Вкус свинца

Ворочаясь в полусне, слышу, как говорят на нескольких языках, по крайней мере, на четырех – еврейском, латышском, немецком, русском. На каком – больше, на каком – меньше. Языки свободно перетекают один в другой, как кому удобнее.

Слышу, что шуцман Тухель тут самый безжалостный садист. Ланге и Краузе тоже из СД. Резкими словами поминают молодого помощника командира Данцкопа и других латышских полицейских, а уж, завидев синий автобус, сердце уходит в пятки у любого, кто остался жив. Арайс со своей командой уже проклят на века. Не знаю таких и знакомиться ближе нет ни малейшего желания.

Холодная тишина давит, мурашки побежали. Неужели схожу с ума? – кажется, что стылым покоем тянет от соседа напротив. Все же спят, почему именно от него? С утра появляется доктор, подходит к неподвижному больному, потом быстро исчезает и возвращается с двумя мужиками. Взяв простыню за уголки, они выносят труп.

Покойник рядом всколыхнул мысли о том, что нужно совсем немного, достаточно пустяка, мелкого сбоя в организме, чик – и тебя больше нет. Не хочется думать о смерти, но как это выкинешь из головы? Да… нужно успокоиться, унять панику. Согласно Святому писанию, жизнь так просто не кончается. Думаю, не попаду ни в рай, ни в ад – паинькой не был, но и злыднем тоже. Может, все случится, как в «Божественной комедии», и попаду в чистилище? Да что там мудрить, не я первый, не я последний. Ну, а если все пойдет по сценарию атеистов, то и хлопот никаких – умру и истлею. Ни чувств, ни ощущений, как во сне без сновидений. В любом случае – песенка спета и земным страданиям придет конец. Если вдуматься, живым куда труднее. Ведь впереди столько невзгод – скорбь, бред, не дающий уснуть, муки совести, уклончивость и притворство, жажда мести, унижение, и вновь – страдания, загубленные жизни, которыми нужно жить дальше, проклятия прошлого… ах, не приведи, Господь.

Сквозь ресницы вижу раввина. Он сидит рядом с больным, который лежит у окна, и что-то ему рассказывает. Утешает?

Фридман и его жена покончили с собой. Все больше людей отказывается от жизни среди такого безумия. Мир вынуждает уходить.

Зинаида Лазда

КРОВАТЬ БОГАТЫРЯ

Вдали, куда в туман ушла заря,
Где в темноте душа плутает робко,
Меж двух болот лежит одна дорога —
Там и стоит кровать богатыря.
Преданиями дышат бочаги,
В ущельях стылый ветер мнет кустарник.
Жил богатырь здесь, почивал, усталый.
Хоть тьма кругом и не видать ни зги,
Земля окрест, и все его палаты
Пылали, как пожар, в лучах заката,
Когда он отправлялся по делам.
– Да, жизнь бурлит, как море, неустанно.
Где ж мощь твоя? – Стоит кровать пустая.
Над миром тьма со мглою пополам.«Тэвия» («Отчизна»), № 125, 24.11.1941

Жутко хочется пи́сать. Где тут уборная? Поднимаюсь, но тут же – голова кругом, и едва не падаю. Заботливые руки усаживают на кровать и подают утку. Утка меня коробит, но выбора нет. Стоя, сидя, лежа? Пока приноравливаюсь, стеклянная посудина выскальзывает и – бабах! Пожалуйста, простите за урон, пожалуйста, не сердитесь, как неловко! Ничего, бывает, но птичку больше не дадим, слишком мало их осталось. Давай-ка ножками в уборную. Один собирает с пола осколки, другой, поддерживая, ведет в туалет.

– Какой я болван! Боялся беспорядков и не уехал в Палестину, когда двоюродный брат приглашал. Кто мог предвидеть такие несчастья?

– Лучше ехать в Австралию.

– Почему?

– Потому что остров и за тридевять земель.

Согласен с ним, будь Латвия в Австралии, беды прошли бы стороной. Но Латвия-то в Латвии, и никуда не денешься.

