Марш на рассвете

1

В полутемном коридоре мерцали сваленные в кучу господские кресла, коробки от патронов. Винтом поднималась лестница с остатками ковра на железных ступенях. Взойдя на второй этаж, Елкин толкнул наудачу дверь. И тотчас ее захлопнул. Лишь успел заметить в зеркале округлые плечи, прижатую к груди юбку.

— Спятил? — звонко донеслось изнутри. — Не видишь, что ли?

— Стены ж не стеклянные, — сказал Елкин. — Где тут офицеры живут? Я новенький.

— В конце направо. Другой раз стучите!

— Спасибо, надеюсь, не придется.

За крайней дверью слышался нестройный шум, стук посуды, кто-то выводил фальшиво и хмельно:

Ма-атор уж пламенем пыла-гает,
Кабину лижут языки…

«Стучать, — подумал он, — бесполезно».

Вошел.

За столом сидели двое в офицерской форме. Цыганистого вида крепыш в шапке смоляных кудрей оборвал песню на высокой ноте, уставясь на Елкина блестящими, как черешня, глазами.

— Ба! Нашего полку прибыло! Еще один ветеран мамкиной дивизии.

Сидевший рядом белесый, в очках близоруко и мягко улыбнулся, доставая спрятанную бутылку.

— Присаживайтесь, — сказал он, — вот наша обитель. Раньше тут, верно, слуги жили, а господа внизу: великолепный зал для роты автоматчиков. Видал?

Елкин кивнул:

— Мельком…

Мансарда была тесной, жаркой, потолок ее подпирала печь наподобие усеченной пирамиды. За пологом в смежной боковушке виднелись нары с ворсистыми одеялами.

— Глотни, пожалуйста. Для сугреву, как говорят у нас на Енисее. Фронтовые, у старшины остались.

В придвинутой кружке заколыхалась голубая жидкость. Спирт. С дороги в самый раз. Многочасовая тряска от Каунаса по заснеженным польским проселкам давала себя знать. Холод уходил, оставляя во всем теле ощущение зябкой дрожи.

— Не желаем? — ревниво сказал цыганистый. — Ай здоровье бережем?

— Брось, Ветров, — поморщился тот, что в очках. — Может быть, без привычки и противно. Мне, кстати, тоже.

Но Ветров будто и не расслышал.

— Ну-ка, ну-ка…

Глаза-черешни глядели в упор, подзадоривающе усмехался дерзкий рот, битком набитый зубами неестественно ослепительной, уничтожающей белизны. Елкин, взявшийся было за кружку, отставил ее. И тут же хватил залпом. Задохнувшись, подумал с опозданием: «Дурак, не надо было».

Сбоку мягко блеснули очки. Протянулась рука, по-детски нежная, в голубых прожилках.

— Главное упустили, будем знакомы: Валерий, Громов.

— Семен. — Елкин впервые в жизни назвал себя полным именем.

— Сеня, значит.

Ладонь Валерия оказалась неожиданно твердой, шершавой. Елкин, пожалуй, излишне торопливо, с чувством стиснул ее.

Ветров не представился, коротко хохотнул:

— Споем, Валерик… «Матор уж пламенем пыла-ит…»

Валерий подхватил. Песня потекла и озорно, и жалостно. Сенька тоже было включился, но Ветров жестом, не глядя, остановил его: не мешай, дескать!

…С каждой минутой он становился все более невыносим, этот белозубый, норовистый Ветров, которого присутствие Семена почему-то раздражало: заговорил о предстоящих боях, тактике автоматчиков в логове врага, обращался к одному Валерию, подчеркнуто не замечая Елкина. Сенька молчал, угрюмо накаляясь. Попытки Валерия втянуть его в разговор были безуспешны.

— Нам по восемнадцать, — гремел Ветров, выпячивая грудь, в перекрестье ремней похожую на панцирь. — Но мы с тобой покажем себя, Валерик, хоть мы и Ваньки-взводные.

— Все покажут, — урезонивал тот, косясь на Елкина. — Вот Сене и восемнадцати не дашь. Или я ошибаюсь?

