Дальняя гроза

ГЛАВА ПЯТАЯ

Зима на Кубани стояла слякотная. Туманы нависали над землей, невозможно было взглянуть на небо и всмотреться в размытые сыростью тусклые звезды.

Крушинский в тощей шинелишке нещадно мерз, по-собачьи дрожал, хватал судорожным ртом промозглый воздух и мечтал лишь о том, чтобы хоть немного согреться. Знобящая стужа заползала в душу, сковывая мысли и поступки.

В стрелковой роте, куда определили Крушинского, его философские экскурсы о смысле жизни, пространные рассуждения о роковых последствиях стихийных бедствий, далекие от практического применения в боевой обстановке, вызывали вначале настороженность, а вскоре и подозрительность. Одни посчитали его за ненормального, вторые узрели особо хитрую тактику человека, прикрывающегося умственными странностями, чтобы обеспечить себе независимость и свободу действий. А нашлись и такие, кто готов был немедля разоблачить его как агента красных. Туманность в изложении мыслей всегда возбуждает сомнения в истинных целях того, кто их произносит.

В конце концов все это, как и следовало ожидать, имело для Крушинского весьма неприятные последствия. Настал день, когда на него нацелилась врангелевская контрразведка.

Начальник контрразведки полковник Волобуев слыл даже среди офицеров большшим оригиналом. Уже то, что не каждый арест заканчивался у него виселицей, создавало ему славу либерала и едва ли не вольнодумца. Волобуев же прекрасно понимал, что чем яростнее контрразведка будет рубить головы и правым и виноватым, тем накаленнее будет гнев масс. И потому всячески лавировал, изображая перед своим начальством рвение, усердие и беспощадность, а перед населением — мягкосердечие, гуманность и едва ли не справедливость.

В тот день, когда к Волобуеву приволокли вконец растерянного и измученного Крушинского, полковник был в превосходнейшем настроении: он нащупал нити, ведущие к городскому подполью красных, и, решив дать подпольщикам, как он изъяснялся, «вволюшку наиграться», готовился захлопнуть капкан и вновь ощутить чертовски приятное позвякивание очередной награды на своей широкой, вместительной, как бы специально приспособленной для обильного количества орденов груди. Для Волобуева не существовало ничего прекраснее наград, и чем их становилось больше, тем желаннее и нетерпеливее было ожидание новых. Даже деньги не притягивали его к себе с такой магической и даже ему самому непонятной силой, как ордена и медали.

Волобуев вольготно устроился в широком кресле, не оставив в нем ни малейшего свободного промежутка и блаженно возложив массивные руки циркового борца на столь же массивные резные подлокотники. Так он мог сидеть часами, для постороннего глаза вроде бы совершенно бесцельно. На самом же деле он мыслил, анализировал, продумывал и взвешивал каждый шаг в предстоящей операции, к которой готовил своих сотрудников. Мозг Волобуева практически не отдыхал. Даже во сне он беседовал со своими агентами, учиняя им разнос или же благоволя к ним.

В этот-то момент ему и доложили о Крушинском. Он уже был наслышан о нем из устных доносов и неоднократно интересовался им. Люди с нестандартным умом всегда вызывали у него обостренное любопытство и столь же обостренную подозрительность.

Добрыми, почти умиленными глазами Волобуев долго всматривался в возникшего на пороге Крушинского, военная форма которого находилась в вопиющем противоречии с его потерянным лицом.

— Вы — живописец, — вкрадчиво заговорил Волобуев. — И мы с вами, можно сказать, на одной стезе. Я ведь, признаюсь, до этой проклятущей, каторжной работенки тоже кое-что малевал. Так, для души, на услаждение супруги и детишек. Для отдохновения. А вы, надеюсь, всерьез?

— Кто знает? Без этого не могу.

— И портреты рисовали? — заинтересованно спросил Волобуев, радуясь, что ему удалось отвлечь Крушинского от назойливой темы смерча и этим побудить его к нормальному разговору.

— Пейзажист. Поклонник Левитана.

