Гадкие лебеди кордебалета

Мари

Я иду по тротуарам путем, которым ходила уже сотню раз. Рю Бланш, рю де ла Шосс д’Антен, где я обычно оборачиваюсь, чтобы посмотреть на церковь Сент-Трините. Иногда я даже дохожу до этой церкви и смотрю на статую под названием «Умеренность». Все говорят, что фигура, которая поднимает фрукты так, чтоб их не достали дети, изображает императрицу Евгению. Когда я смотрю на пухлые ножки детей, круглые животики, жадные руки, я думаю, что императрица — это мать, которая рассказывает своим малышам о вреде обжорства. Но сегодня мне не нужен урок. Я отворачиваюсь. Сегодня я увидела бы только жадную мамку, которая отнимает у детей фрукты.

Обычно я вхожу в задние ворота Оперы, но сегодня прохожу дальше. Я хочу посмотреть на голых извивающихся танцовщиц с восточной стороны. Антуанетта видела в них счастье и удовольствие. Я не вижу. Их лица порочны, они как будто взывают к прохожим: «Смотрите, смотрите, что ждет вас внутри».

С бульвара Капуцинов сворачиваю на рю Кам-бон, тихую улицу, соединяющую Большие бульвары с садом Тюильри. Маленькие балкончики здесь поддерживают резные каменные кронштейны, и на всей улице не найти ставней с облупившейся краской или свисающих на одной петле. На рю Камбон я подойду к огромной двери квартиры месье Лефевра, закушу губу и позвоню в звонок, вызывая консьержку, как делала уже много раз по вторникам, перед занятием у мадам Доминик. Стоит только подумать об этом, как в животе у меня как будто расправляют крылья летучие мыши. Мне было велено держаться подальше. Но утром я открыла дверь и увидела перед собой брюхо месье Леблана. Я вспомнила о маленькой бутылочке абсента, купленной на мои деньги. Она уже закончилась, но вряд ли эти потраченные восемь су могли бы нас спасти. Месье Леблану было не плачено за целый месяц.

Маман уже ушла в прачечную, и дома были только мы с Шарлоттой. Когда он ушел, я вся дрожала.

— Все будет хорошо, — сказала Шарлотта. — Завтра вернется Антуанетта.

— Она не вернется.

— А вот и вернется.

В такое утро я не нашла в себе сил объяснять что-то. Вместо этого мне захотелось лечь и провалиться в сон. Я поискала под тюфяком маман бутылку и не нашла там ничего. Шарлотта всунула руку в мою и улыбнулась фальшивой улыбкой балерины, поглаживающей по спине свою подружку по станку. Это не помогло. Все ее попытки не дать мне рухнуть на тюфяк не помогли. Вчера она оставила на моей сумке огарок свечи — в подарок. На прошлой неделе, когда она пришла с утреннего занятия в Опере и обнаружила, что я все еще лежу, глядя в потолок, на пятна от воды и голую дранку там, где отвалилась штукатурка, она немедленно залезла ко мне под одеяло. Голова у меня болела, я ничего не соображала. Шарлотта запустила пальцы мне в волосы, как делала Антуанетта.

— Не надо, — сказала я, и она убрала руку.

— Хочешь расскажу, как мадам Теодор потеряла нижнюю юбку?

— Нет.

— Ты заболела?

Меня тошнило, а язык как будто приклеился ко рту изнутри.

— Нет.

— Маман становится лучше, если она водички попьет.

Она вскочила, зачерпнула воды из цинкового ведра и протянула мне чашку.

Я взяла воду, глядя в ее умоляющие глаза. Когда она успела стать доброй? Я поднесла чашку к губам, но проглоченная вода мне не помогла. Даже через головную боль я ясно понимала, что отправила парня на гильотину всего-навсего за вранье. Это я опущу тяжелое лезвие. Только абсент смывал эту мысль. Только абсент позволял забыть.

Стоя в дверях и слушая, как пыхтит, спускаясь по узкой лестнице, месье Леблан, Шарлотта сжала мою руку.

— Я хотела это приберечь на потом. Когда Антуанетта вернется и все такое, — на лице ее была написана надежда.

