шагов к ближайшей стене, сползаю по ней и корчусь на полу. В спину мне упирается что-то жесткое. Мнения публики на галерее разделились поровну — половина за казнь, половина за оправдание. Маленький крестик? Жалкая балерина из второй линии кордебалета? Последняя соломинка? Хватило бы этого, чтобы изменить ход дела? Я закрываю лицо руками и чувствую, какие у меня мокрые ладони.

Я слышу, как люди выходят из зала. Сначала шуршат юбки и постукивают тросточки дам и господ, встающих с передних скамеек, потом начинают спускаться зрители с галереи, знающие, что им положено ждать. А потом кто-то касается моего плеча. Я вижу синие очки и густую бороду месье Дега.

— Мадемуазель ван Гётем, — говорит он и убирает руку, прижимая ее к нагрудному карману. — Статуэтка готова. Она будет демонстрироваться на Шестой выставке через неделю.

Я киваю, вытираю глаза. В этом году по всему Парижу снова развешаны афиши. Я замерла перед первой же, презирая себя за это. Я уже знала, в чем таится подвох, но все же надеялась. Если месье Дега покажет статуэтку всем на свете, месье Лефевру, месье Плюку, месье Меранту и месье Вокорбею, может быть, они увидят не только воск, полосы, юбку, туфли? Может быть, они станут лучше думать и обо мне?

— Вы плачете? Не из-за этих же головорезов? Я покупал газеты у вдовы Юбер.

Я хочу сказать, что хмурые присяжные, поглаживающие бороды, и господа в алых мантиях видят камни в канаве такими же, как он или я. Никто не может разглядеть темные пятна или кварцевые прожилки, глядя свысока и не зная, куда смотреть. Глупо думать, что высокое положение позволяет человеку увидеть то, что не могут видеть другие. Я должна рассказать о маленьком крестике, об алиби Эмиля Абади, который был с Антуанеттой, о том, что признание Мишеля Кноблоха лживо, об ошибке суда. Но я не говорю этого, хотя кто-то должен пойти на гильотину. Нет. Я дурной человек. Я говорю:

— Мишель Кноблох же все выдумал. Он сам так сказал.

— Они оба преступники. Физиогномика не ошибается.

Я дергаю плечом, потому что не знаю, что такое физиогномика.

— По чертам лицам можно определить характер человека.

Он имеет в виду те черты, которые перечисляет Чезаре Ломброзо. Те, которые прирожденные преступиики получили в наследство от дикарей.

— Убийц отметила сама природа, — добавляет месье Дега.

— Да, они похожи на обезьян. — Я провожу рукой себе по лбу, по челюсти. Я же смотрелась в зеркало над папиным буфетом, и оттуда на меня глядел зверь. Я видела низкий лоб, который не скрыть челкой, выступающую челюсть, такую же большую, как у собак с плоскими морщинистыми мордами. Спичка, сгоревшие страницы — я исполнила пророчество, нанесенное судьбой на мое лицо.

Месье Дега сжимает губы и хмурит брови. Потом подносит палец к губам и опускает руку.

— Меня ждет Сабина, — говорит он, но не уходит, по-прежнему хмурясь.

Сначала я вижу в его лице участие. Но ему обычно сопутствует улыбка, а ее нет. Кажется, это жалость. Я утыкаюсь лицом в колени и слышу его удаляющиеся, затихающие шаги. Он ушел.

Потом я слышу другие шаги. На этот раз они приближаются, запинаясь. Это уборщица. На голове у нее платок, в руках швабра. Она ставит на пол ведро.

— Иди уже. — Я не встаю. — Мне нужно прибрать.

— Когда этого парня казнят?

— Какого? — Она скребет голову той же рукой, в какой держит швабру. На пол капает вода.

— Кноблоха. Который выдумал свое признание.

— Ничего не знаю. — Она тычет ручкой швабры мне в колено и кивком велит мне убираться.

Снаружи я опускаюсь на каменную ступеньку в тени. Сижу на ней, натягивая на плечи шаль. Долго смотрю, как гаснет солнечный свет, потом перевожу взгляд на свои ладони. В полумраке я вижу красно-бурые пятна, застывшие в морщинках на пальцах и под ногтями.

Я снова слышу слова Антуанетты:

— На твоих руках кровь невинного!

Я встаю со ступеньки и тащусь в сторону Нового моста, который ведет на рю де Дуэ, а не к мосту Менял, по которому я бы дошла до Антуанетты. Под тюфяком спрятана мамина бутылочка абсента.

Я мечтаю заснуть и не видеть снов.