— Мы им покажем Сибирь с Волгой! Сибирь твоя началась с Ермака… Мы тоже кое-что повидали! «…Судьбы я вы-изов принима-аю…»

Елкин сжал зубы. Молчал. В памяти пронеслись голодные зимы в Козловском детдоме, куда его пацаном вывезли из Киева, ускоренные курсы, марши по сто километров с полной выкладкой, в твердой, как фанера, соленой рубашке. Пусть на вид он хрупок, но если дело дойдет до драки — кулаки у него крепкие. А может, пока не поздно, лечь спать, не связываться…

— Долго нам тут торчать на формировке? — буйствовал Ветров. — Скоро войне конец, сядем в поезд — здравствуй, мама, встречай с победой!

На лестнице зацокали каблучки, и в комнату, запыхавшись, вбежала девушка. Маленькая, плотная, в гимнастерке с двумя лычками. Та самая…

— Лидок, привет. Присаживайся…

— Белье вам принесла, — кивнула она Елкину и хотела пройти в спаленку, но Ветров ловко перехватил девчонку за талию, приподнял, она забарахталась в цепких руках.

— Пусти, слышь, тебе говорят. Ой! Да ты что! — запричитала она, смеясь и барабаня по спине офицера.

Казалось, это длится вечность. У Елкина пересохло в горле. Он рванул Ветрова за локоть. Лида, встрепанная, красная, кинулась к выходу.

— Дурень! Бессовестный! Погон сорвал…

— Ладно, ладно, — скривился Ветров, — штабник твой пришьет. Женатики, они опытные.

Забегавшие глаза его остановились на Елкине, рот угрожающе вспух.

«Вот сейчас, — подумал Елкин, холодея спиной, — вот сейчас».

— Ну-ка, сядь, — сказал Валерий и обхватил Ветрова сзади. — Это знаешь, как называется?.. Кому говорят! Поссориться хочешь? Я не шучу!

И что-то было в этом спокойном голосе, построжавшем тонком лице такое, что Ветров вдруг рассмеялся, неловко, сиповато. Елкин поднялся, вышел в коридор.

…Сперва он увидел себя в золоченом трюмо, тонкого мальчишку в форме, с патлатой головой, потом — ее, Лиду.

— А, это вы? Я думала, дневальный за аптечкой…

Она не казалась огорченной. Набросив шинель внакидку, сидела на ковровой тахте, пришивая к гимнастерке погон. В кругу от настольной лампы поблескивала отвисшая челка. Он все-таки сказал сочувственно:

— Не стоит расстраиваться.

— Что?

— Он же не в себе, Ветров этот.

— При чем тут Ветров… — Она подняла глаза, серые с зеленцой и неожиданно большие, как под увеличительным стеклом. Мелькнуло что-то похожее на любопытство.

— А что «при чем» — погон? Это конечно — драма.

Лида нахмурилась.

Простенькая, заветренные щеки в царапинах, вздернутый нос оттягивал верхнюю губу, отчего лицо ее становилось диковатым. Она вдруг показалась смешной в роскошной обстановке комнаты, пахнувшей застоялыми духами и еще чем-то давним, жилым. Смешной и немножко жалкой.

— Ну, что уставился? — Лида покраснела. Будто прочла его мысли. — Садись. Можешь. Если спешить некуда.

Он присел рядышком. Тахта мягко спружинила. Лида взглянула искоса.

— Ну, чего он там болтал?

— Кто?.. Да насчет штабного женатика какого-то. Я ведь сразу ушел.

— А, — отмахнулась, — пускай. Мне-то что…

Он смутился, не зная, что говорить дальше. Достал сигарету. Лида тоже взяла, но закашлялась и бросила. Потом сказала рассеянно, думая о своем:

— Ну и что, если женатик? Чихала я! А если… Ну вот скажи мне, посоветуй… — Она запнулась, взглянула на него, точно оценивая, стоит ли откровенничать. Он улыбнулся. — Конечно, это глупо вот так сразу выбалтывать чужому человеку. Сама не знаю почему…

— Ничего тут глупого нет, — перебил Елкин, хотя решительно не знал, что он должен будет сказать этой полудевчонке, полуженщине, знавшей, очевидно, много такого, о чем он мог лишь догадываться.

— Вот если один человек другому чужой. Ну… в семье… еще до войны, — насупясь, добавила Лида. — И у них нет, как это… ну, общего языка. Понимаешь? Характеры разные.

— У них… Это у твоего дружка с женой? — сказал Елкин, все больше теряясь. — А кто тебя осуждает? Кто любит, всегда прав. И всегда слеп… Это я где-то читал, — слегка краснея, добавил он, заметив, что рот у Лиды полуоткрыт и она жадно внимает каждому его слову. А говорил он, кажется, совсем не то. — Всем хочется счастья.

