Вкус свинца

– Стоп! – обервахтмейстер поднимает палец и велит Видемансу прощупать карманы. Они и вправду думают, что у меня есть оружие?

Видемане вынимает бутылочку кодеина, но я без усилий изображаю кашель. – Лекарство от кашля? Пусть лечится.

Засовываю таблетки обратно и наклоняюсь за обувью. Надеваю ботинки, а Хорст вытягивает из-за дверей валенки.

– Эти тоже возьми, – по выражению лица Хорста заметно, что он и сам не прочь обуться в них.

Валенки я надевал только, когда снег во дворе чистил и ходил в сарай колоть дрова. Мне бы и в голову не пришло взять с собой такое барахло. Но совет, похоже, дельный, мороз с каждым днем крепчает. Подсовываю валенки к одеялу.

Про картошку, морковку и банки с прошлогодним вареньем, что в погребе, вспоминаю только у калитки. Поздно руками махать. Эх, и бритву забыл. А вот какого лешего я будильник положил? Чтоб не проспать на работу? Бред собачий. Ах, Ребекка, и зачем мне показалось, что ты там!

Грузовик грохочет по мостовой, в голове крутятся разные вопросы. Про Ребекку, про Рудиса, про Хильду. Что с каждым из них сейчас? Больше всего боязно за малышку. Как она? Как выдержит, оставшись одна? А если она вместе с мамой в лапах полицейских? Неясность подстегивает фантазию, от чего меня охватывает ужас. А что будет со мной? Где буду спать? Что есть? Что делать? Как меня примут? Я же там никого не знаю. Не знаю, от тряски или от ударов по голове меня затошнило. Показываю охране, что сейчас вырвет. Видеманис, выругавшись, велит мне идти к борту фургона.

– Давай на улицу. Загадишь машину, будешь вылизывать. И не вздумай выпрыгнуть, пристрелю.

Какое бегство, когда так хреново! Сейчас только упасть на колени да покрепче в борт вцепиться.

Проблевавшись до желудочного сока, возвращаюсь на скамейку. В животе полегче, зато голова горит и, кажется, вот-вот лопнет от боли. А по телу – волна прохлады. Даже не прохлады, а таким холодом пробрало, что все м и кости затрясло.

– Эй, что-то он хреново выглядит, – Хорст кладет ладонь мне на лоб. – Ух, горячая!

– Совсем с ума сошел? К жиду можно только стволом прикасаться, – Видеманис сплюнул. – Не понимаю. Бывает, прямо на месте стреляют, а тут больного вези. Надо было шлепнуть да там и оставить.

– Приказы не обсуждают, – Хорст не склонен к вольнодумству.

– Да, да… наш ругает бюрократию, а сам не лучше. Выполняет все приказы до последней запятой. Везем полумертвого жида, как последние идиоты. Надо было заставить бежать, пиф-паф – и готово. Давно б уже лежали в кроватке и видели четвертый сон.

– Да…

– Хорст, откуда у тебя рукавицы? – Видеманис трет замерзшие пальцы.

– Мама прислала.

– Ясно… надо будет тоже маме написать.

От сознания того, что я еще жив только благодаря педантичности офицера, озноб прошибает еще сильнее.

Все последние силы, что еще теплились в теле, иссякли, а с ними и ощущение равновесия – из кузова вываливаюсь на четвереньки. Меня передают из рук в руки. Сначала нужно миновать помещение охраны, в котором полно полицейских – и латышей, и немцев. После обыска и улаживания формальностей меня передают местным еврейским блюстителям порядка. Они вооружены резиновыми дубинками – просто насмешка, если сравнивать с карабинами у немцев. На рукаве – белая повязка со звездой Давида. Они должны подыскать мне место жительства и потом сообщить в еврейский совет, куда меня поселили. Они лопочут на идиш, но я ничего не понимаю. Отдельные слова слышал, встречается что-то немецкое, но этого мало. Всплывшие в памяти крохи древнееврейского тоже не помогают. Но по взволнованным голосам и мельтешению рук могу предположить, что найти свободный уголок не так и просто. Обращаются ко мне, но я показываю знаками, что из сказанного я ни бэ ни мэ. Они непонимающе переглянулись и спросили сначала по-немецки, а потом по-латышски, не из курземцев ли я, там многие обходятся без идиш.

