Дальняя гроза

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Крушинский любил афишные тумбы. В каждом объявлении — будь то афиша спектакля в городском театре, реклама бакалейного магазина или же частное объявление о продаже домика с вишневым садом и банькой во дворе, — таилась какая-то неразгаданная и потому манящая к себе жизнь со своими заботами, интересами и страстями.

Было время, когда Крушинского интересовало в афишах все подряд: фамилии актеров, занятых в той или иной роли, названия торговых компаний, описания происшествий, пропаж и находок. Он мог подолгу быть очарован красивой и звучной фамилией актрисы, и вдруг ее лицо постепенно возникало перед ним как бы в зыбком тумане — полное очарования и немой грусти; он пытался мысленно угадать ее жизненный путь в разные годы и рисовал в своем воображении портрет женщины, предназначенной, как ему казалось, лишь для одной роли: смягчать людские сердца, делать их добрее, нежнее и красивее.

Торговые объявления нравились Крушинскому своим деловым зазывным языком, за которым скрывались то какой-нибудь пройдоха, поднаторевший на обмане покупателей, то преуспевающий торговец, лихорадочно подсчитывающий по ночам свои барыши, то почуявший близкий крах и разорение купчик, проживающий остатки денег в кабаках.

И лишь люди, объявляющие о продаже своих домов, представали его воображению в одном и том же облике — растерянные, сломленные судьбой, принужденные горестно покидать насиженные гнезда и с отчаянием бросаться в омут неизвестности.

С большим трудом, рискуя быть схваченным, добравшись до Майкопа, куда и советовала ему ехать Анфиса, Крушинский исходил уже едва ли не весь город в поисках объявления о сдаче жилья. Как на грех, улицу и номер дома, которые назвала ему Анфиса, он начисто забыл, и никакие попытки напрячь память и восстановить в ней адрес ни к чему не привели.

И потому оставалось одно — снять угол у какой-нибудь хозяйки, соблазнив ее возможностью дешево приобрести картины, найти себе хотя бы временный приют, тем более что надвигалась осень, а за нею уже маячила и зима. Пока что Крушинскому негде было приклонить голову, и объявление о сдаче угла или комнаты было бы равнозначно спасению из того положения бездомного бродяги, в котором он сейчас находился.

Моросил дождь, нагоняя уныние и тоску. Крушинский брел по улице, опасаясь навлечь на себя внимание патрулей. Его тянуло к базару, где он надеялся добыть хоть что-нибудь из съестного. По правде говоря, он даже не представлял себе, как это сделать, ибо по природе своей был крайне застенчив, не приспособлен к крутым обстоятельствам и не умел обременять других людей какими-либо просьбами.

Блуждающий взгляд его вдруг скользнул по высокому, когда-то крашенному зеленой краской забору. На ржавом кривом гвозде слегка колыхался под каплями дождя мокрый клочок бумаги. Трудно понять, почему он вдруг заинтересовал Крушинского. Он приник к бумажке и с трудом разобрал несколько строк, написанных химическим карандашом, отчего буквы слиняли и расползлись: «Здается комната мусчине спокойного ндрава недорого и чтобы непьющий. Кривой переулок, 12, рядом с Госпитальной».

Крушинский несколько раз перечитал объявление, все еще не веря в его реальность. Госпитальная! Так это та самая улица, которую ему второпях назвала Анфиса! И вслед за этим озарением в памяти возникла цифра: тридцать семь! Ну конечно же, она так и сказала: «Госпитальная улица дом тридцать семь!»

Он едва не вскрикнул от радости. Скорее, скорее на Госпитальную, и если даже там никого не окажется или ему откажут в пристанище, у него в запасе есть еще и ставший таким бесценным неведомый прежде Кривой переулок. Спасибо ему уже и за то, что он не где-то в безвестном пространстве, а именно рядом с Госпитальной улицей. И как прекрасно, что он, Крушинский, как раз и не пьет и не курит, а значит, в точности соответствует требованию, которое содержалось в объявлении.