Лида покачала головой:

— Если бы все так думали… — И неожиданно тронула его за чуб. — Чудной ты!

— Почему?

— Волосы, как у девчонки, вьются. А вообще красиво.

— Это у меня от матери.

— Мне бы такие…

Он улыбнулся.

— Ума бы прибавилось?

Она вдруг замкнулась, игла в ее пальцах снова торопливо замелькала.

— Ладно, — сказала, откусывая нитку, — ступай себе с богом.

— Я пошутил…

— Ступай, ступай, все вы одинаковы. Шутники…

Он все еще не решался подняться. И оба не заметили, как подошел Валерий. Очки блестели. Широченные кирзы на ногах топырились в стороны.

— …Дурак он все-таки… Правильно ты сделал, что ушел. Я ему сказал… А ты не обижайся…

«Да что он мелет?»

— Я похож на человека, которого можно обидеть? — Даже жарко стало от стыда, от унижения, от того, что случилось так, словно он и впрямь струсил. — Плевать я хотел! На кого обижаться!

— Да, да, конечно. И вам надо помириться…

— Ну, хватит.

— Вы еще подружитесь. Уверен. Сейчас он просто не в себе. Пошли?

Оставаться было ни к чему, да и поздно. Он поднялся.

— До свидания, Лида.

— Пока, профессор.

Елкин осторожно, с мучительным желанием оглянуться закрыл за собой дверь.

В спаленке было темно, душно. В морозном стекле дробилась луна. Он приоткрыл половинку — ни ветерка. У ворот усадьбы, где располагалась рота, маячил часовой. Мимо него за копьистой оградой шли редкие прохожие: мужчины в зябких клетчатых пальто, толкавшие перед собой груженные скарбом детские коляски, женщины с распухшими за спиной рюкзаками — горемычное племя репатриантов, торопившихся на чужой огонек.

«Может, и он где-то здесь среди них, Вадька, друг детства?» — мелькнула мысль.

Внизу, прижимаясь к реке, притаился городок. Лунные острия костелов, плоские крыши домов, похожих на спичечные коробки. В доме у моста беззвучно хлопала дверь, пропуская сполохи света, отголоски джаза.

Сенька лег на нары, сложив одежду на подоконник. В комнате еще колобродил застольный говор. Валерий доказывал Ветрову, что он не прав, что Сенька свой парень, это сразу видно. «У тебя же развито чувство товарищества, — кипятился Валерий. — А стоит выпить — в голове все на попа, дурак дураком». А Ветров бубнил, что любит Валерку, он ему дорог, как брат родной. Он за него жизнь покладет, хоть сейчас!

Ревниво сжалось сердце. Елкин повернулся на другой бок. Ну что ж, и у него был друг. Жизнь все перепутала, и детство казалось далеким сном. Иногда он видит все со щемящей, отчетливой яркостью… Да, он, Сенька, тоже не пожалел бы жизни ради Вадима, застрявшего там, в родном Киеве, летом сорок первого. Вадька спас ему мать, жену коммуниста, когда пришла повестка явиться ей в полицию. Сумел предупредить. Сколько раз в эти годы — засыпал ли Сенька после трудного дня на детдомовской койке, мерз ли в училищном карауле — нет-нет и вспоминал о приятеле. Мечтал о том, как встретятся. Были сотни наивных и трогательных видений, но все сводилось к тому, что Вадим оказывался на волоске от смерти, а Сенька, первым ворвавшись в освобожденный город, спасал друга.

Странно, что мать не пишет о нем. Исчез, пропал. Может, еще напишет…

Показалось, вздремнул на минуту. Очнулся от храпа. Рядом сидел Валерий в исподнем. Он был похож на встрепанного петушка, сунутого в большую солдатскую рубаху. Опавший рукав обнажал худую кисть.

— Не спишь? — спросил он. — Дай, пожалуйста, Бляхину закурить. Дежурит.

В светлом квадрате дверей горбилась фигура ефрейтора с противогазом. Он благодарно улыбнулся, приняв спичку. Под небритой губой темнела впадинка с крупными резцами по бокам. Сощуренный от дыма глаз придавал желтоватому, точно дубленому, в глубоких бороздках морщин лицу оттенок лукавого простодушия.