Покоя ради киваю головой. Какая разница, откуда я? Удивляюсь – неужели они не видят, что я не еврей? Мне кажется, сам я довольно точно могу по внешнему виду определить, кто латыш, кто немец, кто русский, кто еврей, и всегда казалось, что и другие так же, особенно уж евреи по отношению к своим. Но, наверно, я слишком многого хочу от них в эту ночь – темно, у меня лицо в синяках и присохшей крови, и шапка натянута по самые уши.

Блюстители рассказывают: все уголки гетто уже набиты под самую завязку и даже больше. По норме полагается четыре квадратных метра на человека, но не все могут похвастаться столь большой площадью. Есть ли у меня родственники, друзья, знакомые, кто мог бы потесниться? Качаю головой. Как это, нет? Откуда ты такой взялся, с Луны свалился или с Марса прилетел? Ах да, правильно, из Курземе. Из Лиепаи, из Айзпуте, из Талсы? Не нужно было тебе в Ригу срываться, вишь, как быстро поймали. Развожу руками – так вышло. Никого с моей фамилией они не знают. А нет ли ошибки, может, я не Биркен, а Биркан, Баркан, Баркин, Беркин, Версии? Или Биркман или Биркенфельд? Нет. Тяжело крутить головой слева направо, в ознобе ей куда легче болтаться вверх-вниз. И рот нужно держать на замке, а то еще не так поймут.

Думай, Матис, думай. Неужели не знаешь ни одного еврея? Ну, как же! Хильда, Борис и Ребекка! А если Хильду и, не дай Бог, Ребекку тоже увезли в гетто? Нет, полицай сказал, на улицу Аннас. Да и, если они здесь, их фамилию не помню. Рудис однажды обмолвился, но я не запомнил. Сам виноват. За свои же деньги лежу в канаве и плачу… Ах! Еще же Гец, Циля и Реня, ну и что, их тут нет, да и их я, считай, совсем не знаю. Этельсоны! Этельсоны, определенно, здесь, и они могли бы сказать, что я латыш и… и, может, меня выпустят?!.. Ха-ха, чего захотел! Выпустят и пристрелят как предателя или, в лучшем случае, посадят за другую решетку как еще большего преступника. Или… в голову пришла очень неприятная мысль. Если обитатели гетто узнают, что я латыш, как они меня примут? Кто знает, как они настроены. А что если потребуют меня к ответу за жестокость земляков? Никакому Арону не придется по приказу Моисея бросать жребий, чтобы выбрать козла отпущения. Сгожусь на оба случая, что на убой, что для изгнания в пустыню… Нет, что-то у меня фантазия разыгралась. Я же здесь с ними на равных. От лихорадки и не такое взбредет в голову.

Мои поводыри отступили на несколько шагов и совещаются. Не разобрать, о чем речь, но, судя по приглушенному тону и взглядам, что они бросают на меня, у них возникли подозрения. Да оно и понятно – на идиш не говорит, никого не знает, может, изображает немого, чтобы язык не выдал, да еще и трясется от волнения, так, что зубы стучат. А вдруг я шпион и провокатор, подосланный немцами? Ну да, конечно – а перед этим позволил себе синяков наставить, чтобы выглядел пострадавшим. Вряд ли они меня таким считают, я и сам в плену больных мыслей.

Пишу им: я болен. Да, мы видим, что не здоров. Бывает, прикидываются, чтобы не работать, но ты точно выглядишь больным. Ну, что вести тебя к врачу?

А-а, выдыхаю я и киваю головой – да, к доктору хочу. Хорошо, тогда пошли на улицу Лудзас, говорит один, другой объясняет, там больница, третий добавляет, тебе туда нужно. А-а! Здорово! Не ожидал, что тут есть своя лечебница. На ногах едва держусь, но надежда оказаться в тепле несет вперед.