— Что ты там приберегла?

— Вчера месье Мерант пришел в класс, встал у станка и велел сделать несколько прыжков и пируэтов. Все встали в очередь, и я тоже ждала. — Она улыбается, как маленький бесенок. — Мы показали, что он хотел, а потом он велел сделать колесо и ткнул в меня. Я сделала, и он сказал, что я буду новой акробаткой.

Она подпрыгивала, сцепив руки перед грудью. Я знала, что будет дальше, она скажет, что получила роль в «Дани Заморы». Но я не стала противиться желанию схватить ее за плечи и прижать к себе.

Она станцевала какую-то джигу.

— Раньше акробаткой была другая крыска, Джослин. Но она заболела оспой. Лихорадка уже прошла, но она теперь вся в пятнах, как далматинский дог.

Я взяла ее лицо в ладони и строго сказала:

— Просто повезло.

Это было нехорошо, а главное, несправедливо — она постоянно отодвигала наш столик в угол комнаты, чтобы освободить себе место для пируэтов-пике.

— Завтра у меня дебют, — она присела. — Придет Антуанетта, и я получу три франка за прыжки по сцене.

Она раскинула руки, как будто обнимая все хорошее в мире. Мне нужно пойти к месье Лефевру за тридцатью франками. Па, повторенные тысячу раз, даются легко, как дыхание.

Когда я в прошлый раз навещала его апартаменты, то уже в дверях поняла, что сегодня все будет по-другому. Он стоял, оглядывая меня с ног до головы, то поднимал руки к груди, то опускал, но не отходил в сторону, чтобы впустить меня внутрь.

— Вина? — предложил он и отступил с дороги. — Или тебе уже хватит?

Это вышло у него совсем не дружелюбно, не так, как будто он в самом деле готов был налить мне немного, но я не испугалась. Абсент придавал мне храбрости.

Я пошла к ширме, стараясь вести себя спокойно, хотя он уже заметил, что я пьяна. Но не успела я пройти и половины комнаты, как он схватил меня за руку и подтащил к дивану, стоявшему на небольшом возвышении. Он швырнул меня на диван и навис надо мной, упираясь чем-то твердым в бедро, тычась подбородком в плечо и хватая меня за все, что только мог нащупать. Все это время он повторял сквозь сжатые зубы: «Шлюха», «Пьяная шлюха» и «Иезавель».

Я не закричала, чтобы он остановился, не сжала ноги, не просунула между нами руку. Я отогнала мысли о вечных муках и подумала о том дне, когда Мари Первая заставила меня увернуться от его пальца на моей голой спине. Может быть, это была просто хитрость злого ангела, который хотел завоевать мое доверие? Я не читала молитву о прощении уже очень давно, но у меня в голове вдруг всплыла строчка о совершенстве, к которому мы должны стремиться. «Сегодня я попытаюсь быть, как Ты, кротким, целомудренным, преданным, терпеливым и милосердным». Ко мне все это не имело отношения. Я это знала, и Мари Первая тоже знала. По его стонам я поняла, что все закончится, когда я еще не успею медленно сосчитать до двадцати, и мне показалось, что это легче, чем позировать, ждать и не понимать, почему время течет так медленно. Когда я досчитала до восьми, он поднял голову, его уродливое лицо исказилось, и он вдруг обмяк. Я столкнула его в сторону и выползла из-под него.

Он сразу же встал и повернулся ко мне спиной, заправил в брюки выбившуюся рубашку. Потом взял из ящика мои деньги.

— Хватит с меня твоих интриг, — сказал он, кидая к моим ногам три банкноты по десять франков. — Держись от меня подальше.

Голос у него дрогнул, и я вдруг ощутила резкий вкус страха, похожий на гнилой орех.

