Отцы наши

3

Катрина на острове никого не знала, и ее ужасали обособленность ее новой обстановки, унылость темных холмов и бескрайние просторы моря. В ту первую зиму она все время мерзла. В доме, который приобрел Джон, были сквозняки, но не было центрального отопления. Был старый тепловой аккумулятор, но он требовал столько электричества, что они не могли себе позволить слишком часто его включать. Катрина ощущала сырость соленого воздуха в доме, в одежде, даже в своих костях.

Она боялась, что Никки замерзнет, и заворачивала его в столько слоев одежды, что иногда он выглядел почти шарообразно. В гостиной был камин, и Катрина достигла больших успехов в разжигании огня и поддержании его весь день. В те дни, когда погода была особенно холодной и сырой, она часами сидела перед камином, прижимая к себе Никки.

Когда погода была получше, она сажала Никки в слинг и они шли изучать свой новый дом, бродили по пустошам и по единственному на острове шоссе среди холмов. Но удовольствия ей это доставляло мало. Все было разных оттенков серого, даже овцы, озлобленно следившие за ней, когда она проходила мимо.

Катрина всегда считала себя вполне самостоятельной, до того, как приехала на остров, но за эти первые месяцы она стала чувствовать себя отчаянно одинокой, особенно учитывая то, что Джон часто оставался ночевать на большой земле и предоставлял ее самой себе. Когда он был дома, он все время был чем-то озабочен Катрина помнила его не таким, но в чем именно разница, уловить не могла. Никки спал мало, и Катрина поняла, что не справляется с покупками, готовкой и стиркой. Джон в основном относился к этому терпеливо, но она знала, что он был недоволен, когда, вернувшись, обнаруживал, что в доме беспорядок, а ужин не приготовлен. И она знала, что это только самые основные дела. Она злилась на ребенка за его постоянный плач, а потом винила себя за то, что так им возмущалась. Раньше ей никогда не приходило в голову, что она может потерпеть неудачу как мать, но теперь ей стало казаться, что это с самого начала было неизбежно. Она помнила, как Джилл говорила, что у их матери нет чувств к другим людям, так что Катрина понимала, что она не может преуспеть в чем-то, чему ее никто никогда не учил. Она начала жалеть, что вообще встретила Джона. Это было нечестно по отношению к ним обоим. Она начала жалеть, что вообще появилась на свет.

Поскольку на острове было так мало народу, она не могла бы держать все это в тайне, даже если бы хотела. Малькольм с Хизер жили в двадцати минутах езды на другой стороне острова, и время от времени Хизер заскакивала к ним, чтобы повидать Катрину. Она, кажется, удивлялась тому, как часто отсутствует Джон, и Катрину обижало это удивление, так что она хотела бы, чтобы Хизер вовсе не появлялась. Она злилась оттого, что ее застали вот так — дом в беспорядке, и она сама в беспорядке, волосы много дней не мыты, лицо изможденное от усталости, ребенок, как всегда, плачет и не хочет успокаиваться. Она воображала, как Хизер говорит Малькольму, а он наверняка пересказывает это Джону: «Конечно, она старается, бедняжка, но все видят, что она не приспособлена к такой жизни».

Она изо всех сил старалась быть вежливой с Хизер, хотя и хотела, чтобы та ушла.

— Должно быть, трудно, — однажды сказала ей Хизер, неловко прихлебывая кофе в гостиной, — с младенцем, так далеко от дома, в таком месте.

Катрина сама удивилась ярости, которую в этот момент испытала. У Хизер нет детей. Она не имеет права ее судить.

— Я могу чем-то помочь? — добавила Хизер. Катрина вскинула подбородок.

— Нет, спасибо. У нас все в порядке.

Но столько плакать — это все-таки ненормально. Она еще не успевала утром встать с постели, как чувствовала, что по лицу у нее катятся слезы, как будто она полностью потеряла контроль над собой. Это было жалкое зрелище. Если Джон был рядом, она быстро вытирала их, пока он не заметил. Когда он уезжал на работу или уходил в кабинет, если работал из дому (Катрине было строго-настрого велено его не беспокоить), слезы лились свободно.

Иногда она почти смеялась над тем, как нелепо выглядит, когда держит плачущего Никки и сама плачет, как будто они два младенца.

Вот в таком виде ее однажды и обнаружила ее ближайшая соседка, Фиона, когда Джона не было: она плакала в гостиной, держа безутешного ребенка. Сначала Катрина не ответила на дверной звонок, потому что не могла ни с кем видеться в таком состоянии, да и, разумеется, не хотела, но она еще не знала, как настойчива эта женщина. Через несколько секунд Фиона появилась в окне гостиной и слегка в него постучала.

Теперь Катрине ничего не оставалось, как впустить ее. Глупая, шумная женщина.

