Александр Иванов

ПАНИБРАТСКАЯ ГЭС

Быть может, я поверхностный
поэт?
Быть может, мне не стоило
рождаться?
Но кто б тогда сварганил
винегрет из битников, Хеопса и
гражданства?
…Мой Пушкин, самых честных
правил,
когда я Братском занемог,
ты б замолчать меня заставил
и разнеможиться помог.
М. Лермонтов, прошу тебя,
дай силу жить, врагов губя,
чтоб я в противника воткнул
и там два раза повернул
свое оружье. Враг завыл,
ругаясь из последних сил.
Назови мне такую обитель
образцовых читательских душ,
где бы мой не стонал
потребитель,
где оркестр не играл бы
евТУШ!
Есенин, дай на счастье руку
мне.
Пожми мою. Дружить с тобой
желаю.
Давай с тобой полаем при луне.
Ты помолчи. Я за двоих полаю.
Пройду я с Блоком мимо
столиков,
туда, где скреперы ворчат
и женщины с глазами кроликов
In Женя veritast» — кричат.
И вот теперь я обретаю вес,
как тот певец неведомый, но
милый.
Творение мое о Братской ГЭС,
клянусь, не стало братскою
могилой.

Прежде всего обратим внимание на два вопроса, которыми начинается пародия. Иванов не просто воспроизводит характерный для Евтушенко мотив беспощадной «самокритики», а сгущает его, подчеркивая то игровое начало, которое неизменно присутствует в самобичевании пародируемого поэта. Автор «Братской ГЭС» спешит сказать о себе самое худшее сам — чтобы этого не смогли сделать другие. «Быть может, мне не стоило рождаться?» Согласитесь, надо быть очень недобрым и нетактичным человеком, чтобы ответить: «Да, не стоило». В общем такое уничижение — паче гордости и гораздо расчетливее, чем наивное самовосхваление.

Пародируя «Молитву перед поэмой», Иванов не буквально следует за текстом, а «охватывает» лишь пятерых из семи классиков. И этого достаточно. Иванов «расшифровывает» несложные реминисценции, обыгрывая те же источники («Мцыри», «Незнакомка», «Собаке Качалова»), при этом он гиперболизирует некоторую банальность представлений о Пушкине, Лермонтове, Некрасове, Есенине и Блоке, отразившихся в поэме. Творческий дух этих поэтов в «Молитве» воскресить не удалось, великие тени не заговорили — поэтому оказывается мотивированным грубоватый эпиграмматический выпад: «Ты помолчи. Я за двоих полаю». А в итоге весь этот эффектный фрагмент поэмы, несмотря на всю коленопреклоненность автора, изрядно отдает духом саморекламы, что и подчеркивает пародист.

Пародия, пожалуй, огорчительна для пародируемого автора. Но вот что сказал по этому поводу он сам: «Если говорить об Иванове, он бывает жестковат, ядовит, но почти всегда — по делу. Сознательно гиперболизируя недостатки поэтов, он выполняет роль язвительного, но умного друга, а иногда и противника. Умный же противник полезней дурака обожателя.

Иванов написал обо мне, например, хлесткую, весьма нелицеприятную, но обворожительную пародию с колючим остроумным названием «Панибратская ГЭС». Зачем же опускаться до глупости, обиды?»

Обижаться или нет — это, конечно, личное дело пародируемого автора, это вопрос уже не литературы, а литературного быта. Но стоит обратить внимание на такую закономерность: среди тех пародируемых авторов, которые печатно выражали свою обиду на Иванова, никогда не было ни Ахмадулиной, ни Винокурова, ни Вознесенского, ни Жигулина, ни Кушнера, ни Мориц, ни Окуджавы, ни Самойлова, ни Слуцкого, — в общем, ни одного из настоящих, больших поэтов. В роли жалобщиков неизменно оказывались обладатели скромных или более чем скромных дарований. Настоящий поэт умеет постоять за себя не жалобами и протестами, а просто своим талантом, которого у него никто не отнимет, которому не страшны пародийные придирки.

