Знак. Символ. Миф: Труды по языкознанию

1. Аффективный строй.

На подступах к номинативному строю весьма немаловажное значение имеет то, что теперь называется в науке аффективным строем. Этот строй богатейшим образом представлен на Кавказе, а именно в языке картвельской группы, и сводится к следующему.

Подлежащее стоит на этот раз не в том псевдо-родительном падеже, который мы находим в посессивном предложении, и не в том псевдотворительном, с которым мы столкнулись на эргативной ступени, но в самом настоящем дательном падеже. Сказуемое же по преимуществу является здесь глаголом, выражающим состояние и чувственное восприятие, и согласуется с подлежащим. Наконец, объект стоит в абсолютном падеже, и сказуемое согласуется также и с ним. Так, в грузинском языке мы имеем: m-e-sm-i-s «мне слышится то», где m-е «мне», -sm-i «слышится», -s «то»; m-sur-s «мне желается то», где m «мне», -sur «желается», -s «то». В грузинской фразе mama-s u-kvar-s mvili, буквально «отцу ему-любим-он сын», т.е. «отец любит сына» (или «сын любим отцом», или «сын любит отца»). Mama-s – дательный падеж от слова отец. Сказуемое же согласовано и с подлежащим (u, что мы перевели как «ему»), и с объектом (через конечный звук os).

Чтобы отдать себе отчет в структуре такого предложения, необходимо прежде всего обратить внимание на дательный падеж подлежащего, указывающий тоже на несамостоятельность фиксируемого здесь субъекта. Считать, однако, это не подлежащим, а дополнением, как думают некоторые, никак нельзя, поскольку с тем, что мы называем здесь подлежащим, согласуется сказуемое. Значит, подлежащее здесь есть подлинно действующий субъект, подлинно выполнитель действия. Но только одновременно с этим он еще есть и восприемник действия, о чем здесь и говорит дательный падеж. Считать это подлежащее только восприемником действия и только пассивным субъектом никак нельзя, поскольку это противоречит самому смыслу подлежащего; а то, что оно есть именно подлежащее, это, как мы сейчас заметили, удостоверено грамматически.

Другими словами, мы опять имеем здесь дело с таким субъектом, который и активен и пассивен, чему вполне соответствует и семантика такого типа предложений, выдвигающая на первый план значение состояния. Ведь во всяком состоянии, конечно, есть и действие и страдание. Когда мы говорим мне весело, мне грустно, мне холодно, то, с одной стороны, здесь утверждается какое-то действие, производимое на субъект, но, с другой стороны, также и активная реакция субъекта на это действие. Если бы мы захотели взять чисто пассивный субъект, то это было бы в таких предложениях, как меня везут, или меня бьют, или меня кормят, где на самом деле не выражено никакой реакции субъекта на испытываемое им действие. Предложения же, выражающие состояние, уже одной своей семантикой говорят об активно-пассивном значении субъекта. Но тогда возникает вопрос, какая же разница между аффективным активо-пассивом и эргативным активо-пассивом.

Здесь-то и залегает та логическая новость, ради которой мы заговорили об аффективном строе. Ведь в эргативном предложении активный сам по себе субъект испытывает действие со стороны и тем самым является одновременно и пассивным. Аффективный же субъект, будучи активным, совершенно не испытывает никакого действия со стороны, но только от самого же себя. Он и активен и пассивен одинаково внутри же себя самого. Он уже не зависит от какого-то демонического агента, стоящего над ним самим; но зависит он исключительно от себя же самого. Он действует; но это действие возвращается на него же самого, испытывается им же самим.

Теперь спросим себя: разве отсюда нельзя заключить о большом прогрессе самостоятельного субъекта в аффективном предложении в сравнении с эргативным? И разве действие и страдание не вращаются здесь внутри самого же субъекта, в то время как эргативный субъект был активен только от себя самого, а пассивен благодаря воздействию на него совсем другого объекта? Несомненно, самостоятельность субъекта здесь прогрессирует, она уже почти не нуждается ни в чем другом.