— Пейзажист? Поклонник этого иудея? Не годится, вовсе не годится. Какие сейчас могут быть пейзажи? Человечество бурлит, страстишки кипят! Что там вам вулканы, что там вам извержения лавы! А коли так, то кто-то тонет в океане страстей, кто-то вздымается на гребень. И тот, кто наверху, жаждет обожания, почитания и даже, если хотите, некоего обожествления. Представьте: грядет час, отворятся врата Москвы, и барон Петр Николаевич Врангель — на белом коне, под звон колоколов! Звонари-то в белокаменной уже со ступеньки на ступеньку карабкаются к колоколам, вот-вот ударит стоустый благостный перезвон. Вот такой звук я одобряю, вот тут я тоже за то, чтобы ударить в колокола, как вы уже изволили призывать.

Волобуев передохнул, вытер капли пота на бугристом, шишковатом лбу и продолжал с прежним вдохновением:

— Ждем явления Георгия победоносца народу. И запечатлевать его надобно для истории уже сейчас, незамедлительно, запоздалость, даже самую малую, нам никто не простит. Предвидение надлежит в ход пустить.

— И он уже известен, этот новоявленный Георгий победоносец?

— Ну кто же так вот, напрямик? — с укоризной ответил Волобуев. — Нет, в дипломаты вам идти противопоказано. Вы нас, ради бога, не смешите. Неужто не догадываетесь?

— Видимо, генерал Деникин?

Глаза Волобуева прямо-таки загорелись наивностью, но вопрос Крушинского он обошел молчанием.

— Или же адмирал Колчак?

— А я-то по простоте душевной думал, что вы простак. Ан нет, коль вознамерились меня исповедовать. И что это вы, мумия ты моя египетская, взялись мне экзамен учинять? Пользуйтесь, пожалуйста, моей добротой и сверхтерпимостью. Не желаете ли мой вопросик откушать? Вы у кого нынче служите? Под чьим знаменем воюете? Чей хлебушек, извините, жуете? То-то! Вот и сообразите сами, чей портретик вам надобно изготовить. А вы — пейзаж! Оставьте свои кустики и цветики барышням, пускай они их до обморока нюхают. А я вам кроме вопросиков теперь уже серьезно сформулирую вашу сверхзадачу: прославление вождей белого движения средствами живописи.

— Не знаю, право, — развел руками Крушинский. — Но если следовать вашей логике, то надлежит писать с барона Врангеля.

Волобуев просиял, выпростал себя из кресла, но тут же снова водворил мощный зад на предназначенное ему место.

— Лихо! А эти мои щенки слепые скулят: психика, психика! Дай бог каждому такую психику! Это надо же так угодить — в самое яблочко! Теперь-то уж мы вас, дорогуша, не выпустим, нет-нет, и не мечтайте!

— Выходит, как во все времена, горе от ума?

— Ох уж эти мне творческие личности! Не успеешь сказать «а», как они до самого «я» проскочат. Этакие знатоки русского языка! Не выпустим — в смысле того, что вы нам позарез нужны, а не в том понимании, что будете любоваться небесами через решеточку.

Крушинский растерянно смотрел на Волобуева. Все закрутилось настолько стремительно, что он не успел ни возразить, ни высказать свои сомнения.

— Помилуйте, я же не портретист. Поймите, ваше благородие!

— Никаких «ваше благородие»! — с неподдельной искренностью провозгласил Волобуев. — Величают меня Афанасием Никодимовичем. И вы так величайте. Без всяческого стеснения! И никаких пейзажей! — почти с воодушевлением воскликнул Волобуев. — Сейчас наверняка осведомите меня о том, что даже Левитан не писал людей. И что женщину на картине «Осенний день. Сокольники» ему изобразил единокровный братец Антона Павловича Чехова. Знаем‑с, знаем‑с, слегка начитаны. Но это все прекрасненько, когда нет войны. А война свое диктует.

— Но у меня ничего нет — ни холста, ни красок...

— Какие пустяки! — прервал его Волобуев. — Да мы вам, коли понадобится, — вагон красок и вагон кистей! И холста расстелим — кубанскую степь хватит накрыть, до самого последнего кургана. А только живописуйте, дорогуша, живописуйте. Всю душу, всю искру божью вложите, а сделайте так, чтобы наша слава военная — Петр Николаевич от лицезрения собственного изображения восторгом изошел. Чтоб портретик потом прямиком на Всемирную выставку, в Париж!