Портретные пародии Иванова уступают аналогичным пародиям Левитанского и в тонкости, и в точности. Тем не менее у Иванова есть свое понимание и своя трактовка творчества обладающих индивидуальностью поэтов: назовем хотя бы пародии «Письмо Франсуа Вийону» (на Б. Окуджаву), «Глазковиада» (на Н. Глазкова), «Профессор, поэт и Анна», «Ужин в колхозе» (на Д. Самойлова), «Крик рака» (на В. Соснору), «День в Гиперборее» (на

Ю. Мориц). Конечно, с трактовками Иванова можно спорить. В частности, пародист бывает чересчур консервативен в своих вкусах, недоверчив к дерзким словесным и образным поискам — в этом отношении он единодушен с количественно большей частью современных критиков. Но уже эта возможность спора снимает с лучших пародий Иванова обвинение в пустоте и бессодержательности.

В отличие от многих своих коллег, занятых лишь выискиванием дурацких строчек и разворачиванием их в не очень умные и чересчур длинные пародии, Иванов знает современную литературу и постоянно интересуется ею. Об этом свидетельствуют и его прозаические пародии: на М. Анчарова и М. Жванецкого, Ф. Искандера и В. Катаева, В. Липатова и В. Токареву, В. Распутина и В. Чивилихина. Вот фрагмент из пародии «Другое прощание» (на Ю. Трифонова):

«Плохо было и с дочерью — Ирка совсем от рук отбилась, тринадцать лет, трудный возраст, встречалась с Борей, мать Ольги Васильевны у него училась, восемьдесят первого года рождения, прекрасно сохранился, академик, ездила с ним на каток, академик блеял от радости, стукаясь библейской лысиной об лед, обещал жениться, как только разрешит его мама, а Ирка возвращалась под утро, грубила Ольге Васильевне, а потом рыдала, и она рыдала тоже, а нарыдавшись, пили чай на кухне, ловили за усы рыжих тараканов и запускали ночью под дверь в комнату свекрови — ей тоже одиноко, хотя она в прошлом юрист и знакома с Луначарским.

Все это было утомительно и непонятно, она понимала, что прощание оказалось слишком долгим и надо было начинать другую жизнь в новом мире».

Сгущая бытовую прозаичность атмосферы трифоновских повестей, пародист вместе с тем схватил и гиперболизировал повествовательный темп, динамику, ощущение беспощадного бега времени, столь характерное для произведений этого писателя. В конце пародии шутливо обыгрывается тот факт, что повести Трифонова «Долгое прощание» и «Другая жизнь» печатались в журнале «Новый мир». Это, кстати, не просто житейская подробность, а важный факт литературного процесса, идейно-духовной атмосферы того времени: для обретения Трифоновым своего твердого пути огромное значение имели отношения с главным редактором «Нового мира» Твардовским. Ориентируясь на «новомировские» идеалы, Трифонов вместе с тем сохранял самостоятельность позиции, а в семидесятые годы (когда и появилась «Другая жизнь») оказался одним из самых стойких и серьезных продолжателей идейной традиции Твардовского. Так что здесь не просто каламбур. Тревожная мысль о «другой жизни», о «новом мире» (иначе говоря — о будущем, о бессмертии души, о высшем смысле жизни) мучает героев Трифонова и самого автора, который не спешил с категорично-легкомысленным ответом на этот главный для отечественной интеллигенции вопрос. Кстати, ключевые слова Трифонов нередко давал разрядкой — в этом отношении пародист следует за «оригиналом».

Пародия не производит впечатления такой уж «дружеской», есть в ней ироническая дистанция. Но написана она единомышленником Трифонова. Не случайно, когда в 1986 году в «Огоньке» пол ный, без купюр, вышел текст воспоминаний Трифонова о Твардовском и некоторые литературные чиновники попытались печатно скомпрометировать этот важнейший документ нашей духовной истории, именно Александр Иванов выступил в печати с отважно недвусмысленной репликой в защиту Трифонова и Твардовского.