И тут неприятная мысль обожгла его: он же без паспорта! Паспорт изъяли еще тогда, когда пригнали на призывной пункт, а Волобуев так и не вернул его, видимо опасаясь, что художник может скрыться. Оставалось одно — сказать, что паспорт утерян, и попытаться разжалобить хозяев, чтобы те разрешили ему хотя бы переночевать.

У семенившей мимо старушки он спросил, как пройти на Госпитальную.

— Дак это, сынок, аж на том конце. Как от церкви свернешь налево, так прямо и прямо. И в нее самую упрешься.

Крушинский поблагодарил и, волнуясь, прибавил шагу. Когда он приближался к церкви, ударили в колокола. Сразу в нем ожило детство, набожная мать, деревенская церквушка с высокой, будто пытавшейся достать крестом до самого всевышнего, колокольней на крутом берегу Москвы-реки. Деревушку разметал смерч, а колокольня осталась стоять — торжествующе, гордо, будто старалась внушить людям, что она не подвластна никаким стихиям.

«Как давно это было, и было ли?» — печально подумал Крушинский.

Госпитальную улицу он нашел довольно быстро. Это была тихая, почти безлюдная улица на окраине города. Домишки, смотревшие маленькими окнами на выгон, были сплошь с палисадниками, в которых еще не увяли астры. Кое-где у заборов, как это бывает в станицах, стояли скамейки. Вымощенного булыжником тротуара, как в центре города, здесь не было, и потому не заезженная телегами улица заросла почти сплошь травой и бурьяном.

«Как здесь хорошо! — обрадовался Крушинский. — Прелесть этой улочки в том, что она стойко сопротивляется цивилизации. И даже в дождь здесь тепло сердцу».

Он медленно шел вдоль улицы, вглядываясь в номера домов. У многих из них были наглухо закрыты ставни, как это обычно бывает при отъезде хозяев или ночью, когда их закрывают, чтобы обезопасить себя от воров, или же в сильную жару, чтобы укрыться от палящего солнца.

На углу возвышался кособокий уличный фонарь. «Какая, должно быть, темнота царит здесь по ночам», — отметил Крушинский и подумал, что в его положении это как раз и подходит.

Наконец он дошел до дома с номером тридцать семь. «Значит, это здесь», — подумал Крушинский, и ему очень захотелось, чтобы случилось чудо и из дома, распахивая настежь старую калитку, выбежала ему навстречу запыхавшаяся, сияющая от счастья Анфиса.

Однако, судя по закрытым ставенкам, в доме никого не было. Сам же дом напоминал старую игрушку, о которой забыли и которую забросили за ненадобностью. Он грузно осел в землю одним боком, и крохотные его оконца были почти на уровне пояса Крушинского, как это бывает, когда человек останавливается возле полуподвального помещения. Побелка на фасаде и краска на ставенках сильно облупились, и казалось, что он изрыт темноватыми крупными оспинами. Черепица на крыше местами была разбита, местами плотно покрылась зеленоватым слоем мха, хотя сейчас, на тихом дожде, старалась казаться моложе, чем была на самом деле.

И все же домик сразу понравился Крушинскому. Он и сам не смог бы объяснить почему: может, тем, что от него веяло стариной, а наверное, прежде всего потому, что в нем жила Анфиса.

Крушинский не без колебаний взялся рукой за мокрую калитку, медленно открыл ее, посматривая на окошко, выходившее во двор и не запечатанное ставней, с надеждой, что в нем появится хоть одна живая душа. Но окно было безжизненно, и только герань краснела на подоконнике, как бы свидетельствуя о том, что жилье не покинуто людьми.

Дождь хотя и был тихим, а капли его будто просеивались через мельчайшее сито, Крушинский успел основательно вымокнуть. С пиджака и шляпы стекала вода.