Столбик термометра под мышкой поднимается до отметки сорок один и один. В лазарете тесно, но для меня, в горячке и лихорадке, постельное место находится. Не знаю, от перемены места или от чего другого, но горло пересохло и напал неодолимый кашель. Сразу потянулся за кодеином, но потом передумал. Больница не опера, здесь кашляют от души. С медикаментами – полный швах, но мне и не нужно. Если организм хочет жить, пусть сам борется. А я хочу только одного – заснуть. И храпеть вместе со всеми. Сон подступает, но кашель, зараза, громко его обгоняет. Стараясь не шуметь, укрываюсь с головой, но толку мало, дышать нечем. Наверно, уже всем надоел. Никто громко не возражает, но большинство, перестав посапывать, копошатся, ворочаются. И с явным укором. По крайней мере, мне так кажется. Среди ночи нарушил покой, да еще и разбудил таких же – раскашлялись то тут, то там. Один заходится особенно глубоко, кажется, сейчас легкие вылетят. Мой кашлик, что и рядом не стоял, стыдливо затихает. Пока он не накатил снова, быстренько засыпаю.

Эльза Стерсте

СТИХОТВОРЕНИЕ

Камень, на землю упавший,
Мнился звездою раньше
В мире слепом и пустом.
С болью, что в сердце лелеешь,
Ты – валуна тяжелее,
Слыша судьбы своей стон.«Тэвия» («Отчизна»), № 122,19.11.1941

Андрейс Эглитис

ОТРЕЧЕНИЕ

Море, отступи, отдай мне берег,
Здесь хочуя сбросить груз неверья,
Я его рассеивал по свету
В поисках отрадного ответа.
Дни уносит вдаль реки теченье,
Но нашел я слово – отреченье.
Горечи в нем нет и сладкой власти,
С ним преодолеешь боль и счастье.«Тэвия» («Отчизна»), № 122,19.11.1941

Просыпаюсь, вокруг темно. В голове больно пульсирует, кажется, грудь разорвется от глубокого вдоха. Старайся дышать неглубоко и спи дальше.

Сквозь веки чувствую свет, но открывать глаза нет ни малейшего желания. Нужно нырять обратно, пока плывется между сном и явью. Спи, Матис, спи. Спящим легче живется.

Проламываюсь через джунгли Конго, за мной гонятся гиены, за ними облако москитов. От тропической духоты просыпаюсь. Смахиваю пот со лба, с шеи, откидываю одеяло, но ничего хорошего – волна прохлады слишком быстро уносит теплую сырость. Тело обдало холодом, кажется, сейчас покроюсь льдом, как корабль в арктическом море. Натягиваю одеяло обратно. Утренний свет еще не брезжит, нужно спать дальше, но сухая рубашка не помешала бы. Поднимаясь в кровати, слышу незнакомый скрип и только теперь понимаю, где нахожусь. Живот свело. Откидываюсь обратно – нет смысла вставать и идти к шкафу, его же тут нет. Щипай себя, сколько влезет, дома не проснешься. А-а-х! В памяти всплывают недавние события, и тут же начинает щемить челюсть, саднит губа, щека, бровь – везде, куда меня били. В лоб и виски будто гвозди загнали. Какое-то время мои мысли барахтаются в горьких водах постигшей меня судьбы. Срываюсь в пропасть отчаяния, дальше некуда. Но через мгновение – наступает бездумный покой. Будто сознание отдыхает перед прыжком. А потом собирается с силами и прыгает. Высоко забраться не удается, и все-таки это лучше, чем чувствовать себя в полной заднице. Если так подумать, могло быть и хуже. А ведь нет.

Повернувшись на живот, засовываю руку под кровать и нащупываю рюкзак. Взял ли я с собой белье? Кажется, да… да, есть. Сухая ткань на теле, совсем другое ощущение.

К сожалению, хорошо стало ненадолго – пот течет изо всех пор, во рту суше, чем в пустыне, в легких нехороший свист, а в горле опять начинает зудеть. Придется таблетку принять, пока не поставил всех на уши. Может, и голова пройдет. Богом клянусь, если б мог, открутил бы и выкинул в мусорник.

Приглядываясь глазами, попривыкшими к темноте, замечаю на табуретке что-то, очертаниями похожее на кувшин. От жуткой жажды фата-моргана шалит? Нет, руки ощущают реальный кувшин, и в нем действительно есть вода. Жаль, маловато, а то пил бы и пил еще. Взахлеб. К сожалению, в ночной темноте вряд ли доберусь до источника, нужно потерпеть до утра. Если начать вспоминать все, что приключилось, кажется, ночь никогда не кончится. Таких долгих ночей не бывает.