Прозаические пародии Иванова бывают и резко критического характера: они направлены против стереотипов массовой культуры и беллетристического чтива (на «Семнадцать мгновений весны» Ю. Семенова), против мемуарного эгоцентризма (на повесть В. Крупина «Прости, прощай…»). Даже самый ярый недоброжелатель Иванова не сможет поставить ему в вину гражданскую бесхребетность, равнодушие к социальным проблемам. А это ведь для русской пародии всегда было важно.

Поэтому хочется оспорить еще одну претензию к Иванову, высказанную Б. Сарновым; дескать, как можно пародировать полторы сотни стихотворцев, если поэтической индивидуальностью, собственным художественным стилем из них обладает абсолютно меньшая часть? Но ведь пародировать можно не только оригинальный стиль, но и менее индивидуальную манеру (по терминологии Гёте), да и стиль (или хотя бы его зачатки) пародируется в сравнении с кругом идей, образов, сюжетов, в сравнении со стилем мышления и чувствования пародируемого автора. Скажем, в поэзии Ф. Чуева самый изощренный филолог не отыщет элементов индивидуального художественного стиля. Стиля мышления там, пожалуй, тоже нет. Но вот зато стиль чувствования есть — и очень последовательный. В пародии на

Ф. Чуева «Двоечница» Иванов отталкивается от лирического сюжета. Вот эпиграф-цитата:

Куплю рубаху, брюки темно-синие,
пройдусь по половицам, как по льду,
и двоечницу, самую красивую,
на зависть всей площадке, уведу.

Пародист уловил, что лирический герой увлечен не столько «двоечницей», сколько самим собой, и подчеркнул это в финале пародии, заодно выявив и тот «идеал», на который ориентируется пародируемый автор в своих духовных поисках (чему есть свидетельства во многих его произведениях):

Она вдруг слезы принялась размазывать,
они ручьями брызнули из глаз.
Тогда я начинаю ей рассказывать,
что я не кто-нибудь, а красный ас!
И вроде шансы сразу же повысились,
вот мы уже заходим к ней во двор…
И я шагаю как генералиссимус
и мну в руках «Герцеговину Флор».

Не отличается ярко выраженным стилевым своеобразием и поэзия Станислава Куняева (ведь даже в пародии Левитанского мы узнаем этого автора главным образом по легендарно известной и восходящей к М. Светлову строке «Добро должно быть с кулаками…», а не по ритму и не по словесному строю). Но Иванов пародирует Куняева прежде всего как активного участника нынешних идейно-политических споров. И когда Иванов выносит в эпиграф своей пародии «Турусы на то росах» (Огонек. 1987. № 31) такие вот куняевские строки:

Нет, не зря в ледовитый торос
упирается русская карта:
одинаково страшен мороз
и для СПИДа, и для Бонапарта.
Поскользнешься в родной темноте,
чертыхнешься в морозных потемках…
Вспомнишь — мамонты спят в мерзлоте
и алмазы хранят для потомков, —

то это строки не случайные, для поэта достаточно заветные. Здесь выражена вполне определенная точка зрения на историческую судьбу России, отражена определенная модель патриотического сознания: сила отечества связывается с «родной темнотой». У пародиста на этот счет точка зрения другая, он спорит с поэтом, гиперболизируя в финале не особенности стиля своего оппонента (ввиду их отсутствия), а его идейную концепцию:

Поскользнешься в родимой грязи,
и на сердце озябшем теплеет.
Не впервой нам в сплошной мерзлоте
первородство отстаивать в драке.
Не сподручней ли жить в темноте,
в наготе, в запустенье, во мраке?..

Нельзя сказать, что пародия эта виртуозна. Но никак нельзя сказать, что это сатирическое стихотворение касается несущественного вопроса. Каждый литератор и каждый читатель должен как-то определить свою позицию в споре Куняева и Иванова. И очень существенно, что такая позиция у пародиста имеется.