Дальняя гроза

И потому не сразу нашелся, что ответить.

— Неужели вы не составили своего мнения? — нетерпеливо спросил Врангель. — У художника подразумевается обостренное чутье на подлинное и поддельное.

— Я отвечу вам вашими же словами, — подавив нерешительность, сказал Крушинский. — Вы нашли очень точное определение. Искусство может быть или подлинным или поддельным.

— Но вы ничего не сказали о «Птичках певчих», — напомнил Волобуев.

— А что можно сказать, если здесь искусства нет и в помине?

— Вот видите, — повернулся к Волобуеву Врангель. — А вы мне давеча все уши прожужжали со своими «Птичками».

— Но зато какие актрисы, ваше превосходительство! Не столь уж важно, как они лицедействуют на сцене. Гораздо предпочтительнее их поведение после спектакля.

И он рассыпал по ложе дробный, похотливый смешок.

— То-то вы дремали с таким превеликим наслаждением, — поддел его Врангель.

Кончился антракт, в зале погасли огни, но занавес почему-то не поднимался. И тут на авансцену вихляющей походкой вышел высокий, с седой шевелюрой господин во фраке и, будто с церковного амвона, бросил в публику слова, извергая их в каком-то нечеловеческом экстазе, как в цирке:

— Милостивые государыни и государи! В то самое время, когда мы здесь веселимся, предаваясь сладостям жизни, с восторгом лицезреем прекрасных женщин, там, на фронте, — он ткнул длинным сухим пальцем почему-то вверх, — геройские наши войска не на живот, а на смерть борются за честь единой, великой и неделимой России! Стальной грудью прикрывают они нас от врага, неся нам мир и благоденствие. Мы обязаны всем им, этим героям, и их славным вождям. Я предлагаю вам, — тут голос его превратился в призывный страдальчески-торжественный вопль, — приветствовать одного из них, находящегося здесь, в нашем театре, — генерала Петра Николаевича Врангеля!

Сноп света внезапно ударил в ложу, где сидел Врангель, в ту же секунду стремительно взвился занавес, оркестр грянул туш, сгрудившаяся на сцене труппа и публика в партере, стоя, повернувшись к ложе, неистово зааплодировали. Там и тут раздавались крики «Виват!» и «Ура!».

Все ликовало в груди у Врангеля. Он стоял, как изваяние, сияя черными глазами, и казалось, что еще немного, еще один шквал аплодисментов, и он воспарит над партером, как воспаряют святые в проповедях священников.

Теперь, после такого оглушительного приема, спектакль и вовсе показался Врангелю не соответствующим той жажде славы и действия, которые всецело владели им, обжигая душу. Не дождавшись окончания спектакля, он покинул театр. За ним поспешили Волобуев и Крушинский.

Врангель был настолько вдохновлен приемом, что полностью игнорировал то обстоятельство, что этот второй «спектакль» был хорошо подготовлен и отрепетирован не кем иным, как Афанасием Никодимовичем Волобуевым, который сейчас шел вслед за ним и блаженно щурил глаза в предвкушении похвалы, а то и очередной награды.

— В гостиницу «Палас»! — распорядился Врангель. — Я чертовски проголодался.

— Да, ваше превосходительство, совершенно верно, не искусством единым жив человек, — охотно согласился Волобуев.

Однако обстановка в ресторане, куда они пришли, показалась Врангелю весьма неблагоприятной. Зал переполнен разношерстной, галдящей на разные голоса публикой. Столики были почти сплошь оккупированы изрядно «заряженными» офицерами. Одни, завидев Врангеля, поспешно вскакивали и вытягивались во фронт, другие продолжали звенеть бокалами. Со всех сторон гремели пьяные, исполненные дикого восторга крики «ура», вся ужинавшая публика выметнулась из-за столиков и черной тучей двинулась на Врангеля. Оркестр оглушительно грянул воинственный марш.

Врангель, ответив на приветствия взмахом руки, сел за ближайший свободный столик. За ним следом уселся Волобуев, указав место и Крушинскому.

Но побыть Врангелю вместе со своими собеседниками не дали. Восторженные возгласы не утихали, со всех сторон к нему протягивали бокалы с вином. Одни поздравляли с последними победами, другие лезли обниматься, третьи просили ответить на вопросы, среди которых были и явно наглые. Это бесило Врангеля.

Так и не поужинав, он покинул ресторан и вместе со своими спутниками поехал на станцию, в свой салон-вагон.

Только здесь, в привычной обстановке, он почувствовал облегчение и расслабился. В нем зрела, набирая силу, подспудная окрыляющая мысль: «Сегодня тебе аплодировал какой-то захолустный театрик, а завтра будет чествовать и прославлять вся Россия!» И эта мысль так согревала его душу, вливала такие мощные силы, что он позабыл и о дрянном спектакле, и о неприятных вопросах, которыми его, как пиками, пытались уколоть в ресторане. Он настроился на благодушный лад. Приказав подать ужин, Врангель по-домашнему устроился в кресле и впервые за все это время выдавил на своем колючем и хищноватом лице некое подобие улыбки.

Волобуев сразу же смекнул, что настал благоприятный момент для беседы, которая может пойти на пользу Крушинскому в работе над портретом.

Подали ужин. Врангель широким жестом длинных костлявых рук пригласил присутствующих к трапезе.

— Теперь вы и сами убедились, как тяжко бремя славы, — заговорил он с видом мученика. — Но это еще можно пережить. Гораздо более сложно другое. Я имею в виду нынешнюю обстановку. Вас, господин Крушинский, я вынужден предупредить, что все мною сказанное отнюдь не для прессы. Предупреждать вас о последствиях какого-либо малейшего даже разглашения считаю излишним. Тем более что вас опекает такой надежный патрон. — Врангель положил длинную худую ладонь на мясистое плечо Волобуева. — Чтобы понять меня, вам должно проникнуться сложностью той ситуации, в которой мне по предначертанию всевышнего выпало действовать.