Вернувшись, вижу на тумбочке возле кровати кашу, пряник из ржаного хлеба, чай. Похоже, аппетит не пропал полностью, и хорошо, что каша жиденькая, легче проскочит. Пряник, как дед делал, макаю в чай. Когда управился, стало заметно теплее. Сердце стучит, дышать все труднее и больнее, последние силы уходят, сейчас рухну без чувств. Если опять в туалет захочется, придется штаны спускать. Так устал от еды, как будто три дня копал без перерыва.

– Ты знаешь Бейле Каммберга?

– Бейле Каммберга? Нет, не знаю. А что с ним?

– Бейле всеми силами пытался скрыть, что он еврей.

– С таким именем? Он, что, с ума сошел? Что он себе вообразил?

– Такой он и был. Говорил только по-немецки и хвалил только все немецкое. Своего жеребца держал в одной конюшне с бароном фон Ритхофеном, а дочек мечтал выдать за немецких аристократов. Евреи, латыши, русские, ф-фу! И знаешь, где он теперь?

– Здесь, в гетто?

– Нет, так далеко не добрался. Немцы еще в июле расстреляли.

Что-то маленькое и холодное касается груди. Поеживаюсь. Это не пуля, пуля обжигает, уж это я знаю. Доктор слушает, что там с моими легкими. Он прикладывает ладонь ко лбу, жар еще не спал. Пневмония и сотрясение мозга. Пневмония? Кажется, когда-то знал, но сейчас не припомню, что такое пневмония. Что-то с легкими, это ясно, но насколько это серьезно?

– Для воспаления легких хорошо бы сульфапиридин, к сожалению, у нас его больше нет. Доверов порошок от кашля тоже закончился, – доктор говорит медленно, будто одновременно думая еще о чем-то. – Сезон. Все мерзнут, у всех кашель.

– Как у всех, если у меня нет, – возражает кто-то.

– Нет? У вас было что-то получше, не так ли? – рассеянно говорит доктор.

– Было, а теперь нет! Я свою слепую кишку даже на малюсенькое воспаленьице не променял бы. Спасибо, доктор, что вырезали.

– Ах, да… тогда скоро домой.

– Домой?

Домой? Пытаюсь представить себе какие-то картинки, но вид родного крыльца настойчиво накладывается поверх всего. Когда доктор уходит, натягиваю одеяло на голову. Яблони, посаженные в детстве, стоят в слезах тумана.

Наверное, обеденное время – рядом стоит тарелка кислых щей. Ни дня, ни числа не знаю. Рука тянется к ложке, но так и не беру ее. Живот заметно опал, но есть совсем не хочется. Чего удивляться – у больного и аппетит болеет. Постой! А если я, как Тамарин родственник, не буду есть, пока не поправлюсь? Голодом болезнь заморю. А заодно и не буду в тягость, ни у кого кусок не отниму. Они же не рассчитывали, что такой обжора заявится. И в самом деле, хоть я и самозванец поневоле, но ради себя и вообще обойдусь без еды. В конце концов, Иисус сорок дней постился в пустыне, так разве и я какое-то время не выдержу? Не триста дней, как тот джайнист в Индии, но недельку вполне. Если почувствую, что нужно дольше, наверно, смогу и две и даже три. Все, решено! Продовольственный вопрос упал с души, как камень. Лекарства, если будут давать, тоже откажусь принимать, буду лечиться, как собака или кошка. Не может быть, что человек хуже животного. Если перестану переваривать, может, и вкус свинца пропадет. Выполощу чистой водой.

Больной с кровати рядом пользуется судном и уткой. И он здесь не один, кто не может подняться. Как же мне повезло, в отличие от них.

Мороз отступил, снег стал липким, мы с Борисом делаем в саду снеговиков. Вдруг солнце полыхнуло, как летом, и оба наших громадных произведения истаивают в одно мгновение. Долго спорим, чей был больше, не уступая друг другу. Борис обижается, да и у меня сердце болит. Устав цапаться, отворачиваемся друг от друга и смотрим каждый в свою лужу. Смотрю в отражение в луже, но не вижу себя – мне улыбается лицо снеговика.

– Malah hamoves[70]! Malah hamoves! – пронзительно вскрикивает Борис.

Смотрю, но никого не вижу. Кого он там зовет? Делаю шаг к нему и просыпаюсь. Голос принадлежит не Борису, а больному в другом конце палаты. Утренний свет с трудом прорывается сквозь сумрак.

– Если он будет так орать, ангел смерти и тот улетит с перепугу, – кто-то говорит по-латышски с небольшим акцентом.

Не открывая глаз, понимаю, что остряк где-то неподалеку от меня. Юмор висельника в тени смерти. Блауманис[71] тут мог бы почерпнуть кое-что для новых образов… Вдруг вспомнил про Ребекку, и все легкомысленное настроение как корова языком слизала. Не осталось повода даже для горькой иронии.

– Не удивляйся, если услышишь, что Изя бредит или плачет. У него сына убили, – голос вдруг притих и исполнился сочувствия.

Невообразимо, он говорит со мной. Как он знает, что я не сплю, если глаза крепко закрыты и я лежу спиной к нему?

– Матис Биркен? Это твое настоящее имя или псевдоним? – сосед ждет ответа, мне не хочется ни глаза открывать, ни слово выдавить. – Эй, ты тут десять дней кашляешь как заведенный, так часто одеяло сбрасываешь на пол, что нужна спецкоманда по укрыванию, а теперь прикидываешься, что спишь. Может, я ошибаюсь? Может, ты уже концы отдал, что лежишь так тихо и мирно? Помер! Ой, горе нам, горе! Позовите охрану, у нас тут снова покойник! Унесите поскорее, пока гнить не начал.

Ладно, ладно, воскресну. Раздвигаю слипшиеся веки и медленно поворачиваюсь на другой бок. Пытаюсь улыбнуться, но головная боль не дает. Серый туман лоскутами плывет перед глазами, но, когда напрягаю зрение, туман рассеивается. Мой сосед – бодрый и улыбчивый мужчина. Поскольку оброс бородой, возраст не понять.

– О!Не нужно охрану, он ожил! – разглядывая мое лицо, сосед по комнате становится хмурым. – Ты только к зеркалу не ходи. Перепугаешься.

Он говорит, уже десять дней прошло. Так долго! Не может быть, определенно, шутит.

– Я Лейба Урштейн. Закройщик. Ты из Курземе?

– Э-э, – отрицательно качаю головой. Если начну придумывать себе новую жизнь, точно, запутаюсь и не выберусь отсюда.

– Как нет? Так откуда ты?

– И-и…

– Бери, – он протягивает мне бумагу, карандаш и книгу для подкладки, – бери и пиши.

Потом нужно будет отыскать мой блокнотик, так будет удобнее. Кто его знает, на сколько вопросов еще придется ответить. Скажу ему все, как есть, что я – латыш, латышом буду, латышом навеки останусь. Из Торнякалнса.

– Латыш? И что ты тут потерял? – Лейба усмехается. – Ай-яй-яй, и чего это ты так интересно морочишь мне голову?

Вздыхаю. Вот беда – говоришь правду, а никто не верит. Воистину прав был Вольфганг, когда говорил, что в наши дни легче поверят лжи, чем правде.

– Надеешься выбраться отсюда?

– Э-э, – такому доходяге, как мне, нечего строить воздушные замки.

Вспоминаю, о чем подумал, когда встретил стражей порядка в гетто. Пишу: «А разве не видно, что я не еврей?» Лейба внимательно рассматривает меня со всех сторон.

– Думаешь, я ясновидящий? На мой взгляд, да, но с тем же успехом – и нет. Будь у тебя нормальное лицо, то, может быть… знавал я одного ребе, так тот определял безошибочно. Но его здесь нет, – устав опираться на локоть, Лейба откидывается на кровать. – Ты тут, так чего спорить. Лучше думай, как выжить. Вижу, ты не ешь в последние дни. Согласен, пайка тут schlecht[72], но хорошо-таки, что она есть. Так мы уже стали беспокоиться.

– Э-э, – спешу написать, чтоб не волновались за меня.

«Лечусь голоданием. Мне и не хочется есть». Прочитав, Лейба молчит. Очень неприятно молчит.

– Но это же кощунство, – наконец он отверзает уста. – Люди за кусок готовы последнюю рубашку отдать, а ты…

– Ну, не совсем так, – возражает другой сосед Лейбы. – Я у Йоэльсона видел ящики с консервами, круги копченой колбасы, не меньше дюжины, мешок муки, какао и… и это только то, что видел, а я-то не все видел.