Дальняя гроза

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

У Врангеля не было желания ехать в театр. Он никогда не принадлежал к поклонникам Мельпомены, считая, что театр — это нечто искусственное, не относящееся к тем ценностям, какие имеют ощутимую пользу для человека, посвятившего себя исключительно военной карьере. Не был он и меломаном, и потому горячие заверения полковника Волобуева о том, что в спектакле будет много музыки и танцев, не прибавили ему желания отправиться в театр. Все, что не относилось к его непрестанной и неутолимой жажде славы, к рождению все новых и новых замыслов, способствующих развенчанию его главного соперника — Антона Ивановича Деникина, не могло привлекать Врангеля, ибо не имело для него никакого практического значения.

И потому, когда полковник Волобуев с чарующей улыбкой стареющей кокотки пытался соблазнить его посещением городского театра, Врангель, все более мрачнея и наливаясь неприятием, молча всматривался в него, как в человека, которого он вот-вот прикажет вздернуть на виселице, ничуть не пожалев о его скорбной и трагической участи.

— Ваше превосходительство, — не придав ровно никакого значения роковой мрачности Врангеля, еще более осклабился в зубастой улыбке Волобуев, — мозг великого полководца нуждается в отдохновении. И, смею вам доложить, ничто так благотворно не влияет на суровость души, как божественные ножки танцовщиц.

Врангель живо восстановил в памяти матовые, радующие своей упругой нежностью ноги Ксении и несколько оживился.

— А главное, ваше превосходительство, — уже без улыбки, принимая торжественную позу, возвестил Волобуев, — человечество жаждет лицезреть своего кумира и вождя, вздымающего святые хоругви во имя освобождения России.

При этих словах, прозвучавших как сигнал боевой трубы, Врангель встал, прямой и стройный, устремив все еще мрачный, неживой взгляд куда-то поверх головы Волобуева.

— Этот исторический момент, — возвышая самого себя в своих глазах, рокотал Волобуев, — долженствует быть запечатлен на полотне кистью большого мастера живописи, коего после окончания спектакля милостиво прошу принять для приличествующего данному случаю разговора и для подачи необходимого импульса художнику.

Врангель скользяще стрельнул черным глазом в Волобуева, беспокойно и тревожно заерзавшего в кресле.

— Сподручно ли, Афанасий Никодимович, при ваших многотрудных обязанностях, отвлекать свою кипучую энергию на подобное предприятие? — не без искренности вопросил Врангель, чувствуя, однако же, внутреннюю сладость от замысла Волобуева. — И не забываете ли вы о том, что при моем положении и заботах весьма непозволительно отдавать драгоценнейшие минуты на беседы с не известным мне художником?

Врангель сразу же понял, что Волобуев потащит в театр и художника, а значит, вряд ли будет благоразумным везти с собой Ксению, а это в свою очередь приведет к тому, что она надует губки. А Врангель женских упреков, а тем паче слез, не выносил.

Волобуев нутром почувствовал, что все эти вопросы не более как попытка не выпускать на волю того неутоленного зверя, который издавна поселился в душе Врангеля и которого именуют честолюбием.

— Мы, ваше превосходительство, — тут же откликнулся Волобуев смиренно и почти ласково, — не принадлежим самим себе. Мы в плену у капризнейшей из любовниц — госпожи истории. И она вертит нами, как ей заблагорассудится. И тут ничегошеньки не попишешь. Повелевает сия дама оставить на обозрение далеким потомкам нашим живые портреты военных гениев — как же с этим может конкурировать дух сопротивления и тем более ложной скромности? И позвольте доложить вам, ваше превосходительство, портретное изображение — это лишь первый шаг в намеченной мною стратегической программе, призванной питать анналы истории. Одновременно смею предложить вам написание ваших личных мемуаров. Ни один день, ни один час вашей жизни из цикла ваших мудрых деяний, ни одна мысль из тех мириад мыслей, кои владеют вами, не должны исчезнуть бесследно, все надобно фиксировать. — Тут Волобуев поймал себя на мысли о том, что слово «фиксировать» было одним из его любимых слов, и любовь эта проистекала, по всей вероятности, от его профессиональной принадлежности. — Ваши деяния войдут в летопись истории и, смею утверждать, даже в учебники по военному искусству.

Идеи Волобуева подкупали Врангеля, но он хотел остаться в его глазах человеком, начисто лишенным тщеславия.

— До этого ли ныне?

— Молю всевышнего, чтобы вы не изволили отложить сие на потом! — театрально вздымая пухлые, ухоженные руки, провозгласил Волобуев. — Я сам преисполнен готовности быть вашим летописцем.

— А кто же будет истреблять тайных врагов отечества? — Врангель произнес эту фразу без малейшего оттенка иронии и уставился на Волобуева стеклянным, немигающим взглядом.

— Смею заверить вас, ваше превосходительство, меня на все хватит, силы в себе ощущаю прямо-таки неистребимые. Душу вложу!

Врангель был из тех динамичных, словно бы начиненных бесовской энергией людей, которые не могут принудить себя хотя бы минуту спокойно посидеть на одном месте, — жажда действия всеохватно верховодила им, находя свое проявление в постоянном движении, сопровождаемом выразительными, полными эмоций жестами и клокотанием новых замыслов.

При последних словах Волобуева он молодцевато забегал по кабинету, поражая полковника юношеским гибким станом и бурей чувств, полыхавших и на его лице, и, чудилось, во всей фигуре. «Сколько силушки в нем, удали, веры! — восхищенно причмокнул пухлыми губами Волобуев. — Разве сравнишь его с Деникиным, или тем паче с забулдыгой Май-Маевским, или со Слащевым, этим законченным психопатом?»

— Решено! — враз оборвав нескончаемые словесные упражнения Волобуева, отчеканил Врангель. — Едем!

Они спустились по тускло отблескивающим ступенькам к парадному выходу, где их ожидал автомобиль. Врангель опустился на сиденье, как на седло, — с проворством и почти парадным изяществом прирожденного конника. Волобуев тяжело плюхнулся рядом с ним.

Между тем Крушинскому незадолго до этого уже передали распоряжение Волобуева быть в готовности, и он в назначенное время стоял в ожидании его приезда на перекрестке, у дома, где размещалась мастерская. Настроение у него было подавленное, ему никуда не хотелось ехать, но не подчиниться воле Волобуева он не мог. Крушинский не имел ни малейшего желания лицезреть Врангеля, а тем более писать его портрет, однако другого выхода пока что не было, и он решил всецело положиться на свою судьбу.

На настроении Крушинского отражалась и та отчужденность, с которой относилась к нему Анфиса. Бывая в его доме, она все время молчала, думая о чем-то своем. И только когда Крушинский сказал ей, что сегодня едет в театр, вдруг оживилась:

— Это хорошо. И поезжайте. А то вы туточки совсем прокисните.

— А я ведь не один еду.

— Так еще лучше. С женщиной куда как веселее.

— В том-то и дело, что не с женщиной. С самим генералом Врангелем. И с полковником Волобуевым.

— Везет вам, вы обязательно поезжайте, — с непонятной Крушинскому настойчивостью поспешно сказала Анфиса. — Вам такое счастье привалило, а вы еще и сомневаетесь.

— И не поехал бы, так принуждают, — посетовал Крушинский. — Велено писать портрет.

— Самого Врангеля? — заинтересованно спросила Анфиса.

— Ну разумеется. И хотят, чтобы я вжился в образ.

Анфиса прикинула, что, общаясь с Врангелем, Крушинский может стать человеком, которому, чем черт не шутит, тот расскажет что-нибудь такое, что не грех узнать и Анфисе.

— Чего же вы раньше не сказали? — засуетилась она. — Я вам сейчас брюки поглажу. И сорочку. Разве ж в таких, неглаженых, можно в театр идти?

Стараниями Анфисы Крушинский вышел на улицу в ладно сидящем, отутюженном костюме, блестевших глянцем туфлях (хоть смотрись в них, как в зеркало!) и шляпе, подчеркивавшей его элегантный вид.

Машина, визжа тормозами, подкатила к тротуару. В ней, на заднем сиденье, торжественно, словно принимая парад, возвышались Врангель и Волобуев.

Врангель бросил небрежный взгляд на Крушинского, вновь мысленно посетовал на Волобуева с его вечными фантасмагориями, крепко сжал тонкие, бескровные губы и едва кивнул на приветствие художника.

— Рядом с шофером! — тоном хозяина произнес Волобуев, и Крушинский поспешно и как-то неуклюже-стыдливо сел на отведенное ему место.

Машина грозно заурчала и, выпуская облачко гари, понеслась по булыжной мостовой к театру.

Здание театра было ярко освещено снаружи, и потому площадь, на которой он находился, тоже пропечатывалась в густой темноте вечера светлым пятном. Казалось, что этот, освещенный фонарями театр — единственное светлое место во всей России, погруженной во тьму...

Автомобиль затормозил у запасного входа. Тут же Врангеля с восторженным подобострастием встретил директор театра и, расточая сладкие улыбки, повторял одни и те же слова:

— Милости просим... Мы счастливы...

— Мое посещение не предавать широкой огласке, — сурово сказал ему Врангель.

— Ваше превосходительство, приняты все необходимые меры, — поспешил заверить его Волобуев.

Директор галантно указал направление, по которому надлежало идти, на всякий случай улыбнулся Крушинскому, и они вошли в подъезд. Поднявшись по ступенькам, оказались в ложе второго яруса, которая располагалась в глубине и потому лишала любопытных возможности разглядеть тех, кто в ней находился.

Врангелю, однако, хорошо был виден партер. Он давно не был в театре, и его несколько передернуло от дорогих, нарядных туалетов зрителей. Тут и там, отражаясь в свете хрустальных люстр, яркими молниями по-змеиному вспыхивали бриллианты в серьгах и перстнях оживленных, сияющих улыбками женщин, лоснились дорогие меха, сверкали причудливыми украшениями модные шляпки. Чудилось, что в театре блеск, сияние, ослепляющая россыпь ювелирных украшений господствуют над людьми: сверкали погоны и аксельбанты офицеров, сверкали, источая все цвета радуги, драгоценные камни, сверкали жемчужно-белые зубы красивых женщин...

«Впрочем, — уже спокойнее подумал Врангель, — этот контраст между ужасами войны и этим блеском необходим. К тому же это театральное празднество свидетельствует о том, что наши победы на Кубани и Дону прочны и незыблемы. И все идет как в старые добрые времена!»

Поднялся занавес. Давали оперетту «Птички певчие». Постановка отдавала той посредственностью и серостью, которые часто бывают заметны в игре провинциальных актеров. Аффектация била через край, канкан был схож с кривляньем проституток во время оргий. Врангель пришел в крайнее раздражение и бросал свирепые взгляды в сторону Волобуева, который, подобно разжиревшему коту, сладко дремал в кресле.

В антракте Врангель неожиданно обратился к Крушинскому:

— Каково ваше просвещенное мнение о спектакле?

Крушинский растерялся. Слушая оперетту и глядя на сцену, он все время думал, сравнивая главную героиню «Птичек певчих» с Анфисой: «Нет, Анфиса совсем не такая. Эта — вздорная, вульгарная баба, прошедшая огонь, воду и медные трубы, а та — чистая, свежая, истинная...»