Врангель отрезал кусочек сочного, с кровью, бифштекса, тщательно прожевал его, запил вином и продолжал:

— Нами отбита у красных громадная территория. Ценою огромных, не поддающихся описанию жертв. Но на ней царит первозданный хаос! Кубань и Дон управляются целым выводком мелких сатрапов, начиная с губернаторов и кончая самым захудалым войсковым начальником, комендантом или контрразведчиком. Обыватель положительно сбит с толку, запуган и не знает, кого ему слушаться, чьим повелениям внимать. Целые тучи всевозможных авантюристов заполонили отбитую у врага территорию и, пользуясь преступным бессилием власти, проникли во все поры государственного организма.

Врангель откинулся в кресле, заговорил еще более торопливо, отрывисто. Язык не поспевал за мыслями, и фразы были похожи на спешащего человека, то и дело спотыкающегося о неровности дороги.

— Законность предана забвению. Каждый дудит в свою дуду. И знает, каналья, что действует совершенно безнаказанно. Губительный пример, к величайшему сожалению, подается сверху.

— Один Май-Маевский чего стоит! — угоднически вставил Волобуев. — Пьет без продыху и просыпу, устраивает оргии.

— Май-Маевский не в счет, — резко оборвал Врангель. — Вы, Афанасий Никодимович, хитрец. Бьете из пушек по воробьям. А о птицах покрупнее почему-то умалчиваете.

— Так я, ваше превосходительство, и до крупных птиц доберусь.

— Ну-ну...

— А чем Антон Иванович лучше? Тем, что не пьет? — будто в омут прыгнул Волобуев. — Так это не бог весть какая заслуга.

— Вот именно, — напористо продолжал Врангель. — Меня всегда возмущало, что людям, не способным справиться с выпавшей на их долю ответственностью, более того, колоссальной исторической задачей, как раз судьба и вручает штурвал государственного корабля. Это же возмутительный парадокс!

— Случай! — пропел на той же высокой, с возмущением, ноте Волобуев. — Но разве вы не видите, ваше превосходительство, что генерал Деникин выпустил эту власть из своих рук? И вот вам результат — хищения, мздоимство. А эти великолепные запасы продовольствия, снаряжения, обмундирования, что поставляют нам англичане? Все это бессовестно расхищается. Наши доблестные воины вынуждены сесть на шею населению. А это непосильное бремя. Прекрасная пища для большевистской пропаганды. Нужен новый вождь белого движения, мудрый, с просветленным умом и железной рукой.

И Волобуев преданно уставился в лицо Врангелю, будто тот уже и был тем новым вождем, о котором он только что сказал.

— Однако хватит о политике, — великодушно заявил Врангель. — Господина Крушинского она, видимо, мало интересует.

Крушинский слабо улыбнулся:

— Действительно, я всегда старался быть подальше от нее...

— Великолепно! — одобрил Волобуев. — Искусство должно быть чистым и незамутненным. Ваше превосходительство, — обратился он к Врангелю, — художнику конечно же самое главное — лицезреть вас. Это даст ему возможность точнее и ярче изобразить ваши черты на полотне. И если позволите, господин Крушинский приступит к эскизам.

— Если это столь необходимо...

— Именно необходимо! Вы готовы, господин Крушинский?

— Пожалуй. А вас я попрошу, — сказал он Врангелю, — во время позирования быть возможно естественнее. Мне будет легче, если вы продолжите свой рассказ и позабудете о моем существовании.

— И все же, лучше, если вы услышите от его превосходительства нечто биографическое, предоставляющее особый интерес для художника, — сказал наставительно Волобуев.

— Воля ваша, — согласился Крушинский.

Врангель закурил папиросу, затянулся дымом и сел так, чтобы Крушинскому лучше было видно его лицо, освещенное зеленоватым светом, исходящим от абажура.

Крушинский разложил на столике куски ватмана, прихваченные с собой в папке, и, бросая короткие взгляды на Врангеля, принялся стремительно наносить штрихи черным карандашом.

— Собственно, жизнь моя и впрямь богата яркими событиями, — заговорил Врангель, глядя в черное стекло вагонного окна. — Я счастлив, что был близок к царю: меня назначили к его императорскому величеству флигель-адъютантом. Помню, будто это было вчера, как я вступил в дежурство в Царском Селе. Была суббота. Я сменил флигель-адъютанта герцога Лейхтенбергского. Государь в этот день завтракал у императрицы. Мне подан был завтрак в дежурную комнату. После завтрака государь гулял, а затем принял нескольких лиц, сколько я помню, вновь назначенного министром здравоохранения профессора Рейна и министра финансов Барка.

Врангель шумно вздохнул, испытывая приятное томление от сладостных воспоминаний.

— Обедали на половине императрицы, — продолжал он. — Я провел целый вечер в семье государя. Он был весел и оживлен, подробно расспрашивал меня о полке, о последней блестящей атаке в Карпатах. Разговор велся частью на русском, частью, в тех случаях, когда императрица принимала в нем участие, и на французском языке. Я был поражен видом императрицы... Ярко выступали красные пятна на лице. Особенно поразило меня болезненное выражение ее глаз. Императрица интересовалась организацией медицинской помощи в частях, подробно расспрашивала о новом типе только что введенных противогазов. Великие княжны и наследники были веселы, шутили и смеялись. Наследник, недавно назначенный шефом полка, спрашивал, какие в полку лошади, какая форма. После обеда перешли в гостиную императрицы, где пили кофе и просидели часа полтора.