Вкус свинца

– Вставай, Матис! Хорош дрыхнуть!

Послушно встаю и следую за ним. На улице, запряженный в сани, нас ждет Принц тетки Алвины.

– Садись! – Коля устраивается впереди, я за ним. – Н-но! – мастер натягивает вожжи, конь вскидывает голову и трогается. Мы едем по шоссе, потом сворачиваем в сосновый лес. В лесном прогале между деревьев зияют огромные ямы. Приглядываюсь – они полны трупов. Слой за слоем, как шпроты в банке. Ряды мертвецов тянутся вглубь леса, а из ям выбираются живые люди и уходят. Тоскливые солдаты засыпают бренные останки землей и, кажется, не обращают внимания на уходящих.

– Поехали домой, Матис, – Коля разворачивает сани, и мы оказываемся в чистом поле.

Домой? Да, хочу домой. Жеребец бежит проворно, полозья скользят по заснеженному простору, сияющему на солнце, до самого горизонта ни домов, ни деревьев. Воздух приятно бодрит – не упомню, когда дышал таким чистым и прозрачным. И во рту ощущение свежести, от вкуса свинца не осталось и следа. Мы пересекаем реку, похоже, Даугаву; лед тонок и прозрачен, вижу окуней, плывущих против течения. В толстом шерстяном одеяле так хорошо, что слов не подобрать. Не чувствую ни рытвин, ни кочек, кажется, что сани и вовсе земли не касаются. Так можно лететь до бесконечности. И все же плавное движение понемногу замедляется, Коля останавливает Принца у рощицы. Где мы? Кладбище Зиепниеккалнса? Да, поодаль виднеется дом Алвины – как-то странно выглядит, будто покосился, ушел в землю, покрылся сажей. Мы выходим и идем по тропинке между заснеженными памятниками, крестами, пока Коля не останавливается у большого гранитного столба. Хочу прочитать, кто тут похоронен, но надписи нет.

– Был в бункере с остальными, но немцы нас засекли и забросали гранатами. Ход засыпало, эти решили, что с нами покончено. Взорваны и погребены. Ни хрена! Докопался до кладбища и вылез тут. – Коля отталкивает камень в сторону. – Помнишь, это ты же как-то посоветовал вход делать на кладбище?

– Да, помню.

Это я своим ртом выговорил?! Чудеса…

– Коля, я опять могу говорить!

– Слышу, слышу.

– Как здорово!

– Да, тут все становится на место.

– Слушай, а почему мы на кладбище? Ты же обещал домой отвезти.

– А отсюда путь короче.

Под памятником Коля смастерил лестницу, ведущую под землю. Мы спускаемся вниз довольно долго – ну и закопался. Пытаюсь считать ступеньки, но сбиваюсь, увидев яркий свет, идущий снизу. Электричество провел? Вдруг у меня закралось сомнение – может, Коля на самом деле убит, только не знает об этом. Становится жутковато. Он теперь стал призраком и ведет меня в ад? Тот свет, скорее всего, от костров, разведенных чертями.

– Коля!

– Что такое?

– Аты уверен, что немцы тебя не убили?

– Ты что, сдурел? Как бы я сейчас с тобой разговаривал?

– Не знаю… может, ты мерещишься.

– Не болтай ерунды и спускайся. Тебя все ждут.

– Все?

– Ну… все – не все, но те, кто собрались, хотят тебя видеть.

Замечаю Алвину. Она улыбается мне и молча отходит. Вопросительно смотрю на Колю.

– Да, она тоже не хотела оставаться наверху. Наконец нашла своего Густика. И счастлива.

– Как? Но он же… ты же сам его… ничего не понимаю.

– Что тут непонятного? Я же возражаю – свою вину нужно искупить. Что есть, то есть, дела нужно привести в порядок. Это тебе любой бухгалтер скажет.

Адского котла внизу нет, свет идет от огромной лампы, висящей высоко в воздухе. Ну и бункер сварганил, потолок выше, чем в Опере. Да что там в Опере, так светло, что не разглядеть, где что начинается, а где кончается.

– Мне пора копать, – в руках у Коли лопата, он делает шаг в сторону и исчезает.

Передо мной вырастает Рудис.

– Рудис! – не передать, как я рад. – И ты тут! И живой. Я боялся, что тебя застрелили.

– Куда там. Живей живого. Живее, чем на земле. А вот и Борис.

Борис сидит за пианино, а Гец, Реня, Циля и еще кто-то слушают. Не могу определить, что он играет, но играет громко. Заметив меня, Борис кивает. Вишь, как. Интересно, сам из сарайчика выбрался и сюда пришел или Коля привел?

– Коля – воистину, как Бог, – восклицает Борис и наяривает дальше.

– Ну да! – мне кажется, он преувеличивает.

– Коля – ангел. Посмотри! – Рудис протягивает руку.

Странно – Коля как будто висит в воздухе, в центре помещения, но в то же время вместе с тремя мужиками копает в стене что-то вроде ниши.

– Делают квартиры, – поясняет Рудис.

Коля прерывается, стряхивает пот и поворачивается к нам лицом. Лицо от работы накалилось добела, аж глаза стало слепить. Отворачиваю взгляд от Коли, надеясь высмотреть Тамару.

– Не надейся, Тамары тут нет, она остается наверху, – словно угадав мои мысли, говорит Рудис, потом закидывает голову на спину и что-то бормочет. Никогда не замечал за ним ничего такого. – Сын от отца, отец от сына… – Рудис возвращает голову в нормальное положение. – Ты можешь ждать ее здесь, но можешь встретить и на земле. Рано заявился, скоро сможешь идти обратно. Не пройдет тридцать лет и три года…

– Да, ждать недолго. Почти что как завтра в полдень.

– Да уж, время летит быстро, – мою иронию он пропускает мимо ушей. – Если только захочешь, чтобы невестка тебя родила. Тамара с Ребеккой и твоим сыном уезжают далеко… ты наконец перестанешь за них волноваться? – Рудис хватает меня за чуб. – Перестанешь?

– Да, но… – непонятно, как это случилось, но все бесчисленные вопросы про отца, сына и Тамару вдруг отпускают, и я успокаиваюсь. Словно кто-то из лейки влил в меня покой. И ощущение безопасности – его-то в последнее время сильно не хватало. – А я и не волнуюсь. Слушай, а откуда идет тепло и свежий воздух?

Рудис, задумавшись, не отвечает. Оглядев помещение, замечаю Хильду. Она молча сидит, уставившись в окно. Наверно, я как-то попривык в этом странном месте, окно в подземелье уже не удивляет.

– Она еще не пришла в себя. Тоскует по дочери, – Рудис кладет руку на плечо Хильды. – Когда ты наконец примешь все, как есть? Как с тобой трудно.

– Матис, Матис, иди посмотри! – Хильда не слушает Рудиса. – Смотри, как они стреляют! В тебя стреляют. Почему ты здесь, Матис?

– Не знаю…

Стреляют. Выстрелы трещат прямо рядом с нашей больницей. Доносятся крики. Крики стреляющих и крики раненых. В палате все проснулись, мы переглядываемся и молчим. Стоны живых и умирающих не дают проронить ни звука. Любое громко сказанное слово может внезапно изменить свое значение или вообще его утратить. Все это осознают, а, если не осознают, то ощущают.

Я еще во власти странного сна, но ноги сами поднимают меня с кровати. Вкус свинца никуда не исчез. Сплевывая в тряпку, пробираюсь между лежащих и прилипаю к стеклу.

Улица Лудзас полна людей. Так же, как накануне вечером – со свертками, чемоданами, рюкзаками, но этим утром уже никто не стоит и не ждет, все идут. Матери несут детей на руках, здоровые поддерживают немощных, всем приказано двигаться. Кто-то падает, за ним падает другой, движение останавливается, но охранники настойчиво гонят вперед. Старик, обессилев, не может подняться – подходит солдат и стреляет в него. Что пялитесь, жидовские свиньи, не нравится? Орать на меня будете? Ствол карабина поднимается и косит следующих. Что вопишь, трус? Ах, маму убило? Так следуй за ней, все равно ты не ходок. Кто еще хочет пулю в живот? Не хотите? Так пошли, пошли, живей! Не расползаться, держаться строго в колонне! Соблюдать порядок!

Погонщики, как я понимаю, из разных сословий, и немцы, и латыши. Есть злобные псы, жадные до насилия, а есть такие, у которых лапки дрожат и в глазах читается: ах ты, господи, куда я попал, мне ж никто не сказал, что такая жуть будет. Какой-то немец взял на мушку латышского шуцмана: раз не можешь в жида выстрелить, так самого пристрелю.

– Не высовывайся! – мне делают замечание. – Заметят и начнут палить по окнам.

Отодвигаюсь немного вбок, но продолжаю смотреть. Будто под гипнозом. В глазах туман от того, что вижу, но не могу оторваться. За двумя рядами мелькает знакомый профиль. Неужели… это Хильда! Ребекку не вижу. Тогда выходит… значит, малышка все-таки спряталась! Обязательно нужно рассказать Хильде, а то она умрет от неведения и горя. Далеко не ушли, успею догнать. Не зря же я ее во сне видел. Это был знак.

Пока выхожу на улицу, Хильда уже далеко впереди. Охранники не мешают слиться с толпой, только что-то неясно бурчат в спину. Пробиваюсь вперед, еще несколько шагов и догоню зеленый платок. Ноши у меня нет, проскальзываю ловко, как змея. И откуда во мне силы так шпарить? Вскоре дыхание сбивается. Протягиваю руку к плечу Хильды, а у самого сердце готово выпрыгнуть из груди. Она оборачивается и испуганно смотрит на меня. Это не Хильда. Женщина с облегчением вздыхает – я не полицейский. А мои ноги цепенеют, зря догонял. Видя, что я замер, она свободной рукой обнимает меня и тянет за собой. Стоять нельзя, застрелят. Ясное дело. В жутком разочаровании стараюсь поймать общий ритм. Еще обиднее становится, когда понимаю – в больницу обратной дороги нет. И чем я только думал, когда выбегал? Идиот… рассудок помутился, да и перед глазами туман. Надо же так влипнуть!

После выхода с территории гетто, темп ходьбы нарастает. Шуцманы щелкают хлыстами, будто скот гонят. Schneller, schneller! Быстрее, быстрее! Кто не выдерживает, остается лежать. Трупы на обочине как предупреждение остальным – не забываться, не медлить. Чемоданы и свертки падают. Себя тащить трудно, куда уж еще лишний груз. Но все-таки большая часть идущих с вещами не расстается, мало ли что, на новом месте пригодятся. Мой рюкзак остался под кроватью, но там ничего-то и не было, так – немного грязного белья. Вот одеяло жалко. Если бы кто-то был так любезен и сказал, куда нас повезут, но увы! Охранники молчат, злятся, если спрашивают, может, и сами толком не знают. Прикуси язык и смотри прямо! Куда надо, туда и повезут! Maul halten! Vorwärts![77]

Мало кто из живущих на Московской осмеливается наблюдать за колонной. Шторы закрыты, подальше от греха. Женщина, вышедшая покормить собаку, глядит из глубины двора, руку поднесла ко рту, в глазах ужас. Неужели и вправду это шествие выглядит так ужасно? Наверно. Дворняга взлаивает нечасто и будто нехотя, словно говоря, ну, сколько вы тут еще будете топать, уже надоело. Окна в домике не завешены, сквозь стекло мелькает огонек свечи, на столе венок из еловых веток. Ну да, воскресенье, первый адвент. Первый день церковного календаря. Только подумал, и тут же – вдалеке зазвонили церковные колокола, начинается богослужение. Сейчас люди встанут со своих скамеек и начнут петь хорал в честь адвента. Например, «Ну, паства Христова, возрадуйся, новый храмовый год начался…» М-да, начался мрачновато, кто знает, как там дальше пойдет? В нашем случае больше подошло бы: «А это время, полное надежд, когда все взоры смотрят в вечность». Или еще: «День мой черный, день мой хмурый, только полночь так темна». Да, это, пожалуй, лучше подойдет. Но все-таки неслышно, про себя, затягиваю другую песню:

Господь, прими в приют покоя,
Когда приду к твоим вратам?
Как этот мир жесток со мною,
Я здесь один, как сирота.
Бреду, уже устал в дороге.
Как долго мне идти? Как долго?[78]

Передо мной, опираясь на палку, идет пожилой мужчина с мешком на плече. Всякий раз после команды «Быстрее!» едва ли не натыкаюсь на его спину. Ноги так и несут обогнать его, но тогда я нарушу приказ держаться строго по пять в ряду. На нас орут, но есть ли в этом смысл, ведь такой четкий строй все равно не сохранить? О чем эти сволочи думают? Разве не видят, что большинство – люди пожилые, женщины, дети, а не парадная рота? Подсчет барашков не помогает, злость берет верх.