Волобуев нажал какую-то кнопку на приставном столике. Нажатие было столь энергичное, что Крушинскому показалось, будто крышка столика прогнулась. Тут же распахнулась дверь и влетел молодой, весь как на шарнирах, поручик. На его лице было отпечатано лишь одно чувство — готовность.

— Мольберт и кисти — художнику господину Крушинскому! — раскатисто прогрохотал Волобуев. — Лучшие краски! Лучшую комнату! Усиленный паек! Десять метров холста! Первоклассного!

— Слушаюсь! — с превеликим усердием рявкнул поручик. — Мольберт, кисти, краски, комнату, паек, холст, — стремительно, как бы состязаясь со стрекотаньем пулеметной очереди, и в той же последовательности, как это было сказано Волобуевым, перечислил он. — Будет немедленно исполнено!

И тут же вылетел за дверь, создав у Крушинского впечатление, что никакого поручика в кабинете вовсе и не было.

— Видали, как у нас? — горделиво вознесся Волобуев, радуясь и умиляясь произведенному впечатлению. — У нас так: начальник повелевает — подчиненный выполняет — и радуется! — И добавил уже раздумчиво, с философским налетом: — А кому охота в окопах вшей кормить да пули на своей шкуре считать?

— Я же никогда в жизни не видел барона Врангеля, — не унимался Крушинский.

— Увидите, увидите. Главное — не переживать. И позировать он вам будет послушно. История требует, не мы грешные. Великая перспектива в жизни у Петра Николаевича, прямо-таки сногсшибательная, помяните мое слово. Истинный вождь! — И, слегка понизив голос, как бы доверяя Крушинскому сокровенную тайну, присовокупил: — Будущий государь всея Руси... Он, именно он! Остальные — калифы на час, не более того. А какое жизнеописание у него, я вам доложу, какой несравненный колорит! Не биография — восторг! Уникум! Это, знаете, чтобы от эскадронного до командующего корпусом вымахать, это полевой галоп!

Крушинский с нетерпением ждал окончания длинной тирады и все порывался встать и уйти. Волобуев это заметил.

— К делу, великий мастер, к делу! — весело воскликнул он и хлопнул ладонью по столу. — А чтобы дело спорилось, пока я вас с Петром Николаевичем не сведу, всенепременно выслушайте его жизнеописание. Нет, нет, — уловив нетерпеливый, загнанный взгляд Крушинского, попытался успокоить его Волобуев, — в самом сжатом, можно сказать, спрессованном виде. Телеграфной строкой. Время — деньги.

Волобуев уселся поудобнее, задумался. После недолгой паузы продолжал:

— А какая у него биография! В шестнадцатом командовал наследника цесаревича полком, что входил в состав Уссурийской конной дивизии генерала Крымова, назначался дежурным флигель-адъютантом к его императорскому величеству. Детство и юность провел на Дону. В японскую сражался в рядах Забайкальского казачьего полка... Человек неукротимой решимости! В тот самый день, когда ему стало известно, что верховным главнокомандующим назначен какой-то прапорщик Крыленко, он тут же решил оставить армию. Каково?

Волобуев снова передохнул, вытер пот со лба огромным платком.

— А вот вам конкретный фактик, послушайте. После Февральской было. Как-то казачки изволили ослушаться. Приказано было погрузить казачью бригаду в эшелон и направить в Одессу. А комитетчики — на дыбы. Петр Николаевич незамедлительно: подать автомобиль! И — в бригаду, самолично. Казачки толпятся во дворе штаба дивизии. Петр Николаевич к ним: «Здорово, молодцы казаки!» Молчат. Комитетчик наглеет: «Господин генерал, я должен вам заметить, что здесь нет ни молодцов, ни казаков, здесь есть только граждане». И что же думаете? Петр Николаевич спокойненько так произносит: «Вы правы, мы все граждане. Но то, что мы граждане, не мешает мне быть генералом, вам — комитетчиком, а им — молодцами казаками. Что они молодцы, я знаю, потому что водил их в бой, что они казаки, я тоже знаю, я сам командовал казачьим полком, носил казачью форму и горжусь тем, что я казак». И тут же — со значением: «Здорово еще раз, молодцы казаки!» В ответ — громовое: «Здравия желаем, ваше превосходительство!» Ну как?