Рядом с углом, на котором надо сворачивать на улицу, где живет месье Лефевр, у меня начинают подгибаться ноги. Что из того, что я заработаю достаточно денег, чтобы заплатить аренду? Я просто отложу на неделю или месяц предопределенные мне невзгоды. Чезаре Ломброзо и другие, кто измеряет головы преступников в тюрьмах и черепа тех, кто уже побывал на гильотине, сказали бы: «Вперед, заработай свои тридцать франков. Согрейся еще на несколько ночей. Но это ничего не изменит. Все равно у тебя лицо обезьяны». Да, я чиркнула спичкой. Да, на руках у меня кровь, а на губах абсент. Месье Лефевр трогает меня, где хочет. Но ждет ли Шарлотту то же самое? Выпадут ли на ее долю те же несчастья, что подстерегали Жервезу? А ведь она работала, как рабыня, стирала белье, откладывала почти каждый су, пытаясь стать тем, кем не родилась. Шарлотта родилась там же, где и я, и Антуанетта, которая тоже похожа на обезьяну и уже стала воровкой и проституткой и сидит в тюрьме за кражу семисот франков. Шарлотта знает только тот же вонючий двор, те же мерзкие канавы, тот же гадкий угол Монмартра, где мы живем. Ту же мать, которая думает только о себе, а не о нас. Месье Золя сказал бы, что у Шарлотты нет и малейшего шанса. Но он не принял бы во внимание ее ангельское личико, губы, похожие на розовые бутоны, изящный подбородок. На ней нет метки зверя, и даже Чезаре Ломброзо не стал бы отрицать этого. Он сказал бы, что лицо Шарлотты совсем не похоже на лицо преступницы. Я еле передвигаю тяжелые, как камни, ноги.

Впереди какой-то господин выпускает руку дамы, одетой в дорогой темно-синий шелк. Открывает дверь простого дома с большими окнами по всему фасаду, пропускает ее. Она слегка кивает, опуская идеальный подбородок. Дверь захлопывается, и я вижу шесть одинаковых афиш. Этот господин и дама в синем шелке отправились на Шестую выставку независимых художников, где месье Дега обещал показать мою статуэтку.

Утром, надевая серое шелковое платье и нанося на губы крошечный мазок помады, я думала про месье Лефевра. Но теперь меня вдруг захватывает идея, что, одевшись как настоящая дама, я могла бы сходить на выставку на бульваре Капуцинов. Я иду за парой по коридору, за которым оказываются маленькие комнаты, полные картин. Некоторые висят так низко, что даже ребенку пришлось бы наклониться. В углу какой-то господин с торчащими из ушей волосами отрывается от маленького блокнота и дает понять, что я ему помешала. Тут темно, глаза не сразу осваиваются после яркого дневного света, и минуту я не замечаю, что эта выставка не отличается от той, где я уже была. Любители абсента в кафе — грязная одежда, неопрятные бороды, опухшие глаза. Голая женщина шьет, сидя на кровати — мятое белье, обвисшие груди, красные руки. Под одной картиной стоит имя Рафаэлли, под другой — Гогена.

Женщина в синем шелке отходит на пару шагов от стены, чтобы лучше рассмотреть картину. Комната такая маленькая, что турнюр задевает противоположную стену. Господин с волосатыми ушами цокает языком. Она в сомнении оглядывается на своего спутника, а тот делает такое лицо, как будто он еще совсем мальчик и не знает даже, как завязывать шнурки на ботинках.

Входя в четвертую комнату, с желтыми стенами, я вижу статуэтку. Она такая же, как в мастерской месье Дега, но теперь она стоит в витрине. Я сразу думаю, что витрины быть не должно. Из-за нее статуэтка похожа на какой-то научный экспонат. В комнате еще трое кроме меня: старик с женщиной, которая может быть его дочерью или сиделкой, и еще один, в криво повязанном галстуке — одна часть гораздо длиннее другой — и испачканными краской руками. Он внимательно изучает статуэтку, почесывая подбородок, и я прячусь от него, поворачиваясь к другой стене. Там висит еще десяток картин месье Дега. Вульгарная певица в кафе. Она наклонилась, открыв рот, и дразнит зрителей глубоким декольте. Женщина с горячим утюгом. Другая женщина, толстая, голая, чешет себе зад — кажется, это салон в борделе. Каждая изображена в обычной для нее ситуации. Я долго смотрю на ту, что чешется. На картине нарисована женщина такой, какой ее сделали приходящие к ней мужчины.