Противостояние I

Глава 28. Антоша и колокола

Вторник, 11 апреля, 8-45 московского

Нужно было на час раньше из дома выйти, тогда успели бы. Местные говорят, что оцепление поставили в семь утра. Мама сегодня что-то очень уж долго собиралась, из-за этого вышли из дома без четверти девять. Теперь приходится стоять с другими, ждать неизвестно чего. И ещё сказали, что перекрыты все улицы ведущие к Лавре. В пятидесяти метрах от них два военных ЗИЛа перегородили улицу прямо перед выездом на Карла Маркса. Между их бамперами оставлен проход в метр шириной перед которым курят двое молоденьких милиционеров. Местных, кто идёт на работу, пропускают. Пропускают также тех, кто живёт в той стороне. У всех спрашивают паспорта и проверяют прописку. Вообще, милиции очень много. Через каждые сто метров прохаживается вдоль забора милиционер, так что пройти к Лавре дворами тоже никак не получится.

Ещё говорят, что на вокзале прибывающие в Загорск электрички какие-то люди в гражданском проверяют. В основном цепляются к молодым и людям среднего возраста. У этих спрашивают о цели приезда. Если не командировка, то спрашивают, почему не на работе. Заносят их данные в толстую книгу и грозятся направить им на службу соответствующие письма. Понятно, что большинство из тех, кто приехал из обычного любопытства, пугаются и переходят на платформу до Москвы. Назад уезжают. Пенсионеров в здание вокзала и оттуда на привокзальную площадь пропускают, но предупреждают, что в Лавру им сегодня попасть не удастся.

Сегодня с утра холодно и пасмурно. Солнца совсем не видно, и, кажется, собирается дождь. А может быть, и снег. Ночью тоже было холодно, а сейчас на улице всего плюс три. Полное ощущение, что не весна на дворе, а осень. Пришлось одеваться потеплее и брать с собой зонтики. Короче, тоскливо как-то. Похоже, не удастся сегодня увидеть Сашу. Ей-то много не нужно было — хотя бы издалека на него взглянуть — так нет, и эту возможность у неё отобрали. Обидно...

Кто-то коснулся локтя. Обернулась и от неожиданности рассмеялась. Саша! Собственной персоной! Только подумала о нём, и он тут как тут! Сегодня он тоже оделся теплее. Куртка на пуговицах из чёрного драпа с откинутым за спину капюшоном. На голове серенькая кепка. Брючки и ботинки те же, что она на нём уже видела. Оглянулась на маму, поймала её взгляд, кивнула ей. Та отвернулась от своей собеседницы, с которой они уже минут пятнадцать что-то обсуждают, заметила Сашу и тоже его узнала. Сейчас стоит в нерешительности, не знает, что ей делать. То ли подойти, то ли остаться на месте. Не хочет она ей мешать, да и побаивается она его. Не просто это, оказывается, к Господу напрямую обратиться.

Развернулась к нему, прикоснулась рукой в перчатке к рукаву его куртки. Спросила улыбаясь:

— Приветик! Ты как здесь оказался?

— Привет, Тоша! Мимо проходил, смотрю — ба, знакомые всё лица! Что, не пускают?

— Нет, не пускают.

— Хочешь, проведу?

— Угу, очень! Только...

— Что «только»?

— А как же мама? Ей тоже нужно в Лавру. Там наш папа сегодня служит. Можешь и её провести?

— Проведу. Иди и скажи, пусть идёт за нами.

— А другим можно?

Саша задумался на секунду, но кивнул утвердительно.

— Ладно, пусть и другие идут. Передай, чтобы никаких вопросов, ладно?

— Угу, поняла. Я сейчас!

***

Она оглянулась назад, на машины. Им вслед смотрели не только те двое молодых милиционеров. Мама и те пятеро женщин, которых они с Сашей только что провели через заграждение, шли за ними и тоже смотрели им в спины. Они все даже не очень-то и удивились, когда эти двое молодых ребят при их приближении подобрались, встали по стойке смирно и козырнули Саше. Наверное, после этого они и поняли окончательно, что этот паренёк и есть тот, кого они хотели увидеть в Лавре.

— А почему они нас пропустили? — негромко спросила она. — Они тебя знают?

— Нет, не знают. Им показалось, что я милицейский генерал!

— Какой генерал? — рассмеялась она.

— Милицейский! В шинели и в папахе! — он тоже смешливо фыркнул. — И брюки с лампасами! — он снова оглянулся на машины и тихонько рассмеялся. — Можно было бы просто на пару минут парализовать их волю, но что-то тебя увидел и сразу настроение поднялось. Пошутить даже захотелось. Жалко, что ты этого не видела.

— А у тебя плохое настроение было?

— Да, не очень хорошее.

— Что-нибудь случилось?

— А ты сама не видишь? Город фактически на военном положении оказался. Людей стараются не подпустить ко мне. Всех больных детей, которых я мог бы вылечить, вместе с родителями отправляют по домам. Родителей запугивают. Ну ничего, я уже придумал, как их удивить.

— Кого их, Саша?

— Госбезопасность. Это их работа.

— Госбезопасность — это КГБ? Ты их имеешь в виду?

— Угу, их.

— А для чего тебе в Лавру, если детишек больных туда не пропускают?

— Там монахи и семинаристы волнуются. Их оттуда не выпускают. Посторонних не впускают, а этих не выпускают, представляешь? Покажусь им, попробую успокоить. А то как бы там до бунта дело не дошло. Ну ещё фокус им покажу...

— Фокус?

— Ну, не фокус, ладно. Назовём это чудом номер два. Раз не дают мне детишек лечить, верну им их колокола.

— Как вернёшь? Откуда вернёшь? Какие колокола? Что-то я ничего...

— Понимаешь, до 29-го года у них на колокольне больше сорока различных колоколов висело, а тут в стране началась коллективизация, и её почему-то начали с очередного наступления на церковь. В конце 29-го в Лавру пришли так называемые воинствующие безбожники и с колокольни были сброшены почти все большие и древние колокола. Вот их я и хочу восстановить. Проделаю это на глазах у монахов и семинаристов, вот и будет братии праздник и обещанное чудо! Да и общественный резонанс должен быть, наверное, побольше, чем когда я мальчишке ногу вернул. Как ты думаешь?

— Да, наверно... А что с детьми?

— Не знаю... Ничего... Что я могу поделать, если сами родители мне не верят, а властей боятся? Против воли родителей я всё равно ничего делать не стану. Я стараюсь не помогать людям против их воли. Это опасно. Сам не заметишь, как на стороне зла окажешься. Не люблю я этого...

— А тебе уже приходилось?

— Что приходилось?

— Ну на стороне зла оказываться.

— Конечно, приходилось. Как и всем. Не было, нет и не будет человека, который хотя бы раз в жизни не совершал зла! Разве что дети, только что появившиеся на свет.

— Был такой человек! Ты забыл про Иисуса! — она перекрестилась на ходу.

— Ничего я не забыл! Ты сама поймёшь, если немного подумаешь, почему и Его не могла миновать чаша сия! Вспомни, что Он до самой смерти жил среди простых людей, и задай себе вопрос: возможно ли, живя среди людей, оставаться для всех без исключения добрым и хорошим? Никаких ссор с ребятами во время уличных игр, когда ещё сам мальчишкой был, никаких конфликтов с соседями и властями, ничего! Живой человек ежедневно и ежечасно сталкивается с окружающим миром, и эти столкновения миру далеко не всегда нравятся! Мы все ежечасно, ежеминутно вынуждены преодолевать сопротивление этого мира. Ты запомни: добро и зло вообще неразделимы! Они ходят под ручку!...

Он помолчал немного, видимо, обдумывая продолжение.

— Вот тебе свежий пример: пару дней назад я на твоих глазах вернул тому мальчишке здоровье. Добром ли это было? С точки зрения мальчишки, его родителей и тех верующих, которые оказались свидетелями исцеления, да, этот поступок был безусловным добром. А вот для советской власти результаты его оказались злом, причём злом в чистом виде! Ну ты вспомни, уже вечером того же дня они распорядились проход в Лавру перекопать. Идиотский поступок, но им из-за паники в голову ничего умнее не пришло. Примерно так же оценили тот мой поступок и в Кремле. Сегодняшняя блокада Загорска тому свидетельство.

— А, ты в этом смысле...

— Конечно в этом! Чистого добра не бывает, Тоша! Всегда найдётся кто-то, для кого твоё добро добром не является. Не напрасно говорят — для всех мил не будешь! Не забывай, что люди по природе своей по большей части завистливы. Они недоверчивы и упрямы, когда начинаешь говорить с ними об их заблуждениях. Они замучены бытовыми проблемами и равнодушием со стороны окружающих, и прочая, и прочая... Поэтому нужно научиться понимать, как твои поступки в конечном итоге будут оценены. Чего в них будет больше — добра или зла? Это очень непросто, поверь!

— Понятно... Саш, не беги! Мама не успевает за нами!

— Ага, ладно... — он резко замедлил темп движения и оглянулся на спешащих за ними женщин. — Напрасно они за нами идут. Всё равно в Лавру я их с собой не возьму. Возьму тебя и твою маму, а больше никого. Там сейчас женщин нет. Одни мужчины и притом очень разгорячённые.

Саша совсем остановился и развернулся в их сторону. Когда мать Антоши и пятеро других женщин подошли и собрались возле него, он объяснил им то же самое. Под конец сказал:

— Вы поймите, если я вас туда проведу, то те, кто организовал эту блокаду могут предъявить вам неповиновение властям. Оно вам нужно? Вас ведь могут в суд потащить. Антошу и её маму я при необходимости защитить смогу, но мне для этого отвлекаться придётся. У меня там полно серьёзных дел будет, чтобы ещё и о вас пятерых думать. Так что оставайтесь-ка вы снаружи.

— Какие дела, Саша? — это спросила та тётка, с которой мама долго разговаривала.

— Разные, Софья Петровна. Не могу сейчас об этом говорить. Вы потом обо всём узнаете.

— Ты знаешь меня?

— Знаю. Я всех вас знаю и со всеми вами связан. В общем, оставайтесь снаружи, пока оцепление не уберут, а нам пора! До свидания!

***

Саша замедлил шаг, не доходя метров ста до проходов в Лавру. Потом и вовсе остановился и закрутил головой по сторонам, оценивая обстановку. Дело выглядело совершенно безнадёжным. Тяжёлые металлические ворота обоих проходов — Красного и Успенского закрыты. Подходы к ним перекрыты двумя бронированными военными машинами на восьми высоких и толстых колёсах с маленькими башенками наверху, из которой торчат короткие пушечки. Саша потом сказал, что эти машины бронетранспортёрами называются, а пушечка это не пушечка, а пулемёт.

Между этими грозными машинами у самой монастырской стены ближе к Красному Проходу натянут на деревянный каркас небольшой навес из брезента, под которым прячется от моросящего дождя обычный канцелярский стол с двумя стульями. Справа на нём лежит аккуратная стопка картонных папок, слева стоит армейская радиостанция с торчащей из неё длинной, мосластой антенной. На стуле возле папок никто не сидит, но рядом со столом курят и разговаривают двое офицеров в шинелях, сапогах и фуражках с красными околышами. Их шинели перетянуты ремнями с этими штуками, куда револьверы прячут. Как их?... А, кобура! Да, с кобурами. На стуле возле рации сидит солдат. На голове у него прямо поверх выцветшей пилотки надеты чёрные наушники. Судя по напряжённому выражению лица, солдат слушает что-то важное.

Справа на площади в некотором отдалении от Успенского прохода дымит трубой полевая кухня, возле которой суетятся двое солдат в белых куртках и колпаках. За кухней уже возведён просторный навес от дождя, под которым разместились длинные столы с лавками. Ещё дальше за навесом стоит бортовой грузовик, который, наверное, и привёз все эти столы, лавки и навесы. Возле навеса и под ним ожидают чего-то множество солдат с красными погонами на шинелях. Все они вооружены автоматами.