Войдя в калитку, Крушинский осмотрелся вокруг. Двор был совсем крохотный, стиснутый соседскими заборами. Поодаль от тыльной стороны дома лежала груда бревен, сваленных здесь, видимо, еще в незапамятные времена, что было заметно по их почерневшему виду и по зарослям бурьяна вокруг. Дальше, к противоположному забору, шли рядком запущенные грядки, и трудно было понять, что растет на них; а еще дальше раскинули корявые ветви старые вишни.

Крушинский поднялся на крыльцо и осторожно постучал в дверь. Никто не отозвался, вокруг было все так же тихо, только дождь стучал по черепице и по лужицам, образовавшимся вокруг крыльца. Он постучал сильнее — молчание. Тогда Крушинский, отчаявшись, забарабанил в дверь кулаком.

— Кого черт принес? — раздался вдруг из глубины дома глухой раздраженный мужской голос.

— Выйдите, пожалуйста, на минутку, — просяще произнес Крушинский, теряя всякую надежду на отзывчивость хозяина.

В доме что-то глухо стукнуло.

— Проваливай, откуда пришел! — Ярость клокотала в голосе хозяина. — Сами нищие!

— Простите великодушно, — громче сказал Крушинский, решив не сдаваться, пока не выйдет хозяин, — но я вовсе не нищий.

— Так какого тебе дьявола надобно, если не нищий? — раздалось уже ближе, почти у самой двери.

— Этот адрес... — Крушинский немного раздумывал, говорить это ему или нет, и вдруг решился: — Этот адрес мне дала Анфиса Дятлова.

Ответом ему было долгое молчание. Он хотел было уже уйти и отправиться в Кривой переулок, как дверь распахнулась настежь и Крушинский увидел перед собой высокого (он наклонил плечи, чтобы рассмотреть Крушинского), чернобородого, похожего на цыгана человека, опиравшегося правой рукой о костыль. В первый момент Крушинский так и не понял, о чем говорит взгляд его пронзительных страдальческих глаз под густыми широкими бровями; в нем соединялись неприязнь к незнакомцу и острое, возбужденное любопытство.

Глядя друг на друга, они молчали, словно не зная, с чего начать разговор, которого опасались и тот и другой. Но первым не выдержал хозяин:

— Анфиса? Ты сказал — Анфиса?

Что-то мучительно-горькое было в том, как он произносил это имя.

— Совершенно верно, — ответил Крушинский. — Этот адрес дала мне Анфиса Дятлова.

— Проходи. — Теперь в голосе хозяина прозвучала жалость, обращенная непонятно к кому — то ли к Крушинокому, то ли к самому себе. — Я сейчас печь растоплю, одежу тебе просушить надо.

Он первый прошел в горницу. Крушинский перешагнул порог вслед за ним. Там стоял полумрак, лишь сквозь щели в ставнях струился слабый свет.

— Садись, — кивнул хозяин на табуретку, встряхивая гривой иссиня-черных курчавых волос.

Крушинский сел. Хозяин открыл железную дверцу печи, кинул несколько полешек дров на еще не совсем погасшие угли.

— Разгорится сейчас. Ранняя осень ноне, — словно оправдываясь за погоду, сказал хозяин.

По его лицу, выражавшему нетерпение, было видно, как он жаждет, что пришелец заговорит. Но Крушинский предпочел, чтобы он сам задавал ему вопросы.

— И где ж ты встревался с ней? — осторожно, будто невзначай, с трудом выдавил вопрос хозяин.

— Простите, но с кем я имею честь? — поинтересовался Крушинский. В самом деле, не может же он открывать душу первому встречному.

— А ты кто такой? Каким ветром занесло?

— Моя фамилия — Крушинский. Зовут Ратмиром. По профессии художник.

— Сам майкопский?

— Нет, здесь я впервые. Я москвич.

— Чего ж тебя черт-те куда занесло?

— Очень просто. Революция. Гражданская война. Красные и белые. Смерч.