Мы, Мигель Мартинес

Глава двадцать шестая. Ху из ху

Дом на Набережной. Квартира Михаила Кольцова

13 июня 1932 года

Кто сказал, что понедельник, тринадцатое чем-то лучше пятницы, тринадцатого? Как для меня, то понедельник и так хреноватенький день, а в таком сочетании так вообще… Нет, я человек не суеверный, просто прут из меня всякие там заморочки, даже не знаю, откуда они у меня, кольцовские или из моей подсознанки вылезают наружу? В этот день у меня с утра всё падало из рук: когда брился, почему-то сильно порезался. Обычно на такие процедуры я выпускал Мишу, у него всё как-то аккуратнее получалось, но тут такое дело: задумался, очень глубоко, и сам взялся за соскабливание отросшей за выходной день щетины. Ну и потом, увидев окровавленную морду лица, понял, что ловкость своих рук сильно переоценил. А клеить морду кусочками газет со свинцовым шрифтом не хотелось от слова «совсем». Поэтому — платок и одеколон. И жуткая боль, которая сводит скулы, и заставляет орать, ну так проорался, на из нескольких порезов кровь продолжала выбегать. Платок, спирт (одеколон) и прижигание, только более продолжительное помогло справиться с этой проблемой. А вот как быть с проблемой, которую я назвал своим главным сном… «Сон о Великой войне». Надо сказать, что это сочинение на ста одиннадцати страницах я рожал последних две недели. Времени было очень мало. И я никому не мог доверить распечатку этого текста, поэтому стучал по клавишам сам, когда в квартире никого не было. И еще у меня не было сейфа. Поэтому напечатанные листы бумаги скапливались в единственном закрывающемся на ключ ящике письменного стола. Для основной части текста я сделал закладку — простейшую. Да, если будут целенаправленно искать, обнаружат. Поэтому не стал сильно уж заморачиваться. Но сейчас собрал всё воедино. И решил взять с собой на работу. Какая-то внутренняя чуйка подсказывала мне, что этот материал сегодня мне пригодится.

Служебная машина ждала меня у подъезда. Я сел и поехал в редакцию «Огонька», ибо шла работа над очередным номером, надо было решить, какие материалы мы дадим, особенно на первых полосах. Сначала материалы, потом их оформление. В общем, рабочая рутина с элементами творчества, не без того. Ну, еще и такое дело… У меня с Кольцовым произошёл внутренний раздрай. Он мне так и не простил ту поездочку в Германию и встречу с Марией. Обещал мне морду начистить, и всё такое прочее. В общем, химия блин, под названием любовь. И никакие мои аргументы, что эта женщина погубит и его, и себя, Мишу не успокаивали. Как сложно с этими творческими личностями! Паола? Ну, это другое… Может быть. Я вот только не решил, кто из этих двух дамочек попался мне случайно, а кто нет. И то, что я не помнил, что это за Паола такая, ничего еще не говорило.

«Миша, хватит дуться, как гимназистка, у нас еще работы дохрена и трошки». «Хм…». «Есть предложение: поговорить по душам». «Что, испугался редакционной рутины, знаешь, что моя статья нужна в «Огонёк», а сам ё сварганить не получается?»

Я вздыхаю. Всё-таки мозго…б он знатный.

«Кольцов, давай всё-таки работать так, чтобы за тебя не было стыдно». — пытаюсь его поддеть. «А за что это должно было быть мне стыдно? Я делаю свою работу, хорошо ее делаю, что за «наезды», как ты любишь утверждать».

Ага! Вот и задел его за живое, заговорил!

«Ладно, Миша, я не буду говорить, что ты напишешь оду ГУЛагу, причём не слишком-то фальшивую, другие намного более слащавые и завирательные статьи напишут, нет, Кольцов. Есть одна вещь, за которую тебе будет стыдно, и я её точно не допущу». «Ты это про что?» — Кольцов зависает. Такого он от меня точно не ожидал.

«Объясняю. Если ты считаешь, что я тебе вру, я открою тебе память. Так вот, ты должен познакомиться с Марией фон Остен в этом году. И вы сразу стали жить вместе. Да, это была фееричная любовь, Миша. Но в Сааре в следующем году вы увидите очень красивого мальчика из рабочей семьи, Губерта Лосте. И в твою бедную голову втемяшится привезти мальчика в Советский Союз и сделать из этого хорошее пропагандистское шоу». «Ну это, ты как-то английскими словами меня не очень-то оскорбляй»… «В общем, вы его усыновили и привезли в СССР, вот в эту твою квартиру. Мария напишет про него книгу «Губерт в стране чудес» и ее издадут с предисловием самого Димитрова. «И что тут плохого? Это замечательная идея! Блестящая просто!» «Блестящая? А ребенком кто заниматься-то будет? Вы о мальчике подумали? Или это только винтик в пропагандистской машине? Я тебе расскажу, что из этого получилось! Губерт будет плохо учиться и очень плохо на него подействует известность, а то как же, самый известный пионер СССР! Ни у тебя, ни у жены времени на мальчика просто не будет: ты застрянешь в Испании, Остен будет загружена в Коминтерне. Потом вас с Марией расстреляют». «А… Б…». «Стоп, Кольцов, дай мне закончить… Потом будешь материться! Так вот, твой брат Боря поможет мальчику пойти учиться, а потом всех немцев выселят в Казахстан, где он будет пасти скот, дважды будет сидеть за кражи, заметь, не за политику, а за банальное воровство! И будет мечтать вернуться в Саар, к родителям. Умрёт в тридцать шесть от банального аппендицита».

«Подожди, а что я сделал не так?» — удивился Кольцов. «А то, что ты жизнь ребенку поломал, это по-твоему ничего? Игрушки? Это ребёнок, использовать его ТАКИМ образом — это ниже всего, что только можно вообразить, это подло, мать твою, Кольцов! Подло».

И пока мы не подъехали к редакции я матерился, как сапожник, а Кольцов в моей голове притих, не ожидал такой реакции. А что он хотел? Всё-таки мы люди разных эпох и разных подходов к человеку. Нет, я не испорчен всякой там толерастностью и прочей новомодной хренью, но для меня каждый человек — Вселенная, и каждый ребенок — это ценность. И такое бездумное отношение к человеческой судьбе… вот не могу, меня просто рвёт от этого…

В общем, в свой кабинет мы зашли уже во вполне рабочем состоянии. Более того, я выпустил Кольцова, который снова стал собой, и возня с номером стала продвигаться, как наскипидаренная. Но тут ровно в полдень на столе зазвонил телефон. Хорошо известный мне голос Поскрёбышева предупредил, что сейчас со мной будет разговаривать Иосиф Виссарионович. Людей из кабинета вынесло, стоило только мне махнуть рукой.

— Здравствуйте, товарищ Кольцов.

— Здравствуйте, товарищ Сталин.

— Хотел спросить, у вас ничего нет мне показать нового.

О чём нового, он не говорил, понимал, что я понимаю, что он понимает, что я понимаю, как он меня понимает… и т.д.

— Есть новый материал, товарищ Сталин.

— Вот и хорошо, товарищ Кольцов. Привезите-ка мне этот ваш материал, скажем так, в девятнадцать двадцать. Вас это устроит?

— Конечно!

— Тогда до встречи, товарищ Кольцов.

Трубка замолчала, а через секунду раздались длинные гудки отбоя. В комнату стали очень осторожно заглядывать сотрудники редакции, наблюдая моё почти мумифицированное состояние.

— Миша, что случилось?

Я даже не понял, кто задал вопрос, но он был написан на мордах их лиц, причём у всех без исключения. Вздохнул.

— Поговорили.

— Миша, и что? Ходят слухи, что тебя должны сделать главредом «Правды», неужели правда? — это Евгений Петров. Сам не заметил, как применил ко мне тавтологию, а сам оную старался выжечь калёным железом. И у себя, и Ильфа, и у всех иных писателей.

— Так, товарищи, до конца декады неделя, а у нас в номере еще кошки не валялись! Вы хотите сорвать выпуск? Не позволю! Была короткая беседа с товарищем Сталиным, в которой он выразил благодарность за работу нашей редакции. Всё? О газете «Правда» речи не шло. И это правда!

Остаток рабочего дня прошёл в какой-то сумбурной обстановке. Редколлегия воодушевилась моими словами, а я вот боялся себе даже представить, во что они могут вылиться. Ведь вождь про «Огонёк» и слова не сказал. Надеюсь, поймёт, что я старался сохранить конспирацию. Поймёт и простит.