— Бедняжка, посмотрите на себя, в каком вы виде, — запричитала Фиона. Катрина попыталась вытереть слезы и улыбнуться Фионе, чтобы та поняла, что у нее все хорошо, но Фиона на это не купилась. Она забрала у Катрины плачущего ребенка и устремилась на кухню, чтобы приготовить чай.

Когда Фиона вернулась в гостиную, Катрина все еще плакала.

— Ну же, все хорошо, — утешала Фиона. Невероятно, но Никки, похоже, заснул, и Фиона нежно положила его в кроватку, так, что он и не пошевелился. — Я сейчас принесу чай, — сказала она и тут же вернулась с двумя кружками. Как она умудрилась заварить чай, укачивая Никки, Катрина и представить себе не могла. В сравнении с Фионой она почувствовала себя еще более бесполезной.

— Что ж, конечно, вы подавлены, — утверждала Фиона, устроившись в кресле. — Все время одна тут с младенцем.

Катрине хотелось бы, чтобы люди перестали говорить, что она совсем одна. Но тут Фиона произнесла нечто неожиданное:

— Вы знаете, я думаю, когда Стюарту не было года, я плакала каждый день. Ему теперь пять, слава богу. Потом становится легче.

При этих словах Катрина увидела первый за долгие месяцы проблеск надежды.

— Мне кажется, я не очень хорошо справляюсь, — вздохнула она.

— Дорогая моя, — ответила Фиона, — никто не справляется. Раз вы и ваш ребенок еще живы, я бы сказала, что у вас получается очень неплохо.

После этого Фиона стала приносить ей еду несколько раз в неделю — лазанью, или жаркое, или пирог, которые можно было просто разогреть.

— Не беспокойтесь, — говорила она, когда Катрина стала протестовать. — Я ведь все равно готовлю. Сделать пару лишних порций мне нетрудно.

Она добрая женщина, думала Катрина. Иногда, запивая слезами ее еду (которую она время от времени ела даже холодной, из той же посуды), во время короткой передышки, пока Никки спал, она чувствовала, что никого никогда не любила больше, чем Фиону.

И действительно, становилось легче, правда очень медленно. Пришла весна; хотя было все еще холодно, солнце ярко светило, и от этого море сверкало. Повсюду вернулись краски. Катрина стала проводить больше времени с Хизер и чувствовала себя более расслабленно в ее присутствии. Она узнала и других жителей острова — особого выбора у нее не было, так решительно они были настроены принять ее в свой круг, — и по мере того как Катрина становилась счастливее, Джон тоже оттаивал и иногда снова говорил ей, какая она симпатичная.

Когда Никки было чуть больше года, Катрина обнаружила, что снова беременна, но это ее не так испугало, как она могла бы ожидать. На самом деле она скорее предвкушала появление второго ребенка, не то чтобы повседневную реальность этого, а саму идею — иметь двух детей, а не одного. Она надеялась, что они будут любить друг друга и играть вместе. При этой мысли она почувствовала внезапную тоску по Джилл, с которой они почти потеряли связь. За последний год их разговоры по телефону становились все более вымученными, так как Катрина поняла, что все меньше и меньше хочет рассказывать Джилл о своей жизни на острове: она не могла признаться ей, что несчастна, потому что Джилл предвидела это с самого начала. Когда несколько месяцев назад от Джилл ушел Крис, Катрина сама была такой уставшей и подавленной, что совершенно не знала, чем ее утешить. С тех пор, по ее мнению, отношения у них стали еще более отстраненными, тем не менее, когда через пару месяцев молчания Джилл позвонила ей, чтобы сообщить, что они с Генри переезжают в Англию, Катрина была обижена тем, что ей не рассказали об этом плане заранее.

— Это совершенно естественно, что вы отдалились друг от друга, — утешал Джон. — Вы очень разные и ведете совсем разную жизнь. Кроме того, я думаю, что она всегда тебе завидовала.

— Мне? — удивилась Катрина. — Конечно, нет.

— С Джилл иногда сложно иметь дело, — сказал Джон.

— Но ведь это единственный член моей семьи. — Мама не в счет, решила Катрина. Она ей теперь почти не звонила: у нее не было сил на еще одного подопечного после того, как родился Никки, — но она иногда посылала ей открытки, впрочем, мама на них не отвечала.

— Теперь я твоя семья, — отрезал Джон. — Больше тебе никто не нужен.

Она чувствовала, что это правда. Обосновавшись в собственном доме с мужем, сыном и вторым ребенком на подходе, наконец-то поверив, что она освоилась со всем этим, Катрина испытала что-то похожее на удовлетворение.

Но призрак беспокойства остался. Кроме ново-обретенного покоя, Катрина видела, что мир вокруг нее сжимается и сужается, пока от него не осталось только желание, чтобы муж был счастлив, а оба ребенка — рожденный и еще не рожденный — были здоровы. Она не знала, оттого ли это, что теперь у нее есть все, чего она хотела, или же со всеми так происходит, что когда они по-настоящему взрослеют, то перестают ожидать от жизни того, что раньше.