Марш на рассвете

4

В полночь казарменную тишь сорвал напористый, трескучий тенор капитана: «Тревога!»

Ему вторили дежурный, дневальный и кто-то еще, бодрясь, кричали на все лады: «Па-дъем, падъем! Шевелись, славяне-е, Берлин горит!», «Тревога!».

— Ве-селей, детки, ве-селей! — гудел старшина Гиллер, грузный, в кургузой дубленке, вышагивая перед строем на расчищенной от снега площадке.

— Где противогаз? Ремни! Ремни подтянуть! Ну что вы, в гости собрались? Равнение! Куда же вы смотрите, товарищ Бляхин? На командира смотреть!

Рота, выйдя на блестевший под луной накатанный проспект и протопав с полкилометра в сторону леса, чутко ловила звенящий бещевский глас:

— Правое плечо вперед, ар-рш!

На этот раз тревога оказалась ложной. Темная масса людей, вызмеившись, повернула в казарму — досыпать.

И Елкину снился утренний парк над Днепром, полный птичьего щебета. Они с Вадькой — удочки на плече — шагают на рынок за мотылями. Девчонки на скамейках провожают их лукавыми взглядами — плечистого Вадьку и тощего, в конопушках Сеньку.

Семирадужный рынок. Золотая цибуля, шершавые горы клубники, румяные щеки торговок. Вадька щиплет их за плечи и кидает деньгу, не считая.

— Бери, бери, не стесняйся, трудодень в минуту.

Сенька натянуто посмеивается. Бабы хохочут.

— Да шо вы, красавчики, да в нас у «Жовтни» трудодень, дай бог каждому.

И вдруг рассыпчатый женский смех переходит в истошный визг, в пронзительный свист — он падает сверху. Рвет небо и землю, бьет по ушам, по сердцу. И некуда бежать, укрыться от солнца и смерти, от самого себя.

Пустые лотки, россыпь цибули, клубничная кровь. И голые бабьи ноги, дергающиеся в кровавой пыли.

…Пыль, пыль, пыль… На касках бредущих красноармейцев, на сапогах, на штыках. Пыль родных, опозоренных шляхов.

У Сеньки кривится рот — глупо, по-щенячьи. Но вдруг ему становится страшно.

«Айда к нам, отец обещал машину, поживешь с нами. Вместе уедем… Немцы…»

Вадька только сплюнул, промолчал.

А солдаты идут, идут в желтом облаке пыли. У колонки Юлька с ведром. Она жмет на рычаг, изогнувшись, с игривой улыбкой.

— Это Вадька, вы не знакомы? — говорит Сенька. — Юль, — просит Сенька, — уговори его, у нас ведь квартирища, на всех хватит. Щель во дворе…

— Я слыхала… Вы останетесь, Вадим? Правда?

И нет их. Исчезли. Только ведро с водой, и в нем плавает солнце. И каски — как тысяча зеленых солнц.

— Пацан, — замирает одна из них, — воды! Глоток!..

Мутные капли по подбородку. Ходуном кадык. Глаза цвета яшмы, глаза старшего сержанта Кандиди смотрят из темной глуби сквозь Сеньку. Смотрят и не видят его.

Проснулся, как от толчка. В свете фонарика вспыхнул циферблат будильника. Потух. В мутном рассвете возле окна маячила фигура старшего сержанта с противогазом на боку, ястребиный очерк лица.

— Разбудил? Извините.

— Нет, ничего…

— Дежурю я. Придется вам вести на тренаж. Звонок поставил. Час в запасе, можете покемарить.

В другой раз Елкин наверняка воспользовался бы этим часом. Но теперь в присутствии Кандиди не смог. Туманился в мозгу тягучий сон. Вспомнились слова Бляхина: «Был командир, стал помощник».

Сел, спустив ноги, и просовывая голову в гимнастерку, сказал неожиданно, с опозданием, понимая, как это нелепо, неуместно звучит.

— Послушайте, сержант… Можно поговорить с капитаном, на курсы пошлют.

— А… зачем?

Щека Кандиди стала каменной. И вдруг он улыбнулся.

— Нужны мне эти курсы, товарищ лейтенант, как рыбе зонтик. Война к концу, а я начинай сначала? — Он произнес это с чуть приметной усмешкой.

— Да, я знаю…

— А, собственно, что вы знаете?

— Вы с командиром давние друзья, — сказал Елкин с непонятным смущением, хотя ничего в этом не было зазорного, — еще с Халхин-Гола?

— А, да, — смягчился голос. — Было дело. Сначала Монголия, потом белофинны, потом Прикарпатье, и почти всегда вместе попадали. Только я каждый раз домой вертался, в райком, потом артель принял, рыбацкую, к страде потянуло. А у него жизнь военная. Скоро майора дадут… В общем, дружба, конечно, дружбой. А вам об этом кто сказал?

— Бляхин.

— М-да. — И после паузы: — Разве это главное: командир не командир. Войну бы кончить.

Чиркнул кресалом. Нервно, взатяжку вздымалась цигарка.

Так он стоял, прислонясь к косяку, сизая кисея утекала в форточку. Потом сказал потеплевшим голосом:

— Вернуться бы живым… У нас в Крыму весна на подплыве. Миндаль зацвел. Рыбачки сети чинят, баркасы смолят. Без нас им туго, море — дело мужское. — Хмыкнул, вскинув вызывающе голову. — Мне суша моря не заменит, кто к чему привык. — И, казалось, без всякой связи добавил: — А вы носа не вешайте. Сначала всегда трудно. Капитан мужик неплохой, не мелочный. Для него все равны. Конечно, строгий. Ему воевать.

— Ну… спасибо.

— Не за что. В общем, вы мне чем-то нравитесь.

— Вы мне тоже.

Кандиди засмеялся.

— Вот и объяснились. С Рыбой вы побеседуйте. Похромал он вчера не в санчасть, а к своей зазнобе, полячке, мозоль ему в пятку. Так что я за себя не ручаюсь. Глядеть на него не могу, шустряка. — И вышел.

Поговорить с Рыбой не удалось. Рота уже строилась, и Елкин едва успел сказать на ходу:

— Вы мне за самоволку ответите! Безобразие…

— Чего уж хорошего, — сощурился Рыба, чесанув затылок. — Хоть бы что было, а то так, мутузит вхолостую. — И нырнул в строй, заслышав окрик старшины.

…По неписаному правилу, ведущему свое начало от какого-то дошлого помкомвзвода, утром первые два часа строевой подготовки проводились в заснеженном сквере с бронзовым Пилсудским посередке.

Четверть часа туда, четверть обратно да плюс перекур, глядишь — и домой пора.

Елкин понял это не сразу. Очутившись на людном проспекте впереди колонны, он забыл обо всех неприятностях. Худой как тростинка, в ловко пригнанной солдатской шинелишке с крыльями блистающих погон, он шел, позабыв о своих печалях, весь подобравшись, не чуя под собой земли, на виду у любопытных горожан, нарядных паненок, франтоватых польских офицеров. И когда за спиной под мерный топот сапог взвился удалой бас Королева, еще со времен гражданской удержавшего в памяти слова революционной песни: «Мы бились за Нарвской заставой, буржуям подходит конец», песня, подхваченная гаркающим хором голосов, с гиканьем и свистом взметнулась над домами и стрельчатыми костелами, Елкина точно подхватило на высокой волне, а к горлу подкатил комок восторга. В эту минуту он почувствовал себя человеком бывалым, сильным, важной частицей чего-то огромного, непобедимого, единого в своем сплоченном порыве.

«Товарищи, крепче сжимайте ружье», —
Сказал комиссар перед строем…

Через полчаса сам собой объявился перекур, и пресечь его Елкин просто не успел. Группки задымили на морозце, покрякивая. За оградой уже пестрели женские косынки, позванивал смех. Рыба, подмигнув солдатам: «Цветник», устремился туда, легко перебирая гнутыми ногами. За ним подался еще кто-то.

Елкин, хмурясь, пытался мысленно оправдаться: ничего страшного, выдалась фронтовикам передышка, пускай пользуются. Курильщики, словно угадав его беспокойство, поглядывали улыбчиво, с миролюбивой укоризной: дескать, ладно вам, товарищ лейтенант. В окопах «налево-направо» ни к чему, там не расшагаешься. Султанов в сторонке сказал доверительно:

— У меня, товарищ лейтенант, такое ощущение, что вы не умеете сердиться… — и невинно выпучился. — Но это же хорошо!

— Ваше ощущение меня не интересует! — Он уже собрался отдать команду, но тут, словно по уговору, посыпались вопросы.

— Формировке, товарищ лейтенант, скоро ль конец?

— Наши границу перешли, а мы ваньку валяем.

— Братцы, откуда взводному знать?

Сбоку маячил кулак Нуриддина. Он читал стихи, как всегда для себя, и в то же время улыбчиво и чутко косил глазом — какова реакция?

Что человеку нужно?
Нужен печеный хлеб,
Чтобы кормить гостей.
Что человеку нужно?
Нужен точеный меч,
Чтоб защищать друзей

— Товарищ лейтенант, — прыснул Султанов. — Это же коряво!.. Скажите ему. Поэту нужен язык, прежде чем ему гадать, что нужно человеку.

Нури насмешливо ворочал белками, делая вид, что ему интересно, что о нем еще скажут, но сам только ждал момента, чтобы подсечь лингвиста.

— Ну скажи, зачем ты сочиняешь по-русски?

— Я сначала написал по-дагестански, а сейчас перевожу.

— Почему же ты мне не прочел? А?

— Все равно ты бы нэ понял. Мало знать язик, стихы надо чувствовать. А ты чувствуешь толко приблыжение обэда. — Грохнул смех. — Верно, товарищ лейтенант?

— Апеллируешь к начальству? Зачем так? Нечестно!

— Сдаешься? Так и скажи.

— Я сдаюсь? Я? Товарищи, вы слышали? Нет, вы слышали? — Султанов даже присел, схватившись за голову, — Дайте ему закурить для прояснения мысли. Закури, Нури! А? Рифма? Чудесная рифма. Можешь взять и пополнить свой скудный лексикон.

«Ладно, — подумал Елкин, — сейчас я вам покажу рифму, ползком по сугробам».

И судорожно выдохнул набранный в легкие воздух: на аллее, вынырнув из-за опушенных инеем деревьев, показалась стремительная фигурка Бещева. Уже по тому, как он шел, пригнув голову, было ясно, что капитан, видимо, уже не минуту и не две наблюдал за «учениями».

Солдаты засуетились, топча окурки. Елкин, забыв скомандовать «Смирно», ткнул ладонью пониже виска, в пылающее ухо.

— Рота находится на строевой…

— Нах-ходится?! — Капитан почти вплотную подошел к поспешно выстраивавшейся шеренге.

Спустя минуту уже сыпались резкие команды. У Елкина было такое ощущение, будто его хлещут по щекам.

— Плохо, плохо! Распустились! Кто так колет? Где выпад? Жену встречаешь или немца?

Когда очередь дошла до Харчука, вспотевшего Елкина прохватил холодок.

С той минуты, как он защитил полещанина, тот поглядывал на него с какой-то собачьей преданностью, вызывавшей смешанное чувство жалости и неприязни. Сейчас он переводил растерянный взгляд с него на капитана.

И как только раздалась команда: «Ориентир — Пилсудский, по-пластунски вперед!», бухнулся на четвереньки. Автомат отлетел в сторону и увяз в снегу.

У Султанова сломались бровки, он затрясся, уткнувшись носом в плечо Нуриддина. Капитан на миг отвернулся, затем грозно повторил:

— Вперед!.. Ты что, не знаешь, где перед, где зад?

— Не зна… — хрипнул Харчук, хлопая глазами… — Забув.

— Встать! Вста-ать! Как это — забув? А имя свое ты еще не забув? Ты вообще что-нибудь помнишь? Номер? — неожиданно спросил капитан. — Номер автомата! Не знаешь номер своего личного оружия?! — Елкин увидел, как веко у капитана задергалось в нервном тике. — А кто же за те-бя бу-дет знать?

— Королев знае…

— Виноват, товарищ капитан, — кашлянул Королев. — Автомат мой.

— Как? А где же твой, Харчук?

— У па-ра-миди.

— Та-ак. Значит, опять эти штучки. А воевать как будем — тоже без оружия? Фашист тебя пулей, а ты его пальцем или… — Бещев вдруг выругался, глядя на съежившегося Харчука. — Или думаешь, тебя пощадят?

— Совисть ж, — прошептал вконец ошалевший Харчук.

— Совесть? У фашистов?! Ложись! Ползком! Марш! — неожиданно скомандовал капитан. — Стройте, ведите! — сухо бросил он Елкину.