Дальняя гроза

— Куда же вы так торопились?

— Как это куда? На кудыкину гору! Нешто в девках сидеть? У девки доля ясная и понятная — не зевай а то проворонишь.

— Неужели вы на все это так просто смотрите, все будто так и надо?

— Чудак человек, на земле живем, не на небе! А земля грешная, не зря бог окромя рая ад при себе держит. А раз земля грешная, — значит, и мы не без греха. Ты вот на меня уставился, а, чай, знаешь, что это грех, потому как я — мужняя жена. Ты в зеркало на себя глянь — на лице-то все написано, все задумки твои видать.

— Нет, нет, что вы... Вы заблуждаетесь. И зачем же так... обнаженно... Я красотой любуюсь. Красота — это высшее из чудес на земле.

— Да уж чудо! — фыркнула Анфиса и стала поспешно накрывать на стол. — Тебе обедать пора. А то на голодный желудок — и такие думки. Ешь, поправляйся. Вон какой худющий! А я пойду, мне пора.

— Останьтесь, прошу вас! — Просьба была им высказана столь трогательно и беспомощно, что Анфиса рассмеялась:

— Ну и чудной! То зверем смотрел, то не отпущаещь.

Крушинский терялся в догадках, что с ним произошло. Поначалу при встречах с Анфисой ему даже хотелось обидеть ее, оскорбить, прогнать с глаз долой. Уже то, что ее прислал Волобуев, вызывало в нем судорожное чувство гнева. А сейчас он не мог и представить, что она уйдет.

Он попытался неловко обнять Анфису, но она с женским проворством оттолкнула его, и он, пошатнувшись, задел плечом мольберт. Портрет зашатался и остался висеть перекошенным.

— Рисуешь? — усмехаясь, спросила Анфиса. — Вот и рисуй себе, а рукам волю не давай.

И она ушла, все так же независимо и гордо держа голову на высокой, как у лебедушки, шее.

На другой день она подошла почти вплотную к мольберту, присмотрелась к портрету.

— Никак, ты другой портрет рисуешь?

Крушинский вздрогнул: недоставало еще, чтобы она догадалась о его замысле.

— Нет, нет, это тот самый, — поспешил он заверить ее, думая о том, где бы понадежнее запрятать тот, дерзкий.

— Да ладно уж, я в твоих делах вовсе не разбираюсь, — с равнодушием, в котором Крушинский уловил оттенок притворства, сказала Анфиса. И вдруг решилась: — А ты бы сделал для меня, что мне нужно, если я тебя попрошу?

— Ну конечно! С превеликой радостью! — оживился Крушинский.

— А ты не торопись, сердешный, не дюже шибко стребай, а то споткнешься, — охладила его пыл Анфиса, — И не послухал еще, чего я просить буду, а уже поскакал.

— Но я же ради вас...

— Да хоть ради кого! Я еще хворостину не выломала, а ты радуешься. Такие быстро тянут, да мелко пашут.

— Напрасно вы сомневаетесь во мне. Приказывайте, а я вам докажу. Клянусь вам...

— Ну зачем сдались твои клятвы? Не люблю я таких слов. Кто легко словами кидается, тот в делах не горазд. Ну, да бог с тобой, будем считать, что мы с тобой ни об чем серьезном не гутарили.

— Но, Анфиса, честное слово, вы меня заинтриговали. Теперь мне покоя не будет. Раз уж начали — договаривайте до конца. В противном случае я в предположениях, как в тумане, заплутаюсь. Я и сам дела жажду, настоящего дела.

— Какого еще дела? — насторожилась Анфиса. — Вон оно, твое дело, — кивнула она на мольберт и с улыбкой, в которой было трудно уловить насмешку, добавила: — Дюже хорошо ты малюешь. Аж завидки берут!

И она неторопливо проплыла к двери, прикрыв ее за собой, как всегда, бесшумно.

«Сколько в ней противоречий, сколько контрастов! — изумленно подумал Крушинский. — И не так уж проста, как ты считал раньше. Может быть и строптивой, и дерзкой, а ходит, как пава, как бестелесное существо, точно призрак. Не женщина, а сплошная загадка!»

Он долго бродил из комнаты в комнату, натыкаясь на стулья, не зная, куда себя деть. Скорее бы прислал за ним Волобуев! Но он, как об этом ему сообщила Анфиса, уехал на передовую и, по всему видать, забыл о художнике.

Крушинский подошел к мольберту, схватил ненавистный портрет и швырнул его на пол.

«А все же я буду писать Анфису! — решил он. — И тогда — прощай пейзажи! И неужели будет забыт Левитан? Не знаю. Знаю одно: сколько ни создам картин, главной из них будет портрет Анфисы...»