Луна над рекой Сицзян

*

— Она не походит на уличную девку.

— Чем не походит-то? Рот у неё большой, а сама страшная до ужаса.

— Такая упругая грудь, что и пятерых детей вскормит.

— Ты разве не слышал, что женская красота — это зло? У красавиц всегда судьба несчастная.

— Но она не занималась ничем таким. Она была народным представителем. Более того, даже сам председатель Мао приглашал её в Пекин посидеть в кожаном кресле. Мой дядя говорил, что стоит только сесть в это кожаное кресло, как оно проваливается на два аршина, да так, что сердце оказывается во рту.

— Ну ты, болван, не вешай мне лапшу на уши.

Сколько людей, столько и мнений, но всё же в одном простой народ уверен абсолютно: девушка, воспитанная по-европейски, не сможет ни таскать вёдра с навозом, ни косить траву на корм свиньям — разве что без всякой пользы будет стоять и смотреть, как работают другие. Такую точно никто в жёны не возьмёт. К съёмкам в кино в народе относятся не лучше. Как-то приезжала сюда из уезда целая команда: вешали белые холсты и пару раз устраивали кинопросмотры. Не было ни гонгов с барабанами, ни пения, актёры, один страшнее другого, изъяснялись на обычном разговорном языке, а всё действо завершилось, не успев толком начаться.

В другой раз сельский староста увидел на экране несколько сот человек, которые сражались и в то же время поднимали целину. Впопыхах было сварено два котла лапши и устроен приём, чтобы накормить всех актёров. Но едва погас свет, могучее войско мгновенно испарилось; остались только два киномеханика, которые крутили плёнку в киноаппарате. Вот тебе и представление… Разве так можно обманывать людей?

Хотя младшая дочь семейства Ян пела лишь в подобных мошеннических постановках, она тем не менее отказала начальнику уезда, сделавшему ей предложение, и не стала держать лавку в городе. Земляки отнюдь не считали её поведение достойным, но как-то она пожертвовала правительству волостного центра целый водяной насос — и то был поступок, без сомнения, добродетельный.

Волостной старшина строго-настрого запретил жителям разрушать дом, принадлежавший младшей Ян, а также хранить в нём зерно или держать скот. Как-то раз старик Сань снял одну из поперечных балок этого дома и использовал её для ремонта водяного колеса. Волостной старшина, узнав об этом, вытаращил глаза и начал ругаться: «Безобразие! Кто тебе дал на это разрешение? Сколько у тебя голов на плечах, чтобы заплатить за порчу имущества? Что, третья мировая началась, и можно рушить чужие дома, да?»

Услышав эти слова, народ невольно задумался о третьей мировой войне и тут же осознал, что такое поведение старшины вполне оправдано.

В том же году на склоне горы расцвёл бамбук. Вскапывая землю, люди случайно разрубили змею, которая пребывала в спячке; она была настолько крупная, что в диаметре доходила до размеров миски. Каждой семье в посёлке тогда достался кусок змеиного мяса на суп. Тогда же неизвестные злоумышленники справили нужду прямо рядом с питьевым колодцем, где впоследствии вылупилась куча опарышей.

В общем, в наше время и не такое бывает. Городские студенты примчались в Мапинчжай расклеивать дацзыбао[12] по стенам, выкрикивать лозунги, размахивать красным знаменем, разбивать вдребезги статуи каменных львов, устраивать «собрания критики». Злобно зыркая по сторонам, они сорвали фотопортрет младшей дочери семьи Ян. По их словам, в начале «культурной революции» эта мерзкая совратительница мужчин была разоблачена. Разве она — деятельница прогрессивного искусства? Нет, всего лишь гнусная развратница, гулящая девка, американская шпионка! Она не только активно ведёт контрреволюционную деятельность, но и путается со множеством мужчин — не иначе как владеет искусством обольщения, ведь всё, кого она заманила в свои сети, — сплошь важные особы. Подумайте, не такие ли роковые женщины губят партию, губят страну, губят Китай? Не они ли приближают день, когда американские и японские самолёты будут сбрасывать на нас бомбы?.. От этих речей жители Мапинчжая бледнели на глазах.

Заканчивался год, а зерно, поставляемое государством в порядке помощи, так и не было выдано. Наверняка ведьма из семейства Ян втянула односельчан в свою антиреволюционную деятельность и навлекла на них беду. Жители местечка разгневались и принялись наперебой проклинать эту блудницу.

Некая женщина, закашлявшись от печного дыма, яростно прохрипела:

— Завлекать тоже надо уметь! Хромой Цао, пусть твоя младшая подружка поупражняется в искусстве обольщения! Какая же она у вас шустрая вертихвостка!

Несколько женщин тут же подхватили:

— Шустрая вертихвостка!

Первая женщина вновь говорит:

— Помните, кое-кто из ваших мужчин забыл про супружескую верность? Так вот, он был заворожён, и поделом ему!

Несколько женщин вновь ей поддакнули:

— Поделом!

Остальные при этом хранили молчание.

На некоторое время известия о судьбе младшей дочери семьи Ян прекратились. Возможно, она умерла, а возможно, угодила в тюрьму; при упоминании о ней соседи что-то невнятно бормочут. Крыльцо старого кирпичного особняка в Мапинчжае уже заросло бурьяном, и никто больше не ходит туда на экскурсии.

Неизвестно, с каких пор это повелось, но соседи всё чаще тайком поговаривали, что глубокой ночью кто-то кашляет в заброшенном доме; так же ясно различимы звуки шагов и плеск воды. Что-то неладное происходит за серыми стенами, не иначе как нечисть завелась. Заговоришь о таком — все кругом смельчаки как на подбор, но сваливать в доме дрова или хранить там известь никто не решается. Даже среди бела дня ни один мужчина не осмеливается заглянуть туда в поисках случайно забредшей в дом несушки или гнёзда с яйцами.

В этом году в органы управления сельской общины прибыло несколько новых работников. К тому же некоторые холостяки задумали жениться. Жилья стало не хватать. Сельской общине приглянулся тотсамый кирпичный особняк в Мапинчжае, и сотрудники сочли своим долгом наконец покончить с суеверием о таящихся там призраках. Секретарь Хуан несколько раз приходил осматривать дом и подтвердил, что никаких шагов и плеска воды не услышал, встретил разве что пару мышей, которые, должно быть, и запугали всю округу. Односельчане не поверили секретарю Хуану, заявив, что те, кто ест казённое зерно, всегда удачливы, полны жизненной энергии, пламенны сердцем и обладают отличным гороскопом. Разумеется, они не видят призраков, как можно их сравнивать с крестьянами?

Ещё не подошли войска, а обозы с фуражом уж тут как тут. Первым получил распоряжение перебраться в пустующий дом повар — паренёк по имени Сюн Чжижэнь, которого все звали Чжичжи. Связав в узел свою постель и закинув её на плечо, он дошагал до старого дома и уже на пороге перепугался: перед ним выросла чья-то тёмная фигура. Вытянув шею и прищурив глаза за старыми треснувшими линзами очков, он присмотрелся к силуэту впереди, опознал в нём камфорное дерево и только тогда успокоился.

Дым и копоть от горящего очага, от которого повару не отойти, сделали Чжичжи близоруким. Всё вокруг он видел как бы в тумане, поэтому, войдя в дверь, едва не упал, споткнувшись о порог. Пошатнувшись, он устоял на ногах и вдруг, сузив ноздри, принюхался.

«Пахнет!»

Во внутреннем дворике несло птичьим помётом и гнилой травой. Во флигеле слева двое плотников кололи щепу, но странный запах, который почувствовал Чжичжи, не был ароматом сосновой древесины.

Секретарь Хуан сказал:

— Положи свои вещи и сходи в деревню Сявань, кликни четырёх каменщиков.

— Запах! — Чжичжи по-прежнему сосредоточенно принюхивался.

— Что за запах?

— Зубной пасты.

— Откуда тут взяться зубной пасте?

— Но ведь пахнет!

— Призрак, что ли, тебя морочит? Лучше скорее позови каменщиков.

«Я среди воров вырос, нос у меня чуткий…» — Чжичжи подумал, что в этот раз не стоит доверять собственному чутью, и, бормоча что-то, отправился в Сявань за каменщиками.

После полудня он подмёл старый дом, убрал со двора несколько куч опавших листьев и птичьего помёта и вновь, даже не удивившись, учуял едва уловимое непередаваемое благоухание. Откуда же, в конце концов, исходит этот аромат? И существует ли он на самом деле? Чжичжи обыскал все здание, вытягивая длинную шею и настороженно осматривая каждый закуток дома. Каждый кирпич, каждый камень теперь казались ему крупнее, чётче, детальнее; опоры и стены словно бы находились в движении, черепица на крыше колыхалась и волновалась, будто волны морские, будто живое существо. Подобрав в углу дворика сломанную подставку от керосиновой лампы, Чжичжи увидел внутренним взором какого-то человека, под светом этой лампы ожидающего кого-то, беззвучно роняющего слёзы над каким-то печальным воспоминанием. Заметив на заднем дворе заросшую бурьяном дорожку из брусчатки, Чжичжи отчётливо почувствовал, что когда-то давно кто-то носился по ней, ловя бабочек и наполняя двор лёгким смехом, а потом прислонялся вспотевшими лопатками к стволу финикового дерева. А ещё Чжичжи обнаружил заброшенный лотосовый пруд, полный засохшей глины и поросший камышом. Сидевшая там жаба, подпрыгнув раз, больше не двигалась, а лишь уставилась на него всезнающим взглядом. Он предположил, что в своё время здесь непременно был водоём с чистой изумрудной водой, наполовину скрытой цветами лотоса. В этой воде отражалось синее небо с белыми облаками, а ещё — чьё-то красное платье, похожее на язык пламени. На берегу пруда нашлась невероятно гладкая каменная плита, которая могла бы сойти за огромное зеркало цвета чёрной туши. Наверняка много лет назад пара тонких босых ног вновь и вновь полировала поверхность этого камня.

Чжичжи, словно пёс, продолжал обнюхивать дом. На верхнем этаже он нашёл множество мелких черепков. На деревянной перегородке заметил иероглиф «баран», написанный тушью. В щели в стене он обнаружил клубок шёлковых ниток и колпачок авторучки. На одном из подоконников — два следа от ударов саблей и курильницу без ножки. Эти разбросанные по дому мелкие предметы и детали поодиночке не заключали в себе никакого особенного смысла, но, если нанизать их, словно бусины на цепочку, можно восстановить целую жизнь. У Чжичжи был хороший нюх на истории, на крошечные подробности и нюансы. Внимательно исследуя черепки, покрытые пылью, он мог раскопать и вытащить на свет давно позабытый нежный взгляд или болезненный стон.

Он уверенно вошёл в кладовку и, отбиваясь от паутины и комаров, вновь разжился богатой добычей. Среди рассыпанных кедровых орехов обнаружилась линза от фотоаппарата — кто знает, чьи черты когда-то были запечатлены с её помощью? Там же лежала покрытая грязью серебряная шпилька. Когда Чжичжи протёр её пальцем, она тут же засияла пленительным серебряным светом.

— Бросили как попало… Ну не беспорядок ли это? — ворчливо пробормотал он и сам удивился своим словам.

Кого он укоряет? На что ропщет? По правде говоря, он до сей поры ничего не знал об этом доме. Знал, что когда-то особняк принадлежал богатой и знатной семье, что жили здесь и мужчины, и женщины, — вот и всё. И при этом он был абсолютно уверен, что женщина, которая здесь жила, часто колола грецкие орехи и очищала их от скорлупы, вышивала и рисовала, бранилась и спорила с матерью. У неё постоянно кровоточили зубы, особенно когда она их чистила. Даже сплёвывала она кроваво-красной слюной. Он знал, что не ошибается, хотя эта уверенность не имела под собой никаких видимых оснований. Никто не мог бы разубедить его в этой упрямой вере.