Очень важно отметить, что это отнюдь не означает замкнутости аффективного субъекта в себе. Это подтверждается и тем, что употребление такой конструкции в картвельских языках далеко вышло за пределы той узкой семантической группы, которую можно назвать глаголами чувственного восприятия или состояния. Ею пользуются, например, все времена перфективного вида независимо от семантики. Но отсутствие этой замкнутости субъекта в самом себе важно даже по той краткой характеристике аффективного предложения, которую мы дали выше. Действительно, у этих глаголов состояния, оказывается, есть то, что мы на языке современной грамматики должны назвать дополнением. Ведь в нашем примере отец не просто испытывает чувство любви, но указан и тот объект, к которому это чувство направляется. И, любопытное дело: с одной стороны, сказуемое стоит здесь в 3-м лице, как будто бы швили было подлежащим в именительном падеже, т.е. ясно, что сказуемое здесь пассивно, как будто бы была фраза сын любится отцом; но, с другой стороны, мы же отлично знаем, что настоящий выполнитель действия здесь вовсе не сын, а отец, да и швили невозможно считать именительным падежом в чистом виде, поскольку этот «падеж» вовсе не имеет никакого падежного показателя. Таким образом, аффективный субъект вполне ориентирован в объективном мире и находится с ним в таких же активно-пассивных отношениях, в коих он находится и с самим собой, так что само название «аффективный» здесь, очевидно, слишком узко и говорит просто о совмещении актива и пассива.

Нечего и говорить о том, что мышление, возникающее в связи с аффективным строем предложения, оперирует с гораздо более свободным представлением о человеке и требует существенного ограничения всякого инородного вмешательства в жизнь человеческого индивидуума. Мы не будем здесь говорить о каком-нибудь специфическом этапе мифологии, так как одного аффективного строя, может быть, было бы для этого недостаточно. Однако ясно, что тот беспринципный, аморальный, слепой и безличный демон, о котором мы говорили выше и без которого раньше человек не мог ступить и шагу, не может не становиться в условиях аффективного синтаксиса и аффективной логики гораздо более аккуратным, гораздо менее назойливым и, мы бы сказали, гораздо более гуманным. Ясно, что если иметь в виду античную мифологию, то здесь должна идти речь о переходе архаических безобразных демонов в светлых, разумных и прекрасных Олимпийских богов. Повторяем, одного аффективного строя речи для этого недостаточно. Но нельзя сомневаться в том, что аффективный строй языка и мышления является одним из выразителей исторических путей человеческого мышления от полидемонизма к политеизму подобно тому, как само это мышление есть отражение и выразитель соответствующих путей социального развития.

В заключение мы приведем весьма глубокую характеристику инверсивного (т.е. меняющего субъект и объект местами) языкового строя у проф. А.С. Чикобава, который как раз очень метко говорит о переходе от архаической демонологии, когда человек пассивен, к другому, более активному состоянию человека, когда демонология уже начинает исчезать.

Определяя инверсивный глагол как такой, в котором реальный субъект представлен объективным префиксом, реальный же объект, наоборот, субъективным аффиксом (в чанском диалекте mignn «я имею», буквально «имеется у меня то»), проф. А. Чикобава пишет:

«Инверсивность форм глагола представляет собой в высшей степени интересное явление с точки зрения истории мысли: в отдаленном прошлом субъект глагола мыслился и в реальности субъектом, объект глагола – реальным объектом: machkʼ urinu значило не „я испугался“, а „страх вселился в меня“, причем реальным субъектом мыслился „страх“, „я“ же представлял собой объект воздействия „страха“. С течением времени изменяется взгляд на реальное положение вещей: то, что признавалось за субъект действия (страх), превратилось в объект, бывшее же реальным объектом лицо (я) выступило в роли субъекта; конструкция же глагола осталась старинная: первоначальный прямой строй оказался